Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.11. Творчество

• Название: Собрание сочинений. Т.11. Творчество
• Автор: Эмиль Золя
• Издательство: Гослитиздат
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1963

Роман «Творчество» входит в двадцатитомную серию Эмиля Золя «Ругон-Маккары», в которой автор запечатлел жизнь Франции в эпоху второй империи. «Творчество» — это роман о судьбе художника в буржуазном мире, поднимающий вместе с тем коренную эстетическую проблему отношения искусства к действительности.

В основу его сюжета легли некоторые реальные события, связанные с полемикой, которую в 60-х годах прошлого века Э. Золя вел в защиту группы художников-импрессионистов.

---

— Да, немножко жарковато! — серьезно ответила она, смеясь глазами.

Тогда Клод добродушно заметил:

— Солнце! Но разве плохо, когда оно прожарит кожу… Вот вчера, например, когда мы стояли под дождем у ворот, солнышко было бы особенно кстати.

Оба расхохотались, и он, довольный, что разговор наконец завязался, не вдаваясь в особые подробности, не добиваясь правды, начал расспрашивать ее о вчерашнем приключении только затем, чтобы занять ее и продолжать рисовать.

Кристина в нескольких словах рассказала ему, что произошло. Вчера утром она выехала из Клермона в Париж, где должна была поступить чтицей к г-же Вансад, вдове генерала, богатой пожилой даме, живущей в Пасси. Обычно поезд прибывал в девять часов десять минут; обо всем было договорено; предполагалось, что горничная генеральши, которую Кристина должна была узнать по черной шляпе с серым пером, встретит ее на вокзале. Но случилось так, что поезд, в котором ехала Кристина, за Невером был задержан сошедшим с рельсов товарным поездом. Отсюда начались все недоразумения и задержки, — сперва сидели в вагонах, потом пассажиров высадили, оставив только багаж, затем им пришлось три километра идти пешком до станции, где был сформирован вспомогательный состав. Таким образом, потеряли два часа да еще два из-за нарушения графика движения поездов, и в Париж прибыли в час ночи, опоздав на четыре часа.

— Действительно не повезло! — вставил Клод все еще недоверчиво, начиная, однако, признавать вероятность подобной истории. — Значит, никто вас не встретил на вокзале?

Горничной г-жи Вансад, должно быть, надоело дожидаться, и Кристину никто не встретил. Очутившись ночью на Лионском вокзале, в громадном незнакомом помещении, темном и вскоре опустевшем, Кристина совсем растерялась. Сначала она не решалась взять извозчика и долго прогуливалась с маленьким саквояжем в руках в надежде, что кто-нибудь все же ее встретит. Наконец, когда было уже поздно и экипажи разъехались, она решилась, но оставался только один, необыкновенно грязный извозчик, от которого несло вином; он вертелся возле нее, нахально навязывая свои услуги.

— Такие нахалы часто встречаются, — сказал Клод, теперь уже увлеченный ее рассказом, как приключенческим романом. — И вы согласились поехать с ним?

Не меняя позы, уставившись в потолок, Кристина продолжала:

— Он вынудил меня. Я его так боялась, он ведь называл меня милашкой… Когда же он узнал, что мне нужно в Пасси, он разозлился и стал так нахлестывать лошадь, что я изо всех сил вцепилась в дверцу, чтобы не упасть. Потом я немножко успокоилась, пролетка катила по освещенным улицам, на тротуарах было много людей. Наконец я узнала Сену. Я никогда не была в Париже, но я изучила его план… Я думала, что извозчик поедет вдоль набережной, и когда он внезапно повернул на мост, я опять испугалась. Тут как раз начался дождь, извозчик свернул в темный переулок и вдруг остановился. Потом он сошел с козел и полез ко мне в пролетку… Он говорил, что иначе промокнет…

Клод расхохотался. Он перестал сомневаться в правдивости рассказанной ею истории: нет, такого кучера она не могла бы придумать! Кристина в смущении замолчала.

— Продолжайте! Что же дальше? — развеселился Клод.

— Через противоположную дверцу я тотчас же выскочила на мостовую. Тогда он начал браниться, уверяя, что мы приехали на место, угрожал стащить с меня шляпу, если я ему не заплачу… Тут пошел проливной дождь, набережная совершенно опустела. Я прямо потеряла голову, сунула ему пять франков, он схватил их и, что есть мочи погоняя лошадь, уехал с моим саквояжем, в котором, к счастью, ничего не было, кроме двух платков, сдобной булки и ключа от застрявшего в пути сундука.

— Как же можно, садясь в экипаж, не посмотреть на номер! — в негодовании закричал Клод.

Тут он вспомнил, что, когда во время грозы проходил по мосту Луи-Филиппа, мимо него во всю прыть прокатил какой-то извозчик. Клод пришел в восторг от неправдоподобия правды. То, что он вообразил вчера, будто бы следуя логике, оказалось просто-напросто вздором по сравнению с подлинной жизнью.

— Теперь-то вы понимаете, каково мне было вчера около вашей двери! — продолжала Кристина. — Я отлично понимала, что я не в Пасси, что я очутилась ночью совершенно одна в этом ужасном Париже. А гром, а вспышки молнии! О, эти молнии, то голубые, то красные! Все окружающее представлялось мне чудовищным!

Она опять закрыла глаза, и судорога пробежала по ее побледневшему лицу; перед ее мысленным взором вновь встало трагическое видение города. Река катилась среди набережных в пропасть, устремляясь в разверзшиеся, раскаленные бездны; в свинцовых водах громоздились черные чудовища — баржи, похожие на мертвых китов, которые ощетинились неподвижными кранами, похожими на виселицы. Нечего сказать, хорошо ее встретил Париж!

Наступило молчание. Клод углубился в работу, но у Кристины затекла рука, и она пошевельнулась.

— Пожалуйста, опустите немного локоть. — Как бы извиняясь за свою невежливость, он добавил: — Ваши родители будут в отчаянии, когда слух о катастрофе дойдет до них.

— У меня нет родителей.

— Как! Ни отца, ни матери?.. Вы сирота?

— Да, сирота.

Ей восемнадцать лет, рассказала она, родилась она в Страсбурге, когда там временно стоял полк, в котором служил ее отец, капитан Хальгрен, гасконец из Монтобана. Когда ей шел двенадцатый год, отец умер в Клермоне, куда переехал, выйдя в отставку, после того как его разбил паралич. Пять лет ее мать, парижанка, жила в этой провинциальной дыре на свою жалкую пенсию, едва сводя концы с концами, подрабатывая раскрашиванием вееров, чтобы дать надлежащее воспитание дочери; и вот больше года назад мать тоже скончалась, оставив Кристину совсем одну, без гроша в кармане. Единственный ее друг, монахиня, настоятельница монастыря сестер визитандинок, дала Кристине приют в монастырском пансионе. Сейчас она приехала прямо из монастыря, настоятельница нашла ей место чтицы у своей старинной приятельницы г-жи Вансад, которая почти ослепла.

При этих новых подробностях Клод совсем растерялся. Монастырь, благовоспитанная сиротка — романтичность всего этого приключения смущала его, он не мог придумать, что сказать, что сделать. Прекратив работу, он сидел, опустив глаза на набросок.

— В Клермоне красиво? — спросил он наконец.

— Не очень, там все черно… К тому же я плохо знаю город, я почти не выходила из дому…

Она приподнялась, облокотившись, и очень тихо, со слезами в голосе, как бы разговаривая сама с собой, продолжала:

— Моя мать была очень слабого здоровья и изнуряла себя работой… Она меня баловала, ничего не жалела для меня, приглашала мне учителей; а я так плохо этим пользовалась! От занятий у меня делалось головокружение, я ничего не хотела слушать за уроками, вечно смеялась… Музыка наводила на меня тоску, пальцы судорожно сжимались, когда я играла упражнения. Только с живописью дело еще как-то шло…

Он поднял голову и прервал ее восклицанием:

— Вы умеете рисовать?!

— Да нет же, я ничего не умею, совершенно ничего… Вот у мамы было множество талантов, она учила меня писать акварелью, и иногда я помогала ей раскрашивать веера… Ах, какие прекрасные веера она делала!

Инстинктивно Кристина оглянулась на ужасающие эскизы, которые ярко пламенели по стенам мастерской; в ее ясных глазах читалось смущение, удивление и беспокойство, вызванные этой грубой живописью. Издали она увидела набросок, который художник только что сделал с нее. Резкость тона, широта мазков ее испугали, и она не решилась попросить Клода показать рисунок вблизи. Ей было не по себе в постели, она изнемогала от жары и томилась нетерпением — ведь давно пора уходить, распроститься с художником, забыть о нем, как наутро забывают приснившийся сон.

Клоду передалась ее нервозность. Он почувствовал угрызения совести. Отбросив неоконченный рисунок, он проговорил:

— Спасибо за вашу любезность, мадемуазель… Извините меня, право, я злоупотребил… Вставайте, вставайте, прошу вас. Пора подумать о ваших делах.

Он не понимал, почему она колеблется, краснеет, прячет под простыню обнаженную руку, и чем больше он суетился, предлагая ей встать, тем старательнее она закутывалась в простыню. Наконец, сообразив, в чем дело, он поставил перед кроватью ширму и ретировался на другой конец мастерской. Там он стал греметь посудой, предоставив ей возможность встать с постели и одеться без опасения, что он прислушивается к ее движениям. Среди поднятого им шума он не разобрал ее робких окликов:

— Сударь, сударь…

Наконец он услышал.

— Сударь, если бы вы были так любезны… Я не могу отыскать чулки.

Он заторопился. Вот недогадливый! Как же она будет одеваться, если он развесил ее чулки и юбки сушиться на солнце? Легонько разглаживая чулки, он убедился, что они просохли, сунул их через ширму и вновь увидел протянутую голую руку, свежую и круглую, по-детски очаровательную. Затем он перебросил юбки, просунул ботинки; теперь только шляпа висела на мольберте. Поблагодарив его, она умолкла, а он, продолжая разговаривать, едва различал шуршание одежды и всплески воды.