Генрих Чепукайтис - Спринт на шахматной доске. Как победить в блице

• Название: Спринт на шахматной доске. Как победить в блице
• Автор: Генрих Чепукайтис
• Издательство: Russian Chess House
• Жанр: Спорт
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-94693-103-8

Легендарный питерский шахматист Генрих Чепукайтис, «заслуженный рецидивист блица», многократный чемпион Ленинграда-Петербурга и Москвы по молниеносной игре, вставал в турнирной таблице подчас выше М. Таля, В. Корчного и Т. Петросяна.

Будучи одним из сильнейших блицоров мира, Генрих Михайлович свою главную идею в шахматах выразил одной фразой: «Хорошо играть совсем не обязательно, надо, чтобы партнер играл плохо!».

Вы узнаете, что надо делать на висячих флажках, как сбить соперника с толку, загнать его в цейтнот и заставить ошибаться.

Предваряет повествование замечательный очерк гроссмейстера и литератора Г. Сосонко «Чип», полная версия которого публикуется впервые.

Новое издание книги существенно переработано и дополнено.

Особенно эта книга будет интересна желающим усилить свою игру в «пятиминутках».

---

Известно, что самая лучшая музыка блюза создается людьми, которые не осознают вполне, что они делают. Они не в состоянии сами объяснить, чем именно они привлекают тысячи поклонников своего искусства и вводят их в состояние экстаза. Эти люди полностью полагаются на инстинкт, создавать музыку иначе просто не могут, даже если бы очень хотели этого.

Интуиция позволяла Чепукайтису в считанные мгновения принимать верные решения, а сам он находился в процессе игры в состоянии, когда решающую роль играют не память, неторопливый счет вариантов и оценка позиции, а рефлексы, накопленные им в течение долгой практики. Когда он играл блиц, то впадал в состояние, за которое ратуют опытные тренеры в теннисе, когда на принятие решения имеются только доли секунды. Именно: рефлекторный, инстинктивный ответ, полное подчинение себя ритму игры, даже впадение в транс — это чувство сродни животному. Голове отводится здесь второстепенная роль: безэмоционально контролировать игровую ситуацию со стороны.

Для Чепукайтиса процесс мышления означал мгновенную способность ориентироваться в непредвиденных обстоятельствах. Во время игры он постоянно находился в том эмоциональном состоянии, направленном на нахождение решения, которое ученые называют поисковой доминантой. Но, в отличие от ученых, он не стремился в своих поисках к абсолютной истине. Она меньше всего интересовала Чепукайтиса. Не истину искал он, предоставив это занятие супергроссмейстерам и так не любимым им компьютерам, а только и исключительно собственную правоту, называемую победой.

На поиски этой собственной правоты в его распоряжении были считанные секунды, и я полагаю, что ответ диспетчера аэропорта психологам, допытывавшимся, о чем он думает в экстремальных обстоятельствах: «Здесь думать некогда, здесь видеть надо», — пришелся бы очень по душе Чепукайтису. И если бы у него спросили, что есть правда в шахматах, он мог бы ответить словами героя Агаты Кристи: правда — это то, что расстраивает чьи-то планы.

«Его не особенно интересует, у кого перевес и надежна ли его собственная позиция. Главное для него — найти такой удар, такой эффектный прорыв, который принесет ему победу», — сказал молодой Фишер после победы Таля над Смысловым в претендентском турнире 1959 года. Под этими словами мог бы подписаться и Генрих Чепукайтис.

Глава книги Каспарова, посвященная творчеству Таля, называется «Блеф как оружие победы». Бывало: в одних комбинациях великого чемпиона дыры обнаруживались сразу после партии, в других — после длительного кропотливого анализа, длившегося месяцами. В третьих — десятилетия спустя, когда они были поставлены на оценку безжалостного компьютера.

Сам Таль никогда и не претендовал на абсолютную корректность своих замыслов. «В том-то и отличие шахматной борьбы за доской от неторопливого домашнего анализа, — говорил он, — что аргументы надо находить немедленно!»

Но если в партиях Таля его соперники могли задуматься над решением поставленных проблем на час, а то и дольше, партнеры Чепукайтиса по блицу имели в своем распоряжении считанные секунды.

Он признавал сам, что ему так никогда и не удалось залатать значительные лакуны в дебюте и в окончаниях, разве что камуфлировать эти лакуны. «Я не понимаю серьезных шахмат и как серьезный шахматист представлял из себя „ноль“», — не раз говорил Чепукайтис.

Это, конечно, преувеличение, но действительно — разница между результатами Чепукайтиса в блице и в турнирных шахматах разительна: рейтинг его никогда не превышал скромной отметки 2420. Выдающийся игрок, гроза гроссмейстеров в молниеносной игре и рядовой мастер в серьезных шахматах. Почему?

Причин, я думаю, несколько. Конечно, недостатки шахматного образования более заметны в партиях с классическим контролем: здесь большую роль играет конкретное знание дебюта, повышается цена хода, ошибка нередко бывает непоправимой. Для таланта такого рода, каким обладал Чепукайтис, негативную роль может играть и время, позволяющее погружаться в раздумья, порождающее сомнения, самокопание, ошибки. Это известный парадокс, характерный для, тех, кто играет внутренним чутьем: в процесс мышления закрадываются колебания и сомнения, уходит полученное от природы, приобретается же то, что умеют делать многие. Как картине, созданной художником на одном порыве вдохновения, далеко не всегда могут пойти на пользу исправления и улучшения, так и в его партиях избыток времени шел ему только во вред.

Любопытно, что в начале семидесятых годов, когда кривая его успехов в турнирах поползла вверх, ухудшились результаты в блице. Он признавался тогда: «Раньше я ничего не понимал и не боялся, а теперь я знаю, что так нельзя играть и так тоже…»

К тому же ему было просто скучно долго сидеть за доской, не делая хода, и, пока думает соперник, оценивать по совету Ботвинника положение, уточнять план или делать какие-то другие вещи, далекие от того, что было для него интереснее всего — самого процесса игры.

Проиграв турнирную партию, он, в отличие от блица, был лишен возможности, расставив фигуры, тут же взять реванш, и нередко, теряя интерес к турниру, «плыл» после поражений. Так, в одном из чемпионатов города он проиграл одиннадцать партий.

К тому же он полностью пренебрегал режимом: мог опоздать на игру на три четверти часа, придти на тур после бессонной ночи, а с папиросой не расставался никогда. Но у него, как и у всех людей такой нервной организации, была защитная реакция организма: он мог отключиться, пусть на несколько минут, где угодно — в метро, на скамейке парка или в кресле в фойе шахматного клуба.

Хотя по профессии он был электросварщиком, в действительности был он, конечно, шахматистом, а жизнь шахматиста — это, в первую очередь, его партии. Из совершеннейшего сора партий Чепукайтиса росли иногда оригинальнейшие планы и удивительные комбинации. Он сыграл сотни тысяч партий, почти все они канули в вечность, как у того художника, который, чтобы не тратить деньги на дорогой холст, писал новую картину поверх старой.

Сам Чепукайтис не очень заботился о сохранности своих партий, подобно венгерским магнатам, ходившим на балы в сапогах, расшитых жемчугом, закрепленным столь небрежно, что жемчужинки осыпались во время вальса. Только немногие из жемчужинок Чепукайтиса сохранились.

Он был человеком беспокойного своеобразного ума, совершенно лишенного созерцательности и находившегося в постоянном движении. Чип знал необычайное количество баек, историй и побасенок, правда в них была перемешана с вымыслом, недаром он сам признавался, что в своих историях он взял немножко от барона Мюнхгаузена. Нередко рассказы его повторялись, через четверть часа слушать его становилось утомительно, и его не прерывали только из вежливости.

Он писал стихи: длиннющие поэмы, отрывки из которых читал всем желающим; слушал эти поэмы и я. Хотя в поэмах попадались смешные, когда и грустные строки, было это типичным рифмоплетством, и полностью его последнюю поэму я прочел только тогда, когда сам автор уже не мог прочесть ее никому.

При чтении он обильно пользовался мимикой и помогал себе интонацией — было видно, что этот процесс доставляет ему удовольствие. Иногда в водопаде его речи проскальзывали вдруг необычные строки, оказывавшиеся на поверку тютчевскими или блоковскими. Он, как и каждый автодидакт, имел тенденцию приписывать себе понравившееся и запомнившееся из прочитанного или услышанного им.

Поэмы эти о шахматах, о его любимой фигуре на шахматной доске — коне, о «беспородном начале», о гроссмейстерском звании, но главным образом — о нем самом. Так же, как он скромен был в оценке своих способностей в серьезных шахматах, так ревниво относился он к своей репутации блицора.

Иногда он говорил и писал о себе в третьем лице, называя себя «легендарным Чепукайтисом»; наиболее часто встречающееся слово в его поэмах — «Я».

Вспоминается Эдуард Лимонов, советовавший: «Пестуйте манию величия. Всячески культивируйте свое отличие от других людей. Нечего быть похожим на эту скучную чуму».

«Моцарт, подобно мне, — писал Лимонов и, спохватываясь, исправлялся, — точнее, я, подобно ему».

О чем баллада? Обо мне.

О самом главном, о себе.
Что я собою представляю
И почему окольный путь
Я всем другим предпочитаю.

Ищу порой парадоксальный,
Далекий разуму маршрут.
Мне лавры Михаила Таля
Заснуть спокойно не дают.
Моя уверенность от Бога.
Мой рейтинг сказочно высок.

Секрета нет —
Я просто — гений,
Немыслим мой потенциал,
Но дома я простой неряха,
тупица, лодырь и нахал.

Я уповаю на момент.
Я знаю все, что сам не знаю.
Мне трудно подыскать фрагмент,
Где я еще не побеждаю.

О том, что я ленивый — не скажу,
Что легендарный, знают повсеместно.
Я удивительно неправильно хожу,
В обычных рамках корифею тесно.

Отдать ладью для нас пустяк,
Ферзя для дела тоже можно.
На Капабланку я похож,
Но он, пожалуй, осторожней!

Это отрывки из его поэм. В последнем Чепукайтис называет кубинца Капабланка, обычно же он для него «дон Хозе» или просто «Хозе».