Дафна Калотай - В память о тебе

• Название: В память о тебе
• Автор: Дафна Калотай
• Издательство: Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга»
• Жанр: Любовные романы
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-9910-1354-3

Нина Ревская прикована к инвалидному креслу. А когда-то она блистала на сцене и познала любовь. Ей суждено было возненавидеть того, кто безраздельно владел ее сердцем, и много лет она гнала от себя призраков прошлого… Что же заставляет ее выставить на аукцион единственное напоминание о былой любви, о Родине, о России — свои драгоценности? Русский эмигрант Григорий Солодин ищет встречи с Ниной в надежде раскрыть тайну своего рождения…

---

«Ладно, ничего страшного».

— О боже, я и забыла, что здесь принято снимать обувь! — с удрученным видом пошутила Эвелина.

В прихожей на расстеленных газетах стоял ряд грязных сапог, кроссовок и галош с соляными разводами. Просторная квартира Томсонов находилась на Мэдфилд-стрит. Из-за камина в холодное время года там часто пахло дымом.

— Без сапог я не произведу должного впечатления, — добродушно смеясь, сказала Эвелина.

Она расстегнула свои элегантные сапожки и сбросила их. Григорий молча снял легкие мокасины. Хотя он был согласен с Эвелиной в том, что заставлять своих гостей снимать обувь не очень гостеприимно, что-то помешало ему поддержать ее. Без сапог Эвелина выглядела на добрых три дюйма ниже. На ногах — полупрозрачные чулки.

— Прошу, — открывая дверь, сказал Григорий и, чувствуя себя виновным в нехватке благородства, пропустил Эвелину вперед.

— Добрый вечер! — приветствовал их Роджер и протянул Эвелине букетик роз в бутонах.

Это тоже было частью традиции. Каждой женщине — букет цветов. По стереосистеме — только певицы, никаких певцов. У двери — декларация празднования Международного женского дня и ящичек для сбора пожертвований в пользу Женского фонда Америки.

— О-о… Теперь я смогу их нюхать, — осторожно прикалывая букетик себе на грудь, сказала Эвелина.

Роджер повесил их пальто на вешалку.

— Спасибо, Роджер!

Остальные гости в теплых носках и мешковатых свитерах стояли кружком, попивая домашний кофейный ликер Роджера.

«Как грустно», — подумал Григорий, хотя и его брюки не мешало бы погладить.

Новоанглийская зима… Но Кристина в свою последнюю долгую зиму не впала в апатию и не перестала следить за собой.

— Эвелина, вы сегодня просто обворожительны, — сказал Роджер.

Он был прав. Мерцание шелка блузки гармонировало с сиянием ее глаз. Эвелина выглядела гордой и изящной на фоне одетых в толстые свитера гостей.

— Вы знаете, где сигары. Вино и кофейный ликер — там, а здесь — чем перекусить, — указывая на сервированный столик у окна, сказал Роджер. — О, меня зовет подруга!

Он поспешил к Хоан. На вьетнамке было обтягивающее платье, ткань которого, казалось, прилипала к лобку.

Григорий обрадовался, что не пришлось разговаривать с Роджером. Он терпеть не мог этого социолога, специализирующегося на изучении претенциозно одетых людей в качестве «социального импульса». В его поведении чувствовалась фальшь. Роджер ездил волонтером благотворительной образовательной организации в Азию и ужасно гордился тем, что взял в жены молодую азиатку, вообразившую себя великой соблазнительницей. Он был практичным человеком. Блестящий галстук и добротный костюм свободно сочетались у Роджера с кроссовками фирмы «Конверс», высокие голенища которых затягивались шнурками. В хорошую погоду он приезжал на работу на старом трехскоростном велосипеде фирмы «Швинн». Роджер потратил месяцы на поиски подходящего ретро-велосипеда и наконец заказал его в Чикаго. Даже его квартира была рассчитана на то, чтобы производить соответствующее впечатление. В ней африканские ритуальные маски и вьетнамские водяные марионетки чередовались с цирковой афишей, транспортной картой Лондона и сделанными в кабинке «Поляроида» снимками, на которых Роджер и Хоан с притворным задором корчили рожи. На книжном шкафу в гостиной были выставлены на всеобщее обозрение альбомы Джоан Баэз[39], Лоры Ниро[40], Патриции Смит[41] и Джоан Джетт[42]. При этом каждому было ясно, что вся музыка проигрывается на подключенном к динамикам ай-Поде, стоявшем в углу комнаты.

— У них хоть есть проигрыватель для пластинок? — раздраженно спросил Григорий.

— Пластинки — часть интерьера, — толкнув его локтем, сказала Эвелина. — Перестань ворчать.

— Ворчание — неотъемлемая часть моего характера.

Он наполнил бокал домашним ликером и протянул его Эвелине.

— О-о, неплохо! Попробуй, Григорий. Здравствуйте, Золтан!

— Kezét csólom[43], — поцеловав Эвелине руку, сказал венгр.

Григорий пожал ему руку.

— Должен признать, Золтан, я удивлен, что вижу тебя здесь.

Поэт всегда подчеркивал, что у него нет времени на «околонаучные мероприятия, где все стараются показать друг другу свое превосходство».

— Я решил прийти. Это уже в последний раз.

— О чем ты?

После смерти Кристины Григорий не мог не разволноваться, услышав такое от друга. А вдруг врачи нашли у него неизлечимую болезнь?

— Т-с-с… — оттянув его от стола с напитками, прошептал венгр. — Это мой последний год на факультете. Я говорю это пока только тебе. Ты ведь заведующий кафедрой, так что должен узнать первым. Пожалуйста, не говори никому. Не хочу, чтобы все решили, что необходимо устроить по этому поводу прощальную вечеринку, церемонию или еще какую-то фигню. Никаких торжеств.

У Григория были сильнейшие сомнения насчет подобного поведения своих коллег и членов университетской администрации. Вряд ли они станут из кожи лезть, чтобы сделать Золтану приятное.

«Надо подумать, как выразить ему свою признательность», — решил Григорий.

— Поверь мне, — продолжал Золтан, — так будет лучше. Просто уеду тихо ночью, и все.

— Куда же вы от нас уедете?! — сказала Эвелина, и Григорий понял скрытый подтекст ее слов.

Университетская среда с ее непоколебимой верою в интеллект и интеллигентность была единственным местом на земле для таких людей как Золтан, чье преклонение перед искусством будет вызывать непонимание со стороны «простых смертных». В конце концов, университеты являются в некотором смысле музеями, где люди, подобные Золтану, люди, которые не смогли бы приспособиться к внешнему миру, преспокойно живут десятки лет, до глубокой старости, занимаясь избранными ими отвлеченными материями.

— Я планирую вернуться домой, — сказал Золтан.

— Домой? — переспросила Эвелина, но Григорий понял, о чем речь.

— В Венгрию. Домик на берегу озера Балатон ждет меня.

— И давно ты это задумал? — с ноткой обиды в голосе спросил Григорий. — Мне тебя будет очень не хватать.

Это не было пустой фразой. С кем еще он будет спорить о Малере[44], сравнивать переводы Бодлера[45], жаловаться на ужасающий уровень прозы, что печатается в «Нью-Йоркере»? Золтан доводил себя до исступления из-за каждого дурацкого книжного обозрения, опубликованного в «Таймс». При этом его не особенно волновало, кто автор книги и о чем она. Он звонил Григорию, чтобы сообщить, когда и где будут транслировать ту или иную запись какого-то из произведений Шумана. Если кто-нибудь из студентов имел несчастье заявить, что ничего не знает о Дягилеве, Бродском или Ванессе Белл[46], Золтан приходил в неистовство.

— Мне тоже, — соблюдая приличия, поддержала Григория Эвелина.

— Поскучаете-поскучаете и успокоитесь. — Золтан дрожащими руками налил себе скотч. — Как по мне, то сейчас самое время вернуться домой.

— Я и понятия не имел, что ты такое планируешь.

— Ничего я не планировал. Просто когда я начал пролистывать старые дневниковые записи, то вспомнил многое из того, о чем не вспоминал уже долгие годы. Забавно, правда? В Рождество я наблюдал через окна автобуса за людьми, украшавшими елки, и вспомнил завернутые в мятые обертки леденцы, которые в детстве вешал на елку. Не поверишь, но я не думал о них уже много лет. Целый день я пытался и не мог вспомнить, как называются эти конфеты по-венгерски. Тогда-то я и понял: пора возвращаться домой.

Григорий кивнул. Он и сам испытывал подобные чувства, но не мог решить, какое место следует считать своим домом. После смерти Кристины он подумывал о переезде, но потом решил остаться в Бостоне, однако перебраться из большого дома в кондоминиум[47].

— И как называется рождественская конфета? — спросила Эвелина.

— Szaloncukor!

Григорий заметил ликование в глазах Золтана.

— Я думаю, интересно вернуться в края, откуда вынужден был бежать много лет назад, — продолжал венгр. — Теперь я могу говорить все, что думаю, без риска для жизни. Живя здесь, я забыл, как чувствует себя человек, над которым нависла смертельная опасность из-за опрометчиво сказанного слова. Быть интеллектуалом, понимать, что на самом деле происходит в стране, было во времена моей молодости крайне опасно. Быть тем, кто ты есть, значило постоянно оглядываться, всегда быть начеку.

Григорий задумался. Золтан не был гигантом от литературы, скорее его деятельность можно сравнить с подстрочным примечанием к списку великих побед культуры над тоталитаризмом. Как литературному душеприказчику поэта Григорию выпадает редкая удача самому стать причастным к этой борьбе, если, конечно, он сможет найти переводчика и издателя поздних работ Золтана. Поиски займут много времени, но для чего, в конечном счете, дана жизнь, если не для этого?