Эдвард Эбби - Костер на горе

• Название: Костер на горе
• Автор: Эдвард Эбби
• Издательство: Журнал "Москва", 1987 год, №1
• Жанр: Современная проза

Эдвард Эбби (1927-1989) - известный американский писатель (автор 21 книги), видный философ, идеолог и практик радикальной природоохраны. Родился в штате Пенсильвания. В 1950-х годах учился в университете Нью-Мексико, в университете Эдинбурга, написал диссертацию по анархизму. Являлся профессором английского языка. В 1956-1971 годах работал в Службе национальных парков США, один из идеологов и организаторов известной радикальной экологической группы "Прежде Земля!". В 1970-1980-х годах стал одной из наиболее ярких фигур в американском природоохранном движении. Ревностный защитник дикой природы, Эбби не раз заявлял, что он скорее убьет человека, чем змею. Автор нашумевших книг "Отшельник пустыни", "Банда гаечного ключа", "Путешествие домой". В шутку или всерьез называл себя "пустынной крысой". На постсоветском пространстве не известен.

Эбби является одним из теоретиков экологического саботажа (экотажа), т.е. скрытого повреждения оборудования и техники, призванного сделать экологически вредные действия экономически невыгодными. В романе "Банда гаечного ключа" он рассказал о группе природоохранников, которые, желая спасти участки дикой природы от эксплуатации человеком, разрушали бульдозеры строителей, железные дороги, по которым перевозили уголь. "Традиционная христианская этика, - говорит Эбби, - должна расшириться до включения в нее других живых существ, которые разделяют с нами планету (цит. по: Nash, 1989). Эта этика должна распространяться на ручьи, озера, тучи, воздух, камни, животных, растения, болота - все то, что защищала "банда гаечного ключа".

Эбби полагал, что люди не имеют права использовать более, чем "некую часть" планеты; другая часть должна быть предоставлена в постоянное пользование дикой природе. Дикие места должны оставаться дикими. И делать это нужно не только в интересах людей, которые ценят такие места ради отдыха и восстановления сил, а потому, что "признание права неодушевленных объектов - например, камней или целой горы - означает оставаться им на своем месте" (цит. по Nash, 1989).

Он заявлял о желательности придания природе морального равноправия (если не приоритета) с людьми, которые "размножились до невероятности" и могут получить название - "человек-вредитель".

По мнению философа любовь к дикой природе - "это выражение благодарности земле, которая нас родила, вскормила и стала нашим домом, единственным нужным нам раем - если только мы можем это понять". По его мнению уничтожение дикой природы является грехом, "первородным грехом" (Abbey, 1968).

В романе "Отшельники пустыни" Э. Эбби отстаивает защиту дикой природы "по политическим причинам". Он полагает, что людям нужны дикие территории, чтобы они служили как возможное святилище, место защиты от давления правительственных структур.

Эбби предостерегал, что в современном мире могут произойти изменения, когда любой диктаторский режим потребует разрушить до основания дикую природу (вспомним хотя бы закрытие Сталиным в 1951 году почти 100 советских заповедников - В.Б.): возвести плотины на реках, высушить болота, вырубить леса, разрушить горы, оросить пустыни, вспахать степи, а национальные парки превратить в площадки для парковок (Abbey, 1968).

Эбби призывает людей защищать дикую природу еще и для того, чтобы сберечь свою свободу - "у человека не может быть свободы без дикой природы" (Abbey, 1977).

В другой известной книге "Путешествие домой", писатель сказал, что дикая природа - единственно ценная вещь, которую нам стоит спасать, и нужно научиться любить то, что является свободным, грубым, диким, неприрученным и нетронутым (Abbey, 1977). Он заявляет, что "идея дикой природы не требует защиты. Она требует только больше защитников" (Abby, 1977). Эбби полагает, что заповедные природные объекты также являются святыми местами, даже более священными, чем наши церкви. 

По мнению Э. Эбби, экологическую этику следует рассматривать как притязание природы на свои права. Человеческие мышление развилось до степени защиты присущей ценности дикой природы, потому как дикая природа сама по себе не способна выразить свои интересы (цит. по: Nash, 1989).

"Неважно, как называется общество: капиталистическим или коммунистическим, - они делают одно и то же - уничтожают природу и себя. Я предсказываю, что военно-промышленные государства исчезнут с лица Земли в течение 50 лет. Вера в это лежит в основе моего оптимизма, является надеждой на предстоящее обновление цивилизации: человечество будет немногочисленным и жить охотой, рыбной ловлей, собирательством, мелким фермерством и скотоводством. Раз в году люди будут собираться на руины брошенных городов для празднования морального, духовного и интеллектуального обновления. Для них природа станет не местом развлечения, а домом" (Abbey, 1975).

В книге "Хаудук жив!" автор приводит "кодекс эковоина", особого борца за защиту дикой природы: "Эковоин не причиняет вреда никаким живым существам; в своей работе полагается на себя и небольшой круг проверенных друзей; героически предан своей работе; действует без надежды на славу, известность и моральное вознаграждение; он не носит формы, его не награждают медалями. Эковоин делает свою работу из-за любви к дикой природе, волнам, медведям, чистым ручьям, свободе. Эковоин силен, строен, крепок, вынослив, он не пьет непрерывно пиво и не курит непрерывно сигары. Эковоин не сражается с людьми, он сражается с вышедшей из-под контроля технологией, этой всепожирающей сущностью, которая питается людьми, всеми живыми существами, а также минералами, камнями, почвой, самой землей.

Лозунги эковоина:

- никаких компромиссов в защите Матери-Земли!

- дикая природа: любите ее или оставьте в покое!

- если дикая природа поставлена вне закона, только стоящие вне закона могут спасти дикую природу;

- будь экоцентричным, а не эгоцентричным;

- Больше лосей! Меньше коров!

- Да здравствует Земля!

---

— А если лимонаду? — спросил мой старик, и я согласно кивнул. — Зайдем в магазин.

Вошли в прохладное помещение, к сумраку которого не сразу смогли привыкнуть.

— Снабди мальчика бутылкой лимонаду, — услыхал я дедов голос.

— О да, мистер Воглин! — Вертлявая фигура хозяина выплыла из темноты передо мной, с открывалкой в руке. — Привет, Билли. Рад снова свидеться. Открой холодильник и сам себя обслужи. Бесплатно.

— Спасибо, — пробормотал я.

— Мне какая-нибудь почта есть? — спросил дедушка.

— Пришла парочка этих... государственных писем, тут они, — отвечал Хайдук, ныряя в почтовое отделение четвертой категории, устроенное в углу магазина. — Как же, мистер Воглин, сегодня мне на глаза попадались... минуточку... куда-то завалились... да вот они. Одно от командования инженерных войск, другое из окружного суда. Как Вообще-то дела?

Я отыскал холодильник и вскрыл бутылку лимонада, сделал большой глоток и стал оглядываться в поисках уборной. Неблизкий ведь путь от Эль-Пасо до Пекарского.

— Ты про то не хуже меня знаешь, — отправляясь к нужной двери, услышал я дедушку. — Вот десять центов, дай бутылку содовой.

— Теперь содовая по двадцать, мистер Воглин, если навынос.

— Навынос берем, Хайдук.

Дедушка ждал меня снаружи, на жаре, с бутылкой в руке.

— Ну вот и Билли. — Письма торчали из кармана его рубахи, невскрытые. — Зайдем по соседству пива попить.

Мы зашагали. Тут подъехал рейсовый автобус Альбукерке — Эль-Пасо, остановился на секунду перед магазинчиком, водитель дал сигнал и бросил сверток газет на порог Хайдуку. Ни один пассажир не сошел и не сел, автобус заурчал себе дальше на север, следующая остановка Аламогордо, через тридцать миль. Я крепко сжал в руке бутылку и нахлобучил поглубже шляпу, когда мы входили в пустынный затененный простор бара «Колесо фургона». Здесь некогда людей убивали.

Тщедушный ковбой, примостясь на одном из табуретов у стойки, разглядывал нас, когда мы входили, и моргал от потока свежего воздуха и солнечного света.

— Закрой-ка дверь, Джон, — сказал он моему деду. — И так мухи донимают. Что там снаружи, все еще жара?

— Выйди — и проверишь, — ответил дед. У мексиканца-бармена он заказал банку пива.

— Я выйду, когда солнце спрячется, — заявил ковбойчик, елозя на табурете. Словно индеец, он так и не выучился сидеть на стуле. — Алло, Билли-малыш, — это он мне, — какие у тебя-то дела в этом уголке ада? Ты почему не в школе, к которой приписан?

— Июнь, — объяснил дедушка, — время каникул. Билли приехал провести еще одно лето на нашем ранчо. Кабы явился ты на дневной свет, Банди, научился бы различать, что зима, а что лето.

— Зима, — Банди глубокомысленно уставился в потолок, — лето. Ох, помню я, какие они, Джон. Когда-то видал.

— Ну, еще раз повидай, — заметил дед, — ты там снаружи им пригодишься.

«Колесо фургона» — хороший бар, мне всегда нравился — простором, сумраком, тишиной, всегдашней прохладой, даже в самые жаркие дни июля и августа. Больше всего мне нравилась роспись во всю стену, огромная примитивная картина, двадцать футов на десять, изображающая Ворью гору на фоне беспорочного голубого неба, три общипанных черных грифа вьются над всадником посреди Белых песков. Конь еле волочится по песчаному бугру, свесив голову и прикрыв глаза. Человек в седле сидит мешком, на рубахе темная полоска крови, стрела торчит из его спины, безвольно болтается левая рука, едва сжимая ружье. Художник дал своему произведению такое название: «Суд пустыни, или Сорок миль до надежды».

Я выпил свой лимонад и рассматривал эту картину, пока дедушка небрежно вел беседу с ковбойчиком.

— Слыхал я, ты объявил войну целому государству — Соединенным Штатам, — сказал Банди.

— Нет, это они мне войну объявили.

— А ну как государство в защите нуждается. Лу на чьей стороне?

— Считай, на моей.

— Значит, государству помогать надо. Уж не пойти ли мне добровольцем? Как лето кончится, ясно, и жары такой жуткой на улице не будет. По-твоему, Джон, куда мне записаться — в пехоту? В простую или в морскую? Или на флот? Или в авиацию?

— Банди, от тебя голова разболится. — Старик допил пиво и обернулся ко мне. — Идем, Билли.

Мы с дедушкой снова оказались среди обжигающего послеполуденного сияния. Жарко было, как в котле. Пошли к грузовичку, сели в кабину.

Остановились у нового универсама на краю поселка, старик купил там муки и фасоли, и мы поехали на юг, потом повернули к западу на двадцатимильную грунтовую дорогу, которая ведет к ранчо.

Пейзаж передо мной был очень похож на стенопись в баре «Колесо фургона». На западе поднимался сломанный зуб Ворьей горы (высота— десять тысяч футов над уровнем моря), ее украшало облачко. Севернее — горы Сан-Андрес, белые бугры гипса заполняли все пятьдесят миль до основания хребта, южнее Органные горы тянулись до приграничной безлюдной пустыни и Старой Мексики. Два грифа парили высоко в голубизне, жадные их глаза не упускали ничего из творившегося внизу, утроба, клюв, когти были сторожко напряжены из-за голода.

Добрались мы до ограды, потом и до ворот скромного дедова королевства. Он остановил пикап, я вышел отворить ворота и придержать их. Старик въехал, я закрыл и запер ворота, опять взобрался на сиденье.

Мы ехали по солонцовой глади на дне древнего озера, зной налетал упругими волнами, сквозь потоки жары и света очертания гор казались сдвинувшимися со своих мест и плывущими в желтом сияющем небе. В этих краях без фантазий и миражей не обойтись.

Затем мы пересекли глинистые холмы, напоминавшие гигантские ульи, песчаниковые башни и утесы, самосаженный цветник из юкки с десятифутовыми цветочными стрелками. Дорога сбежала в широкую промоину, мы запрыгали по мягкому горячему песку и вверх на другую сторону, мимо зарослей ивы и тамариска, где гурт дедовых мордастых герефордов прятался в тени, ожидая заката, когда можно будет подняться и продолжить поиск пропитания. Кабина грузовичка наполнилась мелкой пылью, ее слой лег на передний ящичек, и я написал на нем: Билли Воглин Старр.

Мы и не пытались беседовать в дороге, ибо пикап дергался как мустанг, ревел мотор, едкая соль садилась на глаза и зубы. Дед смотрел прямо вперед из-под своей потрепанной шляпы и не выпускал руль. Я поглядывал по сторонам, насыщая глаза, мысли и сердце красотою этих суровых мест. Крутая сторона, что называется. Корове надо полмили протопать, чтоб найти клок травы, и пять миль, чтоб сделать глоток воды. Будь ранчо моим, я бы продал рогатый скот и развел бы тут диких лошадей и бизонов, койотов и волков, и пусть ее пропадает мясная промышленность.

 Вот и последний подъем, впервые открылась глазу центральная усадьба ранчо — в миле впереди и тысячей футов выше. В кольце тополей стояли вкруг главного дома ветряк и цистерна с водой, там и сям навесы, корали, сарай, барак и другие постройки поблизости, все они располагались на ровном пространстве над высохшим руслом, именовавшимся рекою Саладо, где густая струйка едва вилась меж берегов.

Дедушка затормозил, выключил мотор и посидел немного, оглядывая свой дом, и выражение его обветренного продубленного лица было печально и тревожно.

— Все выглядит как всегда, дедушка, — сказал я. — Как в прошлом году и еще годом раньше. Как положено.

Он распрямился, закусил сигару, протянул большую мускулистую руку и положил ее мне на плечо.

— До чего я рад, Билли, что ты приехал.

В этот миг я готов был отринуть свой иной дом, покинуть мать, и отца, и сестренку, и всех своих приятелей и провести оставшуюся жизнь в пустыне, завтракать кактусами, пить кровь в час коктейля, дозволяя яростному солнцу прожигать мою шкуру и душу. С радостью бы я променял родителей, школу, диплом колледжа и карьеру на одну надежную верховую лошадь.

— Если ты позволишь, я обратно не поеду. Никогда не вернусь. Буду жить тут и работать на тебя до конца своей жизни.

Старик рассмеялся.

— Хороший ты парень, Билли. — Он обнял меня за плечи. Мы рассматривали ранчо еще с минуту, потом дед поднял руку и показал на Ворью гору: — Вон где мы будем завтра. Надо искать меринка. Заночуем в старой хибаре, и я покажу тебе львиные следы. — Он включил зажигание, мотор заработал.

В этот момент я заметил хвосты трех реактивных самолетов, тянущиеся с севера, эти белые полосы сверкали на чистом ясном голубом небе.

— Три реактивных, дедушка, — показал я ему. — Видишь, там, высоко-высоко? — По-моему, были они даже красивей, чем грифы.

Старик не разделил это мое впечатление.

— Вторженцы, — пробормотал он, и улыбка сошла с лица. Снова улетучилось его хорошее настроение. Больше мы и не разговаривали, пока ехали к усадьбе. Поставив машину под деревья, дед молча пошел в дом, не обращая внимания на собак, которые прыгали на нас с радостным лаем. Волчица — крупная немецкая овчарка — кинулась мне на грудь и облизала лицо своим влажным языком, а пара щенков, которых я прежде не видал, скакали и кувыркались вокруг словно одурелые.