Людвик Ашкенази - Эх, Габор, Габор...

• Название: Эх, Габор, Габор...
• Автор: Людвик Ашкенази
• Издательство: Теревинф
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-4212-0028-4

…Жили на свете два Габора — большой и маленький. Большой Габор Лакатош был отцом маленького Габора. Собственно, это-то и делало его большим.

Людвик Ашкенази родился в Чехословакии, учился в польском Львове, советскими властями был вывезен в Казахстан, воевал в Чехословацком корпусе, вернулся на родину, а потом уехал в Западную Германию. Его книги издавались по-русски в 60-х годах XX века. И хотя они выходили небольшими тиражами, их успели полюбить дети и взрослые в Советском Союзе. А потом Ашкенази печатать у нас перестали, потому что он стал врагом — уехал жить из страны социализма на Запад. Это ведь только теперь можно ездить и жить, где вздумается. Раньше было не так. И вот через много лет его книги решили переиздать.

---

Людвик Ашкенази. Эх, Габор, Габор…

Жили на свете два Габора — большой и маленький. Большой Габор Лакатош был отцом маленького Габора. Собственно, это-то и делало его большим.

Увидишь, как они идут рядышком, не остановишься, пожалуй, но всё же оглянешься. Между ними было то неуловимое сходство, которым природа отмечает двух совершенно разных людей, чтобы дать почувствовать всем, что эти двое — одного корня.

В сущности, очень просто: вороной конь вёл за собой вороного жеребёнка. Древним, степным, каким-то первобытным отцовством веяло от этой пары. Оба были как бы закончены с самого начала. Маленький Габор, выросши, сделается большим Габором. А Габор-старший, когда не следит за собой, и сам-то сущий ребёнок. Искры в глазах большого Габора были ярки и сверкали ломаной линией молний. У Габора-младшего были пока только искорки, зелёные, быстрые, ласковые.

Большому Габору было тридцать пять лет, маленькому — тринадцать.

Оба родились в цыганском гетто, в Кошице.

Строптивая юность Габора-старшего будет скрыта от читателя. О ней нам бы следовало расспросить в первую голову вахмистра сельской полиции Заградничка, великого знатока душ кошицких цыган и одного из самых здоровых пенсионеров в Восточной Словакии.

Вахмистр Заградничек помнит многое, хотя и не всё.

Это был золотой век, когда цыгане-премьеры всякий раз заливались слезами, играя «Скорбное воскресенье», а настоящие, неподдельные помещики платили за всё заведение, включая двух гардеробщиц и их подрастающих дочерей. В те поры наезжал в Кошице знаменитый Фёльдёш Бела, владелец требишовского конного завода и совладелец винных подвалов князя Эстергази.

Фёльдёш Бела не имеет отношения к нашему рассказу, но человек, умевший прилепить ко лбу одного скрипача-премьера столько сотен, заслуживает упоминания где угодно. Впрочем, некоторую связь между ним и Габором можно всё-таки обнаружить: овощи, которые большой Габор ребёнком беспрепятственно сбывал кошицким торговкам, взрастали на огородах Фёльдёш Бела, и булки, время от времени исчезавшие из пекарского автофургона с надписью «Лучшие кайзерки», выпекались на хлебозаводе «Слован» (тайный акционер Фёльдёш Бела).

Конечно, они не знали друг друга, Габор Лакатош и Фёльдёш Бела; о чём, быть может, стоит пожалеть. Фёльдёш Бела знал, что цыгане крадут у него, но, к чести его будь сказано, ничего не имел против. «А я не ворую?» — говаривал он, бывало, — но только при жене; не при детях.

Вахмистр Заградничек смотрел на эти незаконные действия с другой точки зрения, которую отчасти можно назвать служебными взглядами, отчасти же его личным коньком, если не страстью. Так возникла его статья о неистребимых наклонностях цыганской расы, принёсшая вахмистру Заградничку славу в кругах специалистов. Когда же статью напечатал Штюрмер[1], она стала даже предметом дебатов в кулуарах парламента.

Статья вышла в журнале «Полицейская переписка» за 1935 год; вахмистр Заградничек писал:

«Хотя стерилизация, проводимая Адольфом Гитлером в Германии, отнюдь не встречает у нас восторга, всё же мысль эта представляется нам не совсем неверной. Цыгане были и остались бичом нашей периферии. Они живут воровством, грабежами и мошенничеством. Ущерб, причинённый ими, исчисляется во многих миллионах. Гигантские суммы тратит республика на содержание судебных и полицейских органов, а также на надзор за цыганами, осуществляемый Главным управлением сельской полиции.

В последнее время положение в цыганском вопросе скорее ухудшилось, нежели улучшилось, и причина тому — изменившаяся позиция судебных органов. Во времена Австро-Венгрии почти всегда можно было арестовать цыгана за бродяжничество. При республике же многие судьи освобождают цыган от этого обвинения, поскольку, мол, имеет место не бродяжничество, а кочевой образ жизни. Между тем жизнь большинства цыган в Чехословакии, строго говоря, непрерывно колеблется между тюрьмой и волей, так что технические условия для осуществления их стерилизации налицо. В течение нескольких лет стерилизацией можно было бы охватить всех взрослых цыган, и со временем все они вымерли бы».

Вот что было написано в «Полицейской переписке».

В парламентских кулуарах об этой статье говорили как о нелепости, в которой, однако, что-то есть. Шесть депутатов от фашистской партии заседали весь вторник; в конце концов сошлись на том, что у чешского фашизма нет ничего общего с расизмом, и вопрос не был поднят с трибуны парламента. Пошли шутки о необходимости стерилизовать некоторых политических лидеров и даже целую парламентскую фракцию (коммунистов). Закончилось всё в кабачке «Роман», где скрипачом-премьером был цыган Иожка Лацко.

Вот почему у Габора большого родился Габор маленький.

Узнав об этом, вахмистр Заградничек только вздохнул и заявил:

— Начнёт воровать до трёх лет — закон окажется бессильным, но коли он начнёт позднее, можно будет арестовать Габора Лакатоша за недостаточный присмотр.

Он был тонкий знаток закона и цыганской души, этот вахмистр; однако конь о четырёх ногах, да и то спотыкается: Габор большой получил работу на лесопилке (совладелец Фёльдёш Бела), и Габор маленький ни разу ничего не украл. Примера не было.

Отец и сын жили в совершеннейшей дружбе, ибо что такое совершенная дружба? Когда ждёшь другого всё больше и больше и когда время от времени чего-нибудь да дождёшься.

Габор-младший был мальчишечка умненький. Он был из тех удачных детей, которым скука не в тягость; таким от начала дано без страха наслаждаться одиночеством, ценить которое другие люди либо научаются слишком поздно, либо не научаются никогда. Он жил в четырёх стенах, не слишком удалённых друг от друга, чернел между ними тёмным огоньком.

Было у него два стёклышка, красное и синее; через них он ловил свет, зелёным дождём осыпавшийся с веток деревьев. Ещё у него были полосатая майка, коричневые трусики, тряпичный куклёнок по имени Лайош — и, конечно, отец. Мама у них умерла, когда малышу исполнился год. Так Габор-младший, дитя из лесной сторожки, долго не знал, что есть такое слово — мама, известное каждому. Он даже долгое время думал, что у всех мальчиков есть только папы, и они вырезают себе сынишек из мягкого дерева, сперва учат их плавать, а потом уже — есть. В те годы Габор большой работал на лесопилке и жил в лесной сторожке недалеко от Якубовиц. Сторожку теснили ветви старых дубов, от этих объятий она вся почернела. Одно окошко смотрело на омут, другое — на лужайку с одуванчиками. Габор маленький смотрел то в одно, то в другое и очень скоро запомнил, что с одной стороны всегда омут, с другой — золотые одуванчики. По утрам Габор большой скрывался в белой мгле, и так Габор маленький постигал великое искусство ждать и радоваться встрече. Он постигал это искусство в ту пору, когда Габор большой начал его забывать.

Вечером Габор большой возвращался, и Габор-малыш рассказывал всё, что без него происходило. Вообще-то ничего не происходило, но откуда знать это ребёнку?

Габор-малыш говорил:

— Знаешь, папа, камень у омута вдруг сам подскочил и прыгнул в воду.

— Он вчера говорил мне, — отвечал Габор большой, — что хочет утопиться. А что камень скажет, то и сделает.

— Ещё, папа, подходил к окошку олень, хотел своим рогом провертеть дырку в стекле. Но я приложил туда палец и сказал ему: «Ты зачем обижаешь бедных цыган?» Потом прилетела оса и укусила его в попку.

— Осу-то я послал, — отвечал Габор большой.

— Ой, папа, какой же ты умный! — кричал Габор-младший.

— Ой, ты такой умный! У-юй, какой ты умный!

— Я, видишь ли, умнее всех на свете, — говорил тогда Габор большой, и оба верили этому. Потом Габор большой ещё говорил: — Один скрипач — тот, который дал мне эту скрипку, — тоже очень был умный человек. Звали его Ола — это в Словакии, а в Чехии его звали Ружичка[2].

— Как это, чтоб человека звали розочкой? — смеялся маленький Габор. — Это всё равно, чтоб кого-нибудь прозвали малиной! Папа, а может человек называться Малина?

Габор большой раздумывал долго и важно, потом торжественно произносил:

— Может. И Малиной может зваться человек.

Потом он натирал смычок канифолью, и вид у него был, как у самого умного на свете скрипача. Само натирание это было как музыка. Габор маленький тем временем намазывал на хлеб сало со шкварками, ложился животиком на землю и, жуя, готовился слушать.

Начиналась маленькая ночная серенада.

* * *

Как известно, всякое совершенство относительно. Неважно, как мы играем, важно — для кого. И Габор маленький был, скажу вам, такой публикой, что только поискать. Позавидовать можно. Заплакать от умиления.

Быть может, это было так потому, что он лежал на животе и ел шкварки. Хлопать он, правда, не мог, но нужны ли аплодисменты виртуозу, когда он видит глаза своей публики? И впивает их блеск?