Артур Миллер - Наплывы времени. История жизни

• Название: Наплывы времени. История жизни
• Автор: Артур Миллер
• Издательство: Астрель
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-271-31568-8

История непростой жизни, в событиях которой как в зеркале отразился весь путь развития искусства и литературы прошедшего столетия.

Артур Миллер рассказывает не только о себе, но и о других великих людях, с которыми сводила его судьба, — Теннеси Уильямсе и Элиа Казане, Дастине Хоффмане и Вивьен Ли, Кларке Гейбле, Лоуренсе Оливье и своей бывшей жене, прекрасной и загадочной Мэрилин Монро.

---

Мы оба пребывали в прострации, каждый испытывал чувство вины, которое поглощало все остальные. Нам не удалось, как по волшебству, изменить жизнь друг друга, и мы остались какими были, если не стали хуже. Казалось, надежды не оправдались, Мэрилин не хватало сил противостоять распаду нашего союза — она, как всегда, жила без оглядки, не извлекая уроков. Все повторялось — надежды, разочарование, — и в итоге подозрительность ко всем, кроме Гедды и Паулы, которые поддакивали, одна из любви, другая из умело скрываемого честолюбия.

К тому времени она уже больше года наблюдалась у врача-психоаналитика в Нью-Йорке. Позже были еще два психиатра, сначала Марианна Крис, потом Ралф Гринсон, оба великолепные специалисты, беззаветно ей преданные. Но несмотря на все усилия, ветвистое древо катастрофы разрасталось — его питало чувство, что она от рождения проклята, вернее, отлучена. И здесь не помогали ни знания, ни иллюзии. Жизненный опыт приходил к ней в двух ипостасях — либо в первозданной чистоте, либо в низменных переживаниях. Она обожала детей и стариков — тех, кто, как и она, был беззащитен и безобиден. В остальных таилась опасность, которую можно было победить только откровенной, обезоруживающей сексуальностью, которая не допускает чувств, но одну женственную жертвенность. Это не могло продолжаться долго, ибо трудно выдержать такой накал. Почувствовать себя в безопасности, забыться она могла только в момент crescendo[19]. Волна спадала, и Мерилин с ожесточением ополчалась на самое себя, такую никчемную, отбросы общества. Отвращение к себе не давало спать, и опять появлялись таблетки — медленное самоубийство из ночи в ночь. И все-таки она жила надеждой, как рыба, всплывающая из морских глубин, чтобы увидеть свет, прежде чем вновь провалиться в бездну. Для тех, кто знал о ее печалях, эти переходы, как ничто другое, наверное, свидетельствовали о ее величии.

Однако Англия, похоже, смирила нас обоих.

Тем временем у меня произошло еще одно столкновение с правительством. Как-то утром я сидел в музыкальном салоне и работал над «Неприкаянными», которые сначала писались в прозе, когда увидел, что по дорожке к дому направляется полицейский в шлеме, с черным велосипедом. Он остановился у распахнутых французских дверей и заглянул, неожиданно ослепнув от темноты. Я встал, поздоровался.

— Скажите, вы господин Артур Миллер?

— Да. — Сердце екнуло от дурного предчувствия — наверное, что-то с детьми или с Мэрилин.

— Вас ждут в Форин-Офис, сэр.

— В Форин-Офис?

— Так точно, сэр.

— А где находится Форин-Офис?

— В Лондоне, сэр.

— Вы приехали за мной?

— Я получил распоряжение, сэр.

— Кто дал вам это распоряжение? На каком основании?

— Не могу знать, сэр.

Ситуация показалась настолько идиотской, что я подумал, не собирается ли он, желая доставить в Лондон, водрузить меня на велосипед, руль которого крепко сжимал обеими руками.

— Первый раз слышу об этом, — сказал я.

— Вас просили приехать сегодня, сэр. Машина ждет. Вы не могли бы собраться? Она сейчас подъедет.

Передо мною, сжимая руль, стоял образцовый провинциальный полицейский из романа Агаты Кристи, в высоком черном шлеме и с невозмутимым выражением голубых глаз. Я ответил, что у меня своя машина с шофером и я воспользуюсь ею.

Когда через час мы подъехали к Форин-Офис, он уже поджидал у входа, хотя ему надо было всего лишь провести меня по лабиринту коридоров. Мы миновали человек двенадцать просителей разных национальностей в живописных одеждах и вошли наконец в какой-то кабинет с единственным окном на уровне головы, выходившим в просвет вентиляционной шахты. Воистину это была диккенсовская страна. Меня приветствовал сильно прихрамывающий офицер с гвардейскими усами и повязкой на глазу. Похоже, выправкой он был обязан корсету, видневшемуся в разрезе дорогой набивной рубашки, — сбитый в прошлом пилот «спитфайера», исполненный оптимизма.

— Как съемки? Как Суррей? Я видел в газете, вы катаетесь на велосипедах — прекрасное место для прогулок, не правда ли? Там где-то поблизости, если память не изменяет, есть очень уютный кабачок. Вам удается работать? Отлично! Надеюсь, мы когда-нибудь прочитаем то, что вы пишете. Мне очень понравилась ваша «Смерть коммивояжера» с Полем Мьюни, в «Фениксе», по-моему, если не ошибаюсь? Это было воистину превосходно!

Закончив немного лукавую, возбужденную болтовню, будто мы сидели за обеденным столом в ожидании жареного фазана на деревянном блюде, он взглянул мне прямо в глаза. Я заметил, что он рыжий.

— Срок действия вашего паспорта истекает в следующем месяце.

— Неужели? Возможно, вы правы. Я давно не заглядывал в него.

Так вот в чем дело: Конгресс обвиняет меня в неуважении, в перспективе маячит слушание в федеральном суде, а англичане выдают паспорт только на шесть месяцев. Я почувствовал на горле длинную руку Госдепа, Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности и моих доброжелателей в высшем эшелоне власти.

— У вас еще есть вопросы?

— Хотелось бы узнать о ваших дальнейших планах. Что вы собираетесь делать по окончании съемок?

— По окончании? Мы уезжаем домой.

— Спасибо. У меня больше нет вопросов.

— Понятно. Но почему такая спешка?

Он сделал вид, что не заметил легкого упрека.

— Скажите, у вас есть в Америке дети?

— Да.

— А в Англии есть недвижимость?

— Нет.

— Родственники?

— Я мечтаю поскорее возвратиться домой.

— Вот как. Спасибо, что приехали.

Он встал. Мы пожали друг другу руки.

— Должен признаться, мне ничего другого не оставалось.

Мы рассмеялись. И ему захотелось мне кое-что объяснить:

— Бывает, люди отказываются возвращаться в Америку. И нам бы не хотелось, чтобы…

Иными словами, возмутись я травлей и реши поселиться в Англии, то нанес бы оскорбление своей собственной стране. За пять с лишним лет «холодной войны» так поступили Чаплин, Джозеф Лоузи, Ларри Эдлер и многие другие актеры. Да, это был бы крупный скандал, вздумай Мэрилин обосноваться здесь. Ребятам из Вашингтона пришлось бы изрядно попотеть, чтобы вернуть меня обратно.

Возвращаясь в Суррей, я распрощался с последними иллюзиями относительно существовавших в Англии свобод. В этот момент страна была столь политически зависимой, что это подрывало ее экономическую самостоятельность. Жаль. Еще одно разочарование в жизни. Однако не стоило забывать, что в машине с опрятно одетым шофером я еду в уютный загородный дом в одном из прелестных уголков Англии. Сюрреальное в 1956 году рядилось в обличье натурализма. Если бы меня объявили парией в другую, более упорядоченную эпоху, я бы спрятался в живой изгороди, только меня и знали. Неудивительно, что реальность было так трудно воспроизвести в слове, уловить и почувствовать свою причастность к ней. Джон Проктор и Эдди Карбоне верили в Бога, но общество предало их анафеме как еретиков. А теперь? Со мной в машине сидел двойник, мое второе «я». Каждое утро я брил его, потом, если надо, посылал отвечать журналистам или улаживать дела в Форин-Офис. Наверное, он был мало похож на меня, ибо только тогда могла появиться мысль, что я способен покинуть Соединенные Штаты, страну, которую любил так же сильно, как мой двойник ненавидел ее.

Вернувшись домой, я опять засел за «Неприкаянных», историю трех бездомных мужчин, обреченных скитаться и разводить диких лошадей для дешевой собачьей тушенки, и женщины, такой же бездомной, как и они, которую держит лишь святость внутреннего отношения к жизни. Это была история о равнодушии мира, которое я так остро пережил в Неваде. И теперь ощущал везде. Мы все были поражены недугом бессилия над ходом собственной жизни. Невада лишь обострила это чувство потери.

Мэрилин можно было считать какой угодно, только не равнодушной: сама боль взывала к жизни, сражалась в ней с ангелом смерти. Она была живым укором всем, кто не задумывался над этим.

Ситуация усугублялась общей политической атмосферой — прошло всего десять лет после окончания самой страшной войны, а два главных союзника в борьбе с гитлеризмом дошли до того, что готовы были вцепиться друг другу в глотку. Все это лишало жизнь смысла и усиливало грусть.

Гостеприимство Англии сразу бы улетучилось, вздумай я попросить политическое убежище. Я вспомнил о полицейском и о грубом допросе венгерской четы.

Суррей с его спокойным уютом, достатком, подстриженными живыми изгородями напоминал один из пригородов Нью-Йорка — Уэстчестер. Если я не был изгоем, то по истечении срока действия паспорта стану им. И, вернувшись на родину, предстану перед федеральным судом. По опыту тех, кого обвиняли в неуважении к властям, это грозило обернуться тюрьмой. Удивительно, насколько сейчас это мало меня интересовало — так, случайная информация.