Артур Миллер - Наплывы времени. История жизни

• Название: Наплывы времени. История жизни
• Автор: Артур Миллер
• Издательство: Астрель
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-271-31568-8

История непростой жизни, в событиях которой как в зеркале отразился весь путь развития искусства и литературы прошедшего столетия.

Артур Миллер рассказывает не только о себе, но и о других великих людях, с которыми сводила его судьба, — Теннеси Уильямсе и Элиа Казане, Дастине Хоффмане и Вивьен Ли, Кларке Гейбле, Лоуренсе Оливье и своей бывшей жене, прекрасной и загадочной Мэрилин Монро.

---

Поскольку завершение съемок было на грани срыва, Хьюстон взял быка за рога и отправил Мэрилин в Лос-Анджелес, в частную клинику к врачу-психоаналитику, который должен был отучить ее засыпать с барбитуратами. Она вернулась дней через десять, поразив меня своей героической способностью к быстрому восстановлению сил, физических и душевных; но здоровье и так бы вернулось к ней, если бы она проявила стойкость и отказалась от снотворного. Потянулись дни напряженной работы, мы снова общались. Она держалась на расстоянии, но в ее отношении ко мне по крайней мере не было открытого озлобления. Не обсуждая, мы оба знали, что практически разошлись. На мой взгляд, это сняло с нее напряжение, и я радовался этому.

Финальная сцена снималась последней. Согнав мустангов в круг, Лэнгленд останавливал машину, чтобы Розалин отвязала собаку, о которой забыли. Съемки проходили на киностудии в Лос-Анджелесе. В зеркале заднего вида была видна убегавшая в пустыню дорога, Гейбл тормозил, Мэрилин спрыгивала к собаке. По сценарию Гейбл провожал ее взглядом, в котором явственно проступала любовь, но, стоя у камеры, футах в десяти от него, я заметил, что выражение его глаз лишь слегка изменилось.

«Все! Кончили! Спасибо, Кларк, спасибо, Мэрилин!» Хьюстон был оживлен, деловит и наотрез отказывался сентиментально прощаться с прошлым. Не тратя времени, он сказал, что должен пойти поработать над фильмом с монтажером. Я спросил Гейбла, не опасается ли он, что его взгляд в последней сцене был недостаточно выразителен. Гейбл удивился. «Главное — глаза. В кино все дело в глазах. — Он очертил их в воздухе прямоугольником. — Нельзя утрировать, на экране все увеличивается в сотни раз». И оказался прав, в чем я не преминул радостно убедиться, глядя, как стремительно развивается в фильме действие этой сцены. В нужный момент его взгляд смягчился, хотя я не заметил этого тогда, когда стоял от него всего в нескольких футах.

Пришло время прощаться. Гейбл сказал, что накануне ночью видел черновой ролик «Неприкаянных». На его взгляд, это был лучший фильм в его жизни. Он по-мальчишески хохотнул, схватил меня за руку и тепло коснулся плеча, будучи не в состоянии скрыть восторг, которого я никогда не замечал у него раньше. Его уже поджидал друг, который приехал забрать Гейбла на недельку куда-то на север, порыбачить и поохотиться. Мы посмотрели в глаза друг другу чуть дольше положенного, испытав облегчение, а может быть, даже удовлетворение. Он повернулся, сел в кабину огромного «крайслера» и укатил. Через четыре дня его не стало, у него случился инфаркт.

Когда машина отъехала, я оглянулся в поисках Мэрилин и увидел коричневый лимузин, в котором, напряженно глядя перед собой и делая вид, что не замечает меня, сидела Паула. От бесконечных потерь меня охватило целительное равнодушие. Из всех, с кем в последнее время приходилось общаться, Паула стремилась сделать больше других, чтобы ситуация не стала хуже.

Садясь в машину, я открыл дверцу, и тут из здания вышла Мэрилин. У нее было настолько безмятежное, беззаботное выражение лица, что я в который раз усомнился, уж не придумал ли ее трудности. В конце концов, каждая из последних трех-четырех картин давалась ей весьма мучительно. Наверное, глупо было винить себя в том, что, работая, она все время раздражается. Не говоря о том, чтобы терять ее из-за этого. «Мужчинам всегда нравятся счастливые девушки». Как бы там ни было, мы уезжали со съемок в разных автомобилях, что было достаточно нелепо. Однако больше всего я опасался, как бы Мэрилин не постигла участь ее матери. Она наконец решила всерьез стать актрисой и завоевать это право своим мастерством, что было недопустимо и греховно. Последняя роль, возможно, стала сущей пыткой из-за того, что она пыталась утвердиться в своем женском достоинстве.

Я ехал по бульвару Сансет в непритязательной, взятой напрокат «америкэн моторс», зеленой развалюхе, самым большим достоинством которой было то, что на нее никто не обращал никакого внимания. Сбоку промелькнула вывеска ресторана, и я вспомнил, как однажды, когда Мэрилин снималась в фильме «Давай займемся любовью», мы, устав от однообразного меню в гостинице, приехали сюда поужинать. Чтобы нас никто не узнал, она надела темные очки от солнца и пестрый платок, я же, наоборот, снял очки. Мы не заказали столик заранее, и нас не пустили. У меня рука не поднялась надевать ради этого очки или просить Мэрилин снять свои. Мы посмеялись, но что-то в этой ситуации задело ее. Теперь, проезжая мимо, я вспомнил, что, очутившись на улице, сам испытал неприятный осадок, неожиданно поняв, что, того не желая, попал в тенета власти общественного признания, когда только и ждешь, что тебя повсюду будут встречать с распростертыми объятиями. С какой радостью я сейчас незаметно ехал в старой, подержанной машине.

Миновав несколько кварталов, остановился у светофора. Рядом затормозил коричневый лимузин. Обе женщины напряженно смотрели вдаль, при этом Паула, как всегда, оживленно болтала, и я понял, что меня в который раз подвело былое стремление верить в особую спаянность людей, объединенных единой целью. Я всегда испытывал боль, когда работа над моим произведением завершалась и актеры неизбежно разбредались каждый своим путем.

Долгие съемки, как фильма «Неприкаянные», сродни ежедневным прогулкам во внутреннем дворике, окруженном высокой стеной. Порою не вспомнишь, сколько времени прошло с тех пор, как начал писать сценарий, — два года, три, — как вдруг ворота распахиваются, и открывается прекрасный солнечный мир. Я с легким чувством ехал в Сан-Франциско, не зная там ни души, — превосходное ощущение, хотя оно и озадачивало. Было начало шестидесятых. В «Хангри-ай», первом политическом кабаре, которых я не видел со времен «Сообщества», кафе конца тридцатых, где царил Морт Сахель, чье едкое остроумие трудно было с чем-то сравнить, молодежная публика представляла собой сборище умытых и разобщенных интеллектуалов. Это напомнило наши собрания, где тоже собирались незнакомые люди, но нас объединяла борьба против Гитлера, эти же всего лишь пребывали в ожидании Годо. Я понимал, что подобные сентенции о целых поколениях — миф, которым каждый расцвечивает свое время, как осьминог окрашивает краской вокруг себя воду.

У власти стоял Эйзенхауэр, Кеннеди был на подходе. Странно, но я волшебным образом оказался отрешенным от жизни, впервые за несколько десятилетий не имея даже собственного дома. Колесить по Сан-Франциско было одно удовольствие, намного спокойнее, чем по Нью-Йорку, — незнакомые места в Америке всегда кажутся безопаснее, чем те, которые знаешь.

Казалось, все утрясется, но не проходило и нескольких часов, чтоб я не вспомнил, что Мэрилин находится среди чужих. Дошло до того, что, кроме меня, все стали казаться для нее посторонними, — ведь со мной она была много дольше, чем с кем-то за всю жизнь. Мною вновь овладели эгоистические чувства. Она, как и я, изо всех сил старалась давать, но не умела брать. Медленно, день за днем постигая, что она все-таки знает, как жить, я наконец позволил себе такую роскошь, как быть отвергнутым ею. Захотелось в Коннектикут — пожить и, если получится, заняться сельским хозяйством.

Потом снова накатывало мрачное настроение, когда я вдруг начинал сомневаться, что она знает, как жить. Страх рассеивался, стоило вспомнить, насколько я бесполезен для нее, и так снова и снова по двадцать раз на дню. Пора было смириться, что у нее есть своя точка опоры. Как это ни сентиментально, она все-таки являлась реальностью этого мира. Я запретил себе думать на эту тему — каждый спасается сам, никто не может спасти другого, кроме него самого. Но воспоминания были сильнее меня, сомнения не покидали, и я снова и снова проверял, не заблудился ли в частностях. Неужели ее врач не знает, какую смертельную опасность представляют для нее снотворные? Может быть, его обманывала ее внешность, когда она входила в его кабинет, кровь с молоком, с виду похожа на старшеклассницу, за несколько часов до этого побывав в лапах у смерти? Понимал ли он, что она физически невероятно вынослива? Даже ее желудок был в сговоре против нее.

На обратном пути в Лос-Анджелес я раздумывал, что подвигнуло первых киношников выбрать под киностудию этот безжизненный край, пустыню, которую пришлось оросить, прежде чем она зазеленела, с самого начала являясь чем-то искусственным. Я вспомнил, как Фокс предлагал отцу субсидировать свое начинание. Оно так и осталось ничем, кроме станка для печатания денег. Но люди почему-то всегда ждут от него чего-то возвышенного.

В дверь моего номера в голливудской гостинице постучали. На пороге стояла женщина лет под тридцать, аккуратно одетая, в юбке из шотландки и блузке, с виду похожая на прелестную школьницу со слабым истрепанным ртом.

— У вас не будет чернил? — Напряженный взгляд прямо в глаза — необычайно трогательная манера дать понять, что она знает, кто я, и ей известно, что теперь я один.