Артур Миллер - Наплывы времени. История жизни

• Название: Наплывы времени. История жизни
• Автор: Артур Миллер
• Издательство: Астрель
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-271-31568-8

История непростой жизни, в событиях которой как в зеркале отразился весь путь развития искусства и литературы прошедшего столетия.

Артур Миллер рассказывает не только о себе, но и о других великих людях, с которыми сводила его судьба, — Теннеси Уильямсе и Элиа Казане, Дастине Хоффмане и Вивьен Ли, Кларке Гейбле, Лоуренсе Оливье и своей бывшей жене, прекрасной и загадочной Мэрилин Монро.

---

Винни Лонги, новоиспеченный адвокат с политическими амбициями, был совершенно иным. Смуглый красавец около шести футов ростом, он обладал красноречием и, по крайней мере при мне, старался избегать уличных итальянских словечек, стремясь выглядеть покультурнее. Не отдавая себе отчета, сколь обаятелен он в своей экспансивности, Лонги чрезмерно бурно восхищался романом «Фокус» и пьесой «Все мои сыновья». Своей романтической восторженностью он напомнил одного из моих кузенов и некоторых однокашников по колледжу, постоянно снедаемых желанием уложить девчонку в постель. Слащавая чувственность невольно увлажняла его глаза. В тот день на нем была голубая рубашка, какие обычно носят адвокаты, манжеты обхватывали сильные и крепкие запястья. Казалось, этот человек не очень восприимчив к боли.

Они сказали, что «вместе с Питом» начинали антирайановское движение и знают наиболее влиятельных мошенников, вымогающих деньги у тех, кто вынужден платить гангстерам за рабочее место. В порту существовала специальная система магазинов и парикмахерских, где получавший десять долларов в день рабочий обязан был платить два доллара за бутылку вина и семьдесят пять центов за стрижку. Все это было похоже на жизнь в какой-то Богом забытой деревушке, управляемой феодалом, хотя поблизости пролегала автострада Бруклинского моста и виднелись взметнувшиеся ввысь небоскребы Манхэттена. Беренсон и Лонги добивались главным образом открытия официального бюро по найму рабочей силы, где каждый, зарегистрировавшись, мог рассчитывать на работу по принципу «кто первый пришел, тот получил». Эта опасная затея могла не понравиться главарям местного рэкета, поскольку угрожала их неограниченному владычеству. Беренсон с Лонги начали кампанию по сбору средств в поддержку нового движения портовых грузчиков для борьбы с мафией. Я был первым в списке простачков-миллионеров, которые должны были им помочь: успех на Бродвее, с их точки зрения, свидетельствовал о моей состоятельности и причастности к определенным состоятельным кругам. На самом деле в театральном мире я был знаком всего лишь с несколькими малоизвестными актерами и подававшими надежды драматургами. Но если я не мог помочь им собрать необходимые средства, я мог написать об отверженных Нью-Йорка, тем более что материал просился на бумагу. Они жаждали открыть всю подноготную, благодаря чему я наконец нашел дорогу в тот загадочный, исполненный опасностей мир у кромки воды, которым никогда не интересовались ни драма, ни проза.

* * *

Только теперь, оглядываясь назад, я вижу, сколько непредсказуемого это решение внесло в мою жизнь: я написал сценарий фильма, который никогда не был поставлен, пьесу «Вид с моста», съездил в Голливуд, где познакомился с малоизвестной тогда еще молодой актрисой Мэрилин Монро и впервые столкнулся с тайным механизмом, который породил черные списки и оказывал идеологический нажим на сценаристов, актеров, режиссеров.

В тот момент я просто подчинился инстинкту, который подсказывал, что эта история трагична. При этом мои побуждения были неоднозначны: в 1947 году во мне жило ощущение грядущих перемен в собственной жизни и творчестве, и их последствия трудно было предсказать. Возможно, отчасти это было своего рода реакцией на разногласия в семье, городе, стране, где едва ли оставалось место героическому. Попав, как мне показалось, в среду цельных натур, стоически боровшихся против несправедливости власти, я бросал вызов собственной раздвоенности. Однако здесь меня тоже ожидало немало сюрпризов.

Вскоре выяснилось, что портовый район был своего рода Диким Западом, пустыней, неподвластной законам. На одном из бруклинских причалов однажды ночью с железнодорожной платформы исчез огромный, в два этажа, электрический генератор, стоивший миллионы и предназначенный для освещения какого-то города в Африке. Грабеж рабочих — своего рода подоходный налог — составлял ничтожную долю доходов подпольных воротил, снимавших сливки с грузооборота крупнейшего порта мира. Это торжественно осенялось именем заправилы местного царства Тони Анастазии, или Крепыша Тони, как его величали.

Но и в этой бруклинской Византии все было отнюдь не так спокойно, как могло показаться. Выяснилось, что авторитет Крепыша Тони держался главным образом на том, что его брат Элберт возглавлял подпольный синдикат местных убийц и, по слухам, имел на своем счету около сотни жертв. Через девять-десять лет он совершил роковую ошибку, тайно вернувшись из Нью-Джерси, куда был сослан, в Нью-Йорк. Смерть настигла его в кресле у парикмахера, когда он сидел с теплым полотенцем на глазах на углу Седьмой авеню и 53-й улицы, — его прикончили двое неизвестных. Однако в те времена Элберт был жив и здоров, и Тони мог безмятежно нежиться в лучах кровавой славы брата, руководя местным отделением Международной ассоциации портовых грузчиков, которое вовсю верховодило в этой части города. Беренсон и Лонги прекрасно понимали, что рано или поздно Тони услышит о них, поскольку именно они подбивали тамошних грузчиков выступить против его всевластия, а заодно и против Джо Райана, который руководил с Манхэттена.

Как все диктаторы до и после него, Крепыш Тони искренне верил, что защищает интересы сирых и обездоленных грузчиков. В своих пламенных выступлениях он ставил их интересы выше интересов судовладельцев. При этом лица все понимающих слушателей хранил и хорошую мину, ибо поди усмехнись, когда из-под топорщившегося левого лацкана пиджака у Тони торчала рукоятка «смит-вессона» тридцать восьмого калибра, который специально пристегивался повыше. При этом он был весьма неординарной натурой, и Беренсон раздумывал, не использовать ли его для нагнетания недовольства среди простых членов профсоюза. За подобные мысли они с Винценто Лонги чуть было не поплатились жизнью.

В целом Беренсон как радикал, на мой взгляд, не очень типичен, поскольку происходил из рабочей среды и не был интеллигентом. Его отец, плотник, вместе со своей сестрой эмигрировали из России в годы реакции вслед за поражением революции 1905 года. Сам Беренсон с пятнадцати лет профессионально занимался политической деятельностью среди рабочих на предприятиях по пошиву дамской одежды. Помимо прочего, ему поручали задания, требовавшие недюжинных атлетических способностей. Взобравшись по водосточной трубе, он нередко взламывал отмычкой окно конторы, открывая профсоюзным инспекторам доступ к счетным книгам босса, с тем чтобы они могли обнаружить что-нибудь скандальное. С помощью таких гимнастических трюков мальчишке Беренсону не раз доводилось спасать движение от разных тупиковых коллизий задолго до того, как профсоюзы обрели общественный статус.

По мере того как аресты повторялись все чаще, мысли Беренсона становились все глубже. Этому немало способствовала тетушка Рива, одна из тех необразованных, но мудрых женщин, которых выносит волна революционного движения. Она приобщила его к чтению романов и стихов, написанных емким русским словом, а заодно произведений Маркса, что позволило Беренсону значительно расширить свой кругозор. Примерно тогда же он влюбился в красивую художницу и, несмотря на невзрачную внешность, сумел покорить ее силой своего убеждения в том, что она принадлежит ему так же, как он сам принадлежит рабочему движению, которое преобразит Америку, — довольно смутная идея, тогда еще только вынашиваемая в чреве истории. Сам Беренсон понял это спустя года два или три, а тогда переживал решающий поворот в своей судьбе, поскольку решил занять место сброшенного в воды залива предшественника. На его лице не было ни тени страха, ибо он был непоколебимо уверен, что как деятель является закономерным и неизбежным порождением хода истории. С дешевой сигарой в зубах и неожиданными раскатами утробного смеха он расхаживал по причалу и всячески искал повода сразиться со спрутом.

Винни Лонги такая отстраненность давалась труднее. Возможно, он презирал в себе эту слабость, но в отличие от Беренсона не мог удержаться, чтобы не подражать заправилам местного синдиката, чьи претенциозные gravitas[8] напоминали пародию на правила средневекового итальянского этикета. Как большинство левых материалистов и марксистов, оба прикрывали свой романтизм догматической фразой, полагая, что в отличие от наивных буржуазных оппонентов, движимых исключительно корыстными интересами, их кругозор значительно шире. Те, кто отстаивал личную выгоду, не обладали той тактической гибкостью, которую левым даровало сознание исторической перспективы. Таким образом, захват власти радикалами — а то, что за ними пойдут, не вызывало никакого сомнения — мыслился в виде акушерской помощи истории, что давало душевное удовлетворение. В моральном отношении оба были пуритане, если не считать нескольких досадных промахов Лонги, но, в конце концов, он был слишком хорош собою.