Марианна Басина - Жизнь Достоевского. Сквозь сумрак белых ночей

• Название: Жизнь Достоевского. Сквозь сумрак белых ночей
• Автор: Марианна Басина
• Издательство: Издательство «Пушкинского фонда»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004
• ISBN: 5-89803-119-7

Повесть «Сквозь сумрак белых ночей» — документальный рассказ о молодости Ф. М. Достоевского, о его встрече с городом белых ночей, Петербургом, который он назовет единственным и самым фантастическим городом в мире. Это рассказ о трудной юности в тесных стенах военного училища, о внезапной громкой литературной славе, о непрочности первого успеха, холодности и колких насмешках вчерашних друзей, о мучительных сомнениях и упорных поисках собственной дороги в жизни и в литературе. Это рассказ о непрестаных напряженных поисках неведомой миру новой правды, о поисках, которые привели неистового мечтателя на каторжные нары…

Не изменив стремлениям молодости, писатель по-иному воплотил их в произведениях своей зрелой поры.

---

А они, горстка безоружных мечтателей, с чем они могли выступить на защиту сражающейся Венгрии, всеобщей свободы?.. У них было лишь слово истины. Всего лишь честное, искреннее слово. Но, быть может, и это не так уж мало?..

Как-то раз к Спешневу пришли Достоевский и Плещеев.

— Вы, конечно, правы, — с жаром говорил Достоевский, — из затей Петрашевского никакого толка выйти не может. Да к тому же у него всегда видишь столько незнакомых лиц — страшно слово сказать…

Достоевский знал, что Спешнев уже давно думал оставить «пятницы» и создать свое революционное Тайное общество. И вот теперь Достоевский и сам пришел к мысли, что иначе невозможно «делать дело».

Какова должна быть программа, каков устав их Общества?..

Спешнев набросал текст подписки, которую станут давать члены новой организации: «Когда Распорядительный комитет Общества решит, что настало время бунта, то я обязываюсь, не щадя себя, принять полное, открытое участие в восстании и в драке… быть в назначенный день и в назначенный час в назначенном мне месте… Вооружившись огнестрельным или холодным оружием…»

Они по-прежнему посещали «пятницы», но с февраля 1849 года затеяли еженедельные литературные и музыкальные вечера на квартире поэта Сергея Дурова. Затеяли с умыслом, чтобы за этой ширмой скрыть сходки своей тайной организации. Спешнев в шутку называл собрания у Дурова «Обществом страха перед полицией».

Сначала все выглядело вполне невинно. Говорили об искусстве, проектировали издание своего журнала, читали стихи, слушали игру приятелей-музыкантов. Но чем дальше, тем больше места на этих вечерах занимала политика. Заговорщики подбирали единомышленников, стремились упрочить свое влияние среди петербургских вольнодумцев. Непосвященные — в числе их был и сам хозяин «салона» Сергей Дуров — не догадывались, что их приятельские собрания служат целям революционного заговора.

Новых членов в Общество решено было вербовать с большой осторожностью, выбирая людей деятельных и в то же время проверенных, вполне надежных.

Поначалу в Обществе было только семь человек: кроме Спешнева и Достоевского — студент Павел Филиппов, гвардейские офицеры Николай Григорьев и Николай Момбелли, молодые ученые Николай Мордвинов и Владимир Милютин.

На первых порах решено было организовать тайную типографию для распространения революционных идей.

Составителями агитационной литературы должны были стать сами члены Общества. Николай Григорьев написал злой памфлет на порядки в армии — «Солдатская беседа». Павел Филиппов готовил «Десять заповедей» — речь в них шла о том, как в православной России с благословения властей и церкви совсем не по-христиански грабят и мучают народ.

А. Н. Майков. Литография. 50-е годы XIX в.

Тайному обществу нужны были литераторы. Спешнев и Достоевский решили пригласить молодого поэта Аполлона Майкова. Как-то вечером, придя к Майкову и оставшись у него ночевать, Достоевский напрямик приступил к делу.

— Из кружка Петрашевского несколько серьезных людей решились выделиться, — объявил он Майкову, — тайно, ничего другим не сообщая, образовать Особое тайное общество с тайной типографией для печатания разных книг и даже журналов. В вас мы сомневались, ибо вы слишком самолюбивы…

— Как так?

— Вы не признаете авторитетов. Вы, например, не соглашаетесь со Спешневым.

— Политической экономией я особенно не интересуюсь, но действительно, мне кажется, что Спешнев порой говорит вздор. Что ж из того?

— Надо для общего дела уметь себя сдерживать. Вот нас семь человек — мы восьмым выбрали вас. Хотите ли вступить в Общество?

— Но с какой целью?

— Конечно, с целью произвести переворот в России. Мы уже имеем типографский станок — его заказывали по частям, в разных местах, по рисункам Филиппова. Все готово.

Майков покачал головой.

— Я не только не желаю вступать в Общество, но и вам советую от него отстать. Какие мы политические деятели! Мы поэты, художники, не практики, без гроша. Разве мы годимся в революционеры?

Достоевский стал горячо говорить о святости того дела, за которое взялось их Общество, о долге спасти отечество. Они спорили до полуночи, потом легли спать.

— Ну что же? — спросил Достоевский поутру.

— Да то же, что и вчера, — отвечал Майков. — Я раньше вас проснулся и думал. Сам не вступлю и, повторяю, если есть еще возможность, бросьте их и уходите.

— Ну, это уж мое дело. А вы знайте — обо всем вчера сказанном знают только семь человек. Вы — восьмой. Девятого не должно быть!

— Что до этого, то вот вам моя рука — буду молчать…

Позднее, вспоминая об этом времени, Достоевский рассказывал: «Явилась идея, перед которой здоровье и забота о себе оказались пустяками».

Идея эта была — спасти Россию, спасти человечество. Тут уж было не до здоровья.

Бурные дни

Ровно год статский советник Липранди подыскивал агента, пригодного на роль шпиона и провокатора в кружке Петрашевского. «Тут недостаточно было ввести в собрания человека только благонамеренного, — объяснял Липранди. — Агент этот должен был, сверх того, стоять в уровень в познаниях с теми лицами, в круг которых он должен был вступить… и, наконец, стать выше предрассудка, который в молве столь несправедливо и потому безнаказанно пятнает ненавистным именем доносчика… Такие агенты за деньги не отыскиваются. Но я был столь счастлив, что наконец вполне успел в этом…»

Добровольного агента, которого, в конце концов, нашел-таки Липранди, звали Петром Антонелли. Он был сыном петербургского живописца, слушал лекции в университете.

Когда Антонелли согласился стать полицейским шпионом, его зачислили чиновником в Министерство иностранных дел, в тот же департамент, где служил Петрашевский. Тут уж Антонелли было нетрудно, как бы невзначай, познакомиться со своим «подопечным». Вскоре он обратился к Петрашевскому за советом — Антонелли тягался с родственниками из-за наследства. Дело было запутанное, кляузное, и новый знакомец попросил разрешения прийти к Петрашевскому на дом. Он наведался раз, другой. Затем без приглашения явился на «пятницу» и после того не пропускал ни одного собрания.

Он внимательно слушал, всем поддакивал, даже сам понемножку бранил правительство, а придя домой, аккуратнейшим образом записывал, кто и что говорил.

В первый раз Антонелли увидел Достоевского в пятницу 1 апреля 1849 года. В тот вечер речь шла о свободе книгопечатания, перемене судопроизводства и, конечно, об освобождении крестьян. Василий Головинский, которого привел на «пятницу» Достоевский, горячо и красноречиво говорил о том, что грешно и постыдно честному человеку равнодушно глядеть на страдания двенадцати миллионов крепостных рабов. Он резко возражал Петрашевскому, который считал, что проще сперва добиться судебной реформы, а потом уже требовать освобождения крестьян. Николай Момбелли полагал, что в ожидании отмены крепостного права каждый помещик обязан заботиться о просвещении народа, заведении школ. Поручик Григорьев заметил при этом, что правительство противится распространению грамотности среди мужиков. Он рассказывал, как его брат хотел было открыть школу в своем имении, но не получил на то дозволения властей.

В собрании 15 апреля главную роль играл Достоевский. Накануне он получил из Москвы, от гостившего там Плещеева, копии со знаменитого письма Белинского к Гоголю и ответа Гоголя на это письмо. Оба документа он прочел в тот вечер у Петрашевского.

По донесению Антонелли, чтение письма Белинского привело всех слушателей в возбуждение. Иван Ястржембский то и дело повторял по-польски: «О, то так! О, то так!» Слышались отрывистые восклицания, чьи-то одобрительные возгласы.

Глуховатый голос Достоевского звучал ровно и напряженно.

«Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь, — читал Достоевский, — уничтожение крепостного права, отменение телесного наказания, введение, по возможности, строгого выполнения хотя тех законов, которые уже есть. Это чувствует даже само правительство (которое хорошо знает, что делают помещики со своими крестьянами и сколько последние ежегодно режут первых), что доказывается его робкими и бесплодными полумерами в пользу белых негров и комическим заменением однохвостого кнута треххвостою плетью. Вот вопросы, которыми тревожно занята Россия в ее апатическом полусне!..»

Достоевский читал, и в этой гневно брошенной на бумагу ораторской речи ему слышались знакомые интонации, виделись загоревшиеся глаза и светлая прядь волос над высоким лбом Белинского. Словно бы и не читал он, а слушал самого Виссариона Григорьевича, слушал неотрывно и влюбленно… Нет, он и теперь не вполне разделял мысли, высказанные Белинским в его письме, он и теперь не уступил в том прежнем, давнем их споре. Но теперь в душе Достоевского поселилась страсть, неведомая ему прежде. Он понимал, он разделял теперь святое нетерпение Белинского, когда-то удивлявшее и едва ли не раздражавшее его. Жажда справедливости, всегда его мучившая, мечта о всеобщем счастье, всегда ему дорогая, нынче стали его неотступной мыслью, сделались неодолимой страстью. И не потому пошел он за Спешневым, не потому вступил в Тайное общество и стал вдруг бунтарем, что строгие и неопровержимые доводы разума убедили его в необходимости и пользе революционного насилия. Нет, тут была не наука, не расчет, но страсть. Ему надо было лишь одного: отдать всего себя великому и святому делу Справедливости. Он готов был, если понадобится, пожертвовать собою, потому что немыслимо больше ждать, невозможно оставаться благополучным и невредимым при виде неизбывных страданий человечества. Это была, собственно, та самая страсть, что сделала его поэтом, но сейчас она завладела не только воображением — его слова, его поступки, все его существование пронизано было этим единым стремлением осуществить великую мечту или погибнуть. И вот в эти-то бурные месяцы он писал так уверенно, так быстро и вдохновенно, как, быть может, еще никогда не писал.