Иосиф Герасимов - Скачка

• Название: Скачка
• Автор: Иосиф Герасимов
• Издательство: Правда
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1987
• ISBN: 0132-2036

В романе «Скачка» исследуется факт нарушения законности в следственном аппарате правоохранительных органов…

---

Антон сидел на скамье и думал: совсем недавно ему исполнилось тридцать, а уже надо ложиться под нож хирурга, вырезать язву. Подошел капитан «Арсеньева», ему было за шестьдесят, лохматый, взъерошенный, с седыми прядями волос, торчащими в разные стороны, приплюснутый нос лопаткой, лицо морщинистое, черное от загара. Он, как только познакомились, сообщил, что по приходу в порт будет оформлять пенсию, хватит, наработался под завязку.

И сейчас он начал с этого, чем дольше они сидели, тем больше капитан распалялся. Видно, в нем накопилось много недовольства, только он не решался его вылить на своих подчиненных, а Вахрушев был человеком «со стороны» и в то же время своим.

— Это до чего довели пароходы! Барахолка, толкучка! Не моряки—фарцовщики, базарные сбытчики. А почему?.. Да прежде всего — начальство такое. Вот придем в порт, поглядишь, что будет. Какие только хабарники на борт не полезут! Называются — власти. И санитары, и профсоюз, и пожарники, да свои, из пароходства. И все ручки будут тянуть — дай. Кому сигареты, кому бутылку, другому — шмотье. Не дашь — акта не подпишут. Команду на берег не выпустят. Тогда тебя матросики живьем схарчат.

Что мог Антон ему ответить? Он и сам обжегся, когда попал на первый пассажир. После трех месяцев пассажир вернулся в порт. Шел дождь, жены и родные моряков мокли под ним, среди них была и Светлана, стояла, прижимаясь к стене под козырьком склада, к трапу родственников не пускали, а на лайнер поднялась толпа людей, они обходили каюты, ресторанные залы, машинное отделение, и по очереди небольшими группками затем двигались к каютам ка питана и помощников, куда до этого почти полдня моряки таскали блоки американских и английских сигарет, французский коньяк и какие-то коробки с сувенирами. Капитан принимал не всех, только, видимо, людей с особыми полномочиями, других принимали его помощники, а потом вся эта толпа так же группками, размахивая красивыми упаковочными пакетами, спускалась на берег, и только после нее к родным своим могли сойти моряки. Антон слышал прежде обо всем этом, но видел впервые, озлился, пошел к первому помощнику. Тот его послушал, сказал спокойно: «Таков обычай. В родной порт с пустыми руками не приходят. В службах люди сидят, в море не выходят, им ведь тоже уважение надо оказать».

Во второй рейс Антона на этот пассажир не взяли, пошел на сухогруз. Потом товарищи ему выговаривали: да ты просто ничего в морских делах не смыслишь и лучше в это не суйся, не контрабанду же везут, а презенты.

— А в войну я сам взятку япошкам дал...— рассмеялся капитан.— Они между Курилами и Камчаткой додумались таможенный досмотр устраивать нашим судам, что из Штатов по ленд-лизу товары везли... Во время было!.. Народу совсем, почитай, не хватало. Американцы нам пароходы типа «либерти» давали. Интересные, понимаешь, посудины. На одноразовое пользование рассчитаны. Мол, потонет, не так уж и жалко. А, между прочим, некоторые из них до шестидесятых годов ходили. И ничего. А?!. Придем в Ванкувер, а оттуда, допустим, два новых парохода вести надо. Делили команду. Хороших матросов в командный состав переводили. Меня самого так до капитана довели. Капитан порта дал свидетельство, что могу пароходом командовать... Это ведь потом я доучивался. Курсы капитанов окончил в пятьдесят третьем. Экзамены принимала Анна Ивановна Щетинина. Слышал, небось?.. Первая женщина-капитан. Принимала, а сама смеялась: «Ну, что его спрашивать, он в такой обстановке суда водил... Смешно даже экзаменовать». А все же спрашивала строго... Конечно, этот японский таможенный досмотр — хреновина одна. Ну, поднялись на борт. Я — часовых у рубки. Часовых у трюма. А японцы голодные, замерзшие. Жалко их стало. Дал я им несколько буханок хлеба, консервов. Они эдак низко-низко поклонились и ушли... А было! Чего только не было! Я, когда первый раз судно вел,— нас двое за штурманов. По двенадцать часов вахту стояли. Вот был флот! Тогда, понимаешь, честь моряк имел. Да и потом... А ну их всех! Мне все одно теперь, кончилось мое капитанство...

Потом, когда почти две недели они шли через штормовые моря к Владивостоку и Антон получше узнал Кузьму Степановича — так звали капитана,— то понял: уходить ему с «Арсеньева» не хотелось, он боялся — его отправят на пенсию или перед новым рейсом не пропустит медицинская комиссия. Не хотел он уходить с парохода вовсе не потому, что чрезмерно любил море, а некуда было: жена давно от него ушла новой он не обзавелся, дочь выросла, живет где-то в Пензе, у нее своя семья, свои заботы-хлопоты. В городе у него комнатенка в общей квартире, на судне он — капитан, хозяин, а на берегу надо самому себе готовить завтрак, ходить, как другие пенсионеры, в магазин с авоськой за кефиром. Более всего его пугал этот образ: старик с бутылкой кефира в авоське, потому что именно такими он встречал своих давних товарищей и всегда жалел их. Когда он вел посудину в дальние края, вез на ней груз в другие страны, то чувствовал себя крепким, еще полным сил человеком, но как только надо было возвращаться в родной порт — заводился, накручивал себя, и чем ближе подходили к Владивостоку, тем ворчливей и яростней становился...

Но все это Антон узнал позднее, а в тот день, когда грузился «Арсеньев», он перебил Кузьму Степановича :

— Зря вы, мастер, своих-то поливаете. Что есть — то есть, но не все такие. У нас начальник пароходства был сильный мужик. Сутками работал. Два инфаркта пережил. Когда в больнице лежал, велел около себя телефон поставить. Его не то что любили — жалели. Он этих барахольных дел терпеть не мог. А в службах такой народ собрался: все сделают, чтобы приказ начальника на дно пустить, если их не ублажишь. Он об этом узнал, стал чистить пароходство. Да не тут-то было. Его самого выперли... По состоянию здоровья. А мы-то все знали: мешал кое-кому. Да, видимо, и тем, кто повыше... Вот какая получается страшная вещь на флоте: те, кто за честь морскую готов вести войну, от тех и стараются частенько избавиться. Установилось такое правило: не подмажешь — в море не уйдешь. И к этому привыкли. И это обороняют. А кто? Да в первую очередь службы. А мне, мастер, куда теперь? К ним на работу? Нет, туда мне дороги нет. Я там не выдержу. Много дров наломаю... Так куда ж теперь?

— Что, на одном флоте, что ли, свет клином сошелся? — пробурчал Кузьма Степанович.— Молодой еще. Всюду себе дело найдешь.

Шел да шел «Арсеньев», и тоска по дому становилась почти нестерпимой. Даже Новый год не сумели встретить по-людски. Шторм обрушился с такой силой, что «Арсеньев» сильно кренило то в одну сторону, то в другую. Кузьма Степанович не покидал рубки, а когда спустился к себе в каюту без пятнадцати двенадцать, был зол и свиреп, позвал Антона, предложил выпить по маленькой, но никакого праздника не получилось. Кузьма Степанович взъерошился, как воробей в непогоду, глаза его стали злы, и заговорил он о женщинах, заговорил непотребно, может быть, оттого, что вспомнил ушедшую от него жену.

Антон сослался на головную боль, извинился и покинул капитанскую каюту.

Сидя в одиночестве, слушая яростный вой шторма за бортом, с болью думал о Светлане. Он считал повинным в их разрыве прежде всего себя, она ведь любила его, любила так, как только она и могла — все свое существо без остатка, отдавая ему. А он, дурак, двинул в мореходку в Ленинград по настоянию отца, а ведь знал, она будет учиться в Москве. Им по наивности казалось: ничего тут такого нет, от Москвы до Ленинграда рукой подать. Они поженились, когда он был в мореходке. И началась их странная жизнь. Она жила в Москве, он — в Ленинграде, а виделись они всерьез опять же в том самом Третьякове.

Он ждал каникулярных дней и знал: Светка их ждет, встречи были полным отрешением от всего земного, они жили только друг другом, а потом все продолжало существовать в памяти, и, хотя учеба была тяжкой, выматывала порой так, что хотелось лишь добраться до койки, отлежаться, он возвращался мыслями к Светлане.

Он мучился воспоминаниями о ней, мучился ревностью, хотя ничего всерьез о ее жизни в Москве не знал. Потом, когда начал плавать, после рейса мчался как угорелый к ней в Москву, или она оказывалась в порту — то в Ленинграде, то в Одессе... Но все это было первые годы, а потом... Не поймешь, что случилось потом... В плавании чего только не наслушаешься от товарищей: кто без умолку говорил о верности своей жены, кто тоскливо страдал, слал отчаянные письма и телеграммы, разлуки были долгими и тяжелыми, и, конечно, не все жены выдерживали их.

Антон знал: со Светланой тоже должно что-нибудь случиться, не может миновать его эта беда, как никого она не миновала, только одни умели душить в себе ревность, другие рвали с женами, находили новых, но и это не спасало. Он, конечно, видел: Светлана стала за эти годы другой, в ней собралось что-то в тугой узел, и взгляд зеленых глаз сделался колким, совсем почти, как у Найдина, она много раз пыталась ему рассказывать что-то о делах своих, но он ее не понимал, да и как он мог понять, когда ее наука с его делом никак не пересекалась. Когда он привозил ей какие-нибудь подарки, она оставалась к ним равнодушной, особенно к шмотью, усмехалась, говорила: «Не надо ничего мне везти. Все я куплю в Москве». Только радовалась раковинам, он навез их черт знает сколько... Нет, конечно, он не был столь глуп, чтобы не понимать: они живут в разных жизнях, ее не интересует то, чем мучается он. Он все это понимал и сам удивлялся, что до сих пор считает ее своей женой. Однажды он и сказал ей об этом, а она ответила: