Мария Кунцевич - Тристан 1946

• Название: Тристан 1946
• Автор: Мария Кунцевич
• Издательство: Северо-Запад
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 1993
• ISBN: 5-8352-0172-9

Творчество Марии Кунцевич — заметное явление в польской «женской» прозе 1930-1960-х гг.

Роман «Тристан 1946» написан в 1967 году уже зрелым мастером. В нем по-прежнему сильны романтические мотивы, а сюжет восходит к древней легенде о Тристане и Изольде, хотя события разворачиваются в послевоенной Англии и все действующие лица — наши современники.

«Тристан 1946» — роман, задуманный в годы эмиграции, — своеобразная интерпретация древней легенды, миф в современных одеждах. История любви польского «Тристана» и ирландки «Изольды», лежащая в основе повести, по накалу страстей не уступает средневековому первоисточнику.

---

В мае мы навсегда расстались.

А она — сейчас он явится, подожди.

О нет, больше я ждать не буду, не хотел, чтобы я ждала пять лет, пусть теперь ждет до скончания века, ждет и не дождется!

Я убежала, вернулась в Труро, кто-то уже собрал вещи, которые расшвырял в холле этот бродяга. Я боялась спросить Чарльза, где они, боялась зайти к Джеймсу и к себе пойти боялась, боялась кровати, на которой мы с Михалом спали в ту ночь, когда рядом, в большой спальне, за стеной сидел на страже Джеймс, а Эрнест нашел в моей постели «вора», я вошла во «французскую гардеробную», села спиной к зеркалу. Иветт, первая жена Джеймса, должно быть, любила духи: из шкафов все еще шел едва уловимый сладковатый запах.

Миссис Мэддок всегда во время уборки угощала меня какой-нибудь басней про наглых женщин, которые, потеряв всякий стыд, лезут в дом к ученому человеку, морочат ему голову, требуя нарядов, такое безрассудство до добра не доводит, стрекоза муравью не пара, заглядывала во все шкафы, будто там прятались чьи-то жалобы или тайны, махала тряпкой, будто изгоняла их оттуда, со злорадством косилась на меня… Теперь в этой проходной комнате я сидела одна, за стеной, подобно катафалку, возвышалась вдовья кровать Джеймса, за другой — наше с Михалом греховное ложе, как же я была одинока…

Неслышно, тихо вошел Джеймс, протянул ко мне руку, я вздрогнула, он сел поодаль на плюшевой скамеечке и молчал, молчание его ударило меня свинцовой волной, волна… еще волна… Я холодела, умирала, умирала медленно, я не умела молить Бога о смерти… Наконец он сказал: это я один во всем виноват, хотел впрячь любовь в одну упряжку с разумом… Я родился старым, всегда искал молодости, я ошибся. Ты свободна, Кэтлин.

И тут моя ненависть обернулась против него, силы ко мне вернулись. «Неправда! Я не свободна и никогда не буду свободной! Вы с Михалом надели на меня двойное ярмо, куда мне теперь идти? Он отдал меня тебе, потом отобрал, измаял своей любовью, искалечил и бросил… этот бродяга, польский бандит, этот «Тристан» взял себе в жены другую «Изольду», а теперь король Марк тоже гонит меня прочь… никуда я не уйду, некуда мне идти».

Я сказала так и испугалась, потому что это была моя правда, моя, касалась только меня и никто не мог мне помочь, я ждала, что Джеймс велит мне сейчас же собирать вещи, но он как будто даже повеселел, вздохнул и сказал: «Можешь оставаться здесь, сколько сочтешь нужным» — и вышел, а я, с трудом поднявшись от зеркала француженки, потащилась к себе.

Не помню, как я заснула. Проснулась от холода — окно открыто, на улице дождь, вижу, кто-то стоит между мною и окном — высокий, до ужаса знакомый, влез прямо по крыше, как и бежал тогда; я замахнулась — уходи, уходи сейчас же!.. И не смогла опустить руку, он меня схватил, притянул к себе, стало холодно, все передо мной поплыло, дальше я ничего не помню, мы словно срослись, и не было у меня ни рук, ни ног, сердце с ума сошло, по телу разливался огонь и толчки пульса, как встряска. Счастье переполняло меня, я боялась открыть рот, дохнуть боялась, он держал меня и целовал… целовал… мы рухнули на кровать, на наше греховное ложе, твердь земная расступилась и поглотила нас.

Наступил вечер. Дождь утих, мы стояли у окна, смотрели на звезды, я спросила, зачем ты это сделал? А зачем ты тогда так поступила? Ведь это ты привез меня в Труро, я с самого начала хотела только тебя, ты даже не поцеловал меня тогда на Пиккадилли, перед отъездом к матери. Откуда я мог знать, что ты меня хотела, ты никогда ни о чем мне не говорила, даже потом, в Лондоне, про ребенка не сказала. А ты? Разве ты сказал, что тогда в Баттерси тебя чуть не убили? Много ты о себе рассказывал? Много?.. Кася, зачем слова? Мы хотели понимать друг друга без слов.

Грусть подступала все ближе — вместе с сумерками, вечер побеждал нас, стало темно, звезды были далеко.

Михал упрекал:

— Не удержала ты меня, Кася, не удержала, сама сказала — что-то должно измениться.

— Должно быть, тебе мои слова были непонятны? Я хотела, чтобы мы изменились сами для себя, а не для других, ты хотел спасать человека, а мы жили как псы.

Он отодвинулся:

— Как псы? По-собачьи?

Кулаком ударил в стену.

— Вот что я тебе скажу: собачья любовь самая верная.

— Ага, — я чуть не задохнулась от злости, — вот потому ты и не поверил мне, что я буду ждать тебя пять лет, в мою преданность собачью не поверил?

Он оттолкнул меня.

— Твоя верность — это Труро и Брэдли, а я могу подыхать в Лонг-Айленде. — Он прислонился к стене и хрипел: — Врешь ты, все время врешь, привыкла ко лжи, я думал, ты другая.

Он был не прав. Он давно уже не верил, что мы не похожи на других, не верил в верность на расстоянии. Как пес, не умел выносить разлуки, не ценил ни Брэдли, ни меня.

Не права была и я. Верила, что Михал не такой, как другие, верила, что он не прислал мне сережку, потому что борется с собой, со своей натурой, которая не выносит разлуки, верила, что он спасает в себе человека, верила в «другого» Тристана. Окно растворилось в ночи, белая занавеска вздымалась от ветра, обволакивала наши лица, как платок святой Вероники, чтобы остался от нас след. Я сорвала ее, к чему свидетельства, день кончился…

— Ты не писал, и я не писала, мы перестали верить словам, но отчего ты не прислал мне сережку?

Он вздрогнул и ответил шепотом:

— Кася, я перестал верить твоим советам, ты велела мне закопать мою память… Кася, язык Дракона жив, Дракон ожил, он только кожу сменил, в новое уйти нельзя, все всегда повторяется.

Обнял меня, я ничего уже не понимала, мы снова оказались в постели, кто был прав? Никто — ни я, ни он. Светало. Михал опять стоял в окне, готовый к прыжку, только любовь, не знаю уж чья — собачья или человечья, — была права.

Я схватила его за руку.

— Пришлешь сережку? Помни — опять буду ждать.

Не оглянулся — прыгнул.

Глава XII

Перед свадьбой я сказал Кэт:

— Катажина, мне нравится твои имя, твои руки, то, что ты любишь зверье и можешь обойтись без мужика. Это по мне.

— Хватит и этого, — согласилась она.

Ради своих незаконных дочек согласилась, чтобы наконец-то они могли сказать своим подружкам, кто их папа, как его зовут, что он делает. Чтобы перестали их презирать за то, что у них нет папы. В общем-то малявки эти мне даже нравились. В особенности младшая — Ингрид; глаза у нее светлые, прозрачные, как у Подружки, как вода в ясный день. Я к ним хорошо относился. Ведь они не были моими и я не обязан был их любить. Старшую, Катарину, кудрявую итальянку, я сразу же посоветовал отдать в пансион в Швейцарии — ради ее же пользы: уж больно жадные у нее были губы, когда она, уходя спать, целовала меня на сон грядущий. Ингрид целоваться не любила.

Я работал в фирме, должность небольшая, но зато широкий доступ за кулисы, кое-кого накрыл с поличным — как-никак старый конспиратор.

Бернард заявил своим, что я маг-волшебник. Завел я себе лошадку: вместе с Кэт мы ездили по окрестным лесам, на Лонг-Айленде еще не все вырубили, или на взморье в Джон-Бич — песок мокрый, рядом вода плещет, глядишь и день прошел. А ночью — беда. Спальня у нас была общая, и, хотя Кэт меня не трогала, я все время боялся чего-то, думал, вот-вот Кэт протянет руку — а меня здесь нет. Чувствовал я себя прескверно.

Когда Кэт приходила в мою комнатушку над баром, я или корчился от боли, или лежал пластом, и она на меня не обижалась. А потом, когда я стал поправляться и она мне растирала спину, подавала отвары, я заметил какие у нее белые руки, я был зол на Касю, на весь мир, тело мое взбунтовалось, взял я Кэт за одну белую руку, потом за другую, она опрокинулась на меня — свершилось.

Еще несколько раз мы предавались своим страстям со всем пылом (но только не добрый-то был огонь), все это было уже после открытки про пятилетнюю верность.

После свадьбы все совсем другое. Свободного времени хоть отбавляй, общее ложе, купленная за деньги общая плоть, общие желания. Не было у меня желанья, и барометр упал до нуля. Пришлось как-то выкручиваться. «Не сердись, Кэт, — сказал я. — Доктора запрещают. Понимаешь, спина… нервная система… Рекомендовали воздержание. Извини».

На другой день дверь спальни оказалась заперта изнутри. Пришел слуга, проводил меня в апартаменты в другом крыле дома, там мне была постлана жесткая постель. Я вздохнул свободно, спал, как убитый. Кася мне снилась девочкой, какой она была в ту июльскую ночь, симфония Франка.

И вот эти-то сладкие сны о Касе чуть было не довели меня до безумия. Днем я спасался в своей конторе, а ночью отправлялся в кабак, лошадь мне опротивела, пса-боксера, подарок Кэт, я чуть было не замучил насмерть за то, что он не был похож на Партизана, боялся заснуть: только глаза закрою — руки сами ищут Касю, все во мне переворачивалось, бушевало, искало отдушины, одной-единственной, не было ее. Я задыхался.