Мария Кунцевич - Тристан 1946

• Название: Тристан 1946
• Автор: Мария Кунцевич
• Издательство: Северо-Запад
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 1993
• ISBN: 5-8352-0172-9

Творчество Марии Кунцевич — заметное явление в польской «женской» прозе 1930-1960-х гг.

Роман «Тристан 1946» написан в 1967 году уже зрелым мастером. В нем по-прежнему сильны романтические мотивы, а сюжет восходит к древней легенде о Тристане и Изольде, хотя события разворачиваются в послевоенной Англии и все действующие лица — наши современники.

«Тристан 1946» — роман, задуманный в годы эмиграции, — своеобразная интерпретация древней легенды, миф в современных одеждах. История любви польского «Тристана» и ирландки «Изольды», лежащая в основе повести, по накалу страстей не уступает средневековому первоисточнику.

---

Глава XIII

На десятый день Бернард сказал наконец, что завтра я смогу увидеть Михала: было утро, Бернард за мной приехал. Мы мчались по автостраде между заливом и газонами, а мимо нас проносились уходящие ввысь муравейники небоскребов, коттеджи, парки за изгородью, желтые, розовые и белые домики, утопавшие в цветах, фабричные трубы, яхты, трепетавшие на ветру гирлянды разноцветного белья, чайки, школьные автобусы — и ни одного прохожего, все люди, должно быть, в автомобилях или на работе. Больница, как дворец, окружена парком, мы отметились в какой-то стеклянной клетке, покупать цветы в киоске не хотелось, глупо покупать цветы по такому поводу, долго шла по коридору, девушка в халате открыла двери, и я вошла…

На кровати лежал кто-то. Я тотчас же разжала ладонь, блеснула сережка, но глаза того, кто лежал, не заблестели. Я бросилась к нему, встала на колени: «Михал, my only love[60]. Я прилетела к тебе, взгляни на меня!»

Этот человек взглянул на меня. «Я не only love, я — Майк», — сказал он и отвернулся, не захотел меня узнать, как мы с Брэдли в Труро не пожелали узнать сумасшедшего, только Кэт Уокер меня узнала и улыбнулась той, от которой он отвернулся. Она стояла у кровати больного, в ногах, и вязала на спицах, жутко мне стало, где я? Кто эта забинтованная кукла? Если бы я могла лечь рядом с ним в эту постель, мы бы, наверное, узнали друг друга, постель перестала бы быть больничной, я бы сказала бы ему тихонько на ухо все наши слова, и мы бы умерли вместе, как Тристан и Изольда, звонили бы во все колокола, люди бы на улице плакали, такой конец был бы нашей любви, но я не могла лечь на эту кровать, лечь рядом с мужем Кэт Уокер. Больница не могла превратиться в часовню, а кровать в катафалк, в Лонг-Айленде, должно быть, не было таких колоколов, как в Бретани, и ни один американец в 1950 году не стал бы на улице плакать по случаю смерти двух иностранцев.

Я не умерла, я стояла на коленях возле чужого мужчины, который тоже не умер, а просто не узнал меня, потому что кончилось то, что должно было быть вечным, а оказалось таким недолгим.

Я вспомнила лебедя в Кенсингтонском парке, на закате он хватал клювом золотые блики на пруду в том самом месте, где пошли на дно золотые часики — подарок Михала.

Не успела я их получить, как тут же должна была бросить в воду, но лебедь ничего не знал о золоте, он радовался лучам, и я сразу перестала жалеть о часах, солнце было вечным, наши несчастья показались мне смешными, а сейчас этот больной со своим молчанием не хотел меня знать, а я помню, как он подарил мне часы и как нам пришлось бросить их в воду, потому что люди были против нас. Я тогда не сердилась на него, лебедь и луч солнца сказали мне, что жизнь из-за каких-то часиков не кончается, но теперь не было луча и не было лебедя, была Кэт со своими спицами и эта зловещая тишина.

Франтишек уверяет, что я ужасно болтлива и в моих словах нет смысла, есть только секс, может быть, именно поэтому я не могла найти слов, этот мужчина был болен и искал не меня, он искал смысл, а я не умею выражать его словами, он у меня глубоко, на самом дне.

Больной нуждался в помощи. Какой стыд, какая досада! Должно быть, теперь Кэт готовила ему отвары, мыла его, почему я не приехала раньше? Спицы мелькали над моей головой, у меня не хватало смелости шевельнуться, этот человек, которого Браун окрестила Тристаном, молчал, повернувшись ко мне спиной, потому что не я его мыла, не я варила ему отвары, не поверила в его болезнь, для меня его боль существовала только для того, чтобы я могла снять ее поцелуями, без всяких лекарств.

А может быть, я любила не Михала, а свою любовь? А может, я больше самой любви любила мечту? Я не смела поднять глаз, изо всех сил пыталась сказать слово «простите», но только кому? Спине в красной пижаме? Кэт?

На мое счастье, вошел Бернард и поднял меня с колен, я встала и, по-прежнему держа в руках никем не замеченную, никому не нужную сережку, вышла, солнце слепило глаза. Бернард сел за руль, я рядом и той же безлюдной дорогой между заливом и газонами вернулась в гостиницу в Манхэттене.

Маленькая гостиница в узенькой улочке, мне ее порекомендовала стюардесса, сказала, англичане всегда там останавливаются, вы, наверное, тоже любите, чтобы было все старое — старый автомобиль, старая гостиница, старый друг… Я не поняла, всерьез она это сказала или в шутку, но очень быстро убедилась, что Нью-Йорк мне ни к чему, мне нужен мой старый друг, но, может быть, он больше не был моим другом?

Я лежала на старомодной кровати и ждала неизвестно чего, может быть того, чтобы Америка вместе с этой гостиницей провалилась ко всем чертям, чтобы я проснулась в Лондоне, а рядом, положив руку на мою грудь, спал Михал, во сне он почти не дышит, иногда кричит или бормочет, это когда ему снится язык Дракона, тогда я его бужу, он моргает, смотрит удивленно, а потом улыбается и с блаженной улыбкой снова засыпает, спит не шелохнувшись.

По правде говоря, я о нем мало знала, только то, что сама видела и сумела понять; и Подружка была немногословна… Его прошлое, страшная окровавленная Польша таилась в темноте, держала его за волосы и не отпускала, я тянула его к себе, но он не разрешал прикасаться к прошлому, признавал только «сегодня» и «сейчас», но не давал отрубить «вчера» и «давно», как же он меня теперь отрубит? Волос у него нет, он подстрижен ежиком, но все равно я держу его за волосы… не спал он, когда я стояла на коленях, не мог он спать, притворялся. Это Кэт тянет его к себе — сил не хватит. А может, долгое ожидание погасило радость от моего приезда?.. Слишком долго я велела ждать, милый, прости меня! Глупый, закопал память обо мне и думает, что забудет, может, он и сам готов рубить по живому, но все равно не забудет, теперь и я знаю, прошлое забыть нельзя.

Решила ждать. Нельзя всерьез принимать выходку больного, надо ждать, когда Михал выздоровеет, и тогда поговорить с ним без спиц над головой, если Михал скажет — я несчастлив, ничто не заставит меня от него отречься, Джеймс отпустил меня, я свободна.

У меня была бабка — шотландская пуританка, видно, я от нее унаследовала упрямство мула, ожидающего «второго пришествия», презирающего то, что есть, сгинь, сгинь, проклятая бабка! Михал тут. Нет любви на расстоянии, Михал за мной послал, Михал не может меня прогнать.

Под вечер я встала, чтобы опустить жалюзи — мне надоела красная мышь, бегавшая взад и вперед по голубой неоновой дорожке на той стороне улицы, — выглянула в окно; меня ошарашили огни, запах бензина, приглушенные голоса, в большом городе в сумерки деловые разговоры закончены, магазины закрыты, по тротуарам, держась за руки, прохаживаются влюбленные, пьяные еще не скандалят, в такси поцелуи, в ресторанах первые посетители, к театральным подъездам подкатывают красивые дамы и господа в черных галстуках, я загляделась на «ягуара» возле гостиницы, на мужчину, открывавшего дверцу. Машина была красная, точь-в-точь как мой «моррис», рядом стояла девушка в розовом платье, оно то раздувалось как парус, то опадало, обрисовывая длинные ноги, лица девушки не было видно, рукой она придерживала волосы… и я тоже могла стоять так возле машины в ожидании той минуты, когда мужчина увезет меня туда, где можно свободно любить и видеть небо, не заляпанное неоновыми огнями.

И вдруг как просветление… Джеймс и Михал — оба были против меня! Один карал своей добротой, другой — злобой, они передавали меня друг другу, а каждый только и думал, как бы мною лучше попользоваться, переделав на свой лад… Я рванула жалюзи, шнур лопнул, позвонила портье, велела принести бутылку шампанского и ананасовый компот, через минуту официант вкатил в комнату столик с приборами на две персоны, с двумя бокалами, с бутылкой, огляделся по сторонам.

«Вы ждете гостя?.. Ужин заказать сейчас или попозже?» Расстелил скатерть, поставил цветок и начал было расставлять приборы… Я рассмеялась: «Пожалуйста, не утруждайте себя, ужина не будет, и вино и компот — для меня…» Официант был молодой, но видавший виды, даже бровью не повел — не открыть ли бутылку? Пробка выстрелила в стену, официант осадил шампанское салфеткой, налил бокал, поставил компот и исчез вместе со своим столиком.

А я сидела перед зеркалом и пила. Зеркало было тройное, как в студии Питера, и теперь, глядясь в него, я снова вспомнила всех тех, кого когда-то изображала в студии. Подружка успела дать мне в дорогу только одно платье… Стоило мне накинуть шаль, и я становилась то дочкой фермера, то дамой, совершавшей прогулку на яхте, то роковой женщиной, то невестой; и дело было не в тряпках — за какие-то пять минут я могла прожить одну жизнь и начать совсем иную, и сразу менялось и лицо, и поза, и жесты; меня это развлекало, я вертелась как юла, потом замирала и наблюдала в зеркале, все эти чужие жизни — мои не мои, наконец, устав, заснула.

Проснулась — трещит телефон, оглядываюсь, лежу на ковре, рядом бутылка, осколки стекла от разбитого фужера, нетронутый компот, встала и говорю: «Алло» — «Мистер Драго хочет вас видеть, уверяет, что вы знакомы» — «Нет, нет, не знакома, меня нет», — наверное, это проделки Бернарда, решил разыграть, думаю, начинаю понемногу раздеваться, и вдруг стук в дверь. «Катя, открой, это я». Онемела: Драги.