Исмаил Кадарэ - Лирика

• Название: Лирика
• Автор: Исмаил Кадарэ
• Издательство: Издательство иностранной литературы
• Жанр: Поэзия
• Год: 1961

Исмаил Кадарэ (р. 1936) — современный албанский писатель.

Главная тема лирики Кадарэ — духовный мир современника, молодого человека, активного строителя нового общества. Читателя привлекает внутреннее богатство лирического героя поэзии Кадарэ, разнообразие его мыслей, полнота его чувств, стремление изобразить новизну его мироощущения новыми поэтическими средствами.

Кадарэ — по преимуществу лирик. Ему удаются стихи, передающие глубокие и сложные чувства человека наших дней. Кадарэ любит современность и щедро вносит в свои стихи ее стремительные ритмы, ее предметные атрибуты. Это чувство современности, новизны, пронизывающее всю структуру стихов, Кадарэ унаследовал от замечательного поэта XX века Мидьени и от своих старших современников, продолжателей традиции революционной албанской поэзии, — Алекса Чачи, Лазара Силичи и других. Огромное влияние на Кадарэ оказало знакомство с творчеством Маяковского.

---

Стволы и ветви[40]

Я был в лесу…
В простой блокнотик в клетку
стих за стихом сбегал с карандаша…
Я вверх взглянул и вдруг увидел ветку —
она клонилась, листьями шурша.

Ее подружки рядом с ней витали,
в блокнотик мой косились с высоты —
наверное, стихи мои читали
седым стволам, кривившим дупла-рты.

Писал я, как любили, как мечтали…
Шуршанье веток гнало тишину.
И только старики-стволы молчали,—
все вспоминали бури и войну.

Искрилось море…[41]

Искрилось море, небо синело,
Светлые волны затеяли танцы.
Ветер-бродяга от нечего делать
Шляпу сорвал с головы у албанца.

«Шляпа албанская! Шляпа на волнах —
Критик воскликнул, волнения полный,
Видом чудесным приведенный в раж: —
Вот он типичный албанский пейзаж!»

Мы в бесконечность…[42]

Мы в бесконечность построили мост
Без громовержца и Феба.
Наступила пора производства звезд
И изготовления неба.

О Луне[43]

Большая спутница Земли,
Тебя так много воспевали,
Что мы могли едва ли
Придумать новые слова.

Но вот сегодня слышу я,
Смотрю, глаза расширив:
Летит соперница твоя,—
Еще Луна в эфире.

Висела ты, как сфинкс, немая,
А эта новая, другая —
Она со мной заговорила,
Она послала мне сигналы,
Она в простор меня позвала.

Течет в ней кровь Земли моей,
Стук сердца слышен, в вышине,
И стих родится о Луне,
И он при всем старанье
Не станет подражаньем.

Поэмы

Мечтания[44]

1

Вот мой паспорт:
имя отца — такое-то,
имя матери — так-то,
национальность — албанец,
год рождения — тридцать шестой…

Мой паспорт — собрание фактов:
глаза — черные, брюнет,
особых примет нет,
холостой.

Я на паспорт смотрю:
глаза мои встречаются с глазами
на фотографии,
взгляды скрещиваются,
будто спрашивают о чем-то друг друга.
Вот глазам мерещится что-то…

…Будет солнечный день — подобие дня,
когда в сердце моем ликовала весна.

Ясное утро настанет,
но не станет меня,
и жена (если будет у меня жена)
отнесет мой паспорт в печали
туда, где когда-то его мне вручали.
Мой паспорт,
жизни моей документ,
написанный тушью.
Национальность — албанец…
Без особых примет…

А где документ на душу?
Как узнать,
люблю я родину или нет?
И что для меня значат
это море и склоны горные?..
Глаза — черные…
А вообще-то я без особых примет…

С какими другими глазами
встречаться, смеяться моим довелось?.
Неужели, кроме черных волос,
нет у меня особых примет!
Кто ласкал мои волосы,
кроме ветра и мамы?..
Приметы упрямы —
их нет…

А сердце?
О нем в документе ни слова:
разные вещи — сердце и документ.
И, однако, в сердце
великое множество особых примет!
Мой паспорт —
две маленькие странички,
заполненные тушью — четкими
линиями.

Но мне большая анкета нужна —
для себя,
для всех моих особых примет.
И не тушью я заполню ее,
а чернилами синими.

Мой паспорт —
моего поколенья портрет,
большая картина любви и мечтаний!
Миллиарды людей на свете,
миллиарды сердец,
которые не умещаются
ни в одной анкете!

Мир — могучий творец,
полный любви и ненависти,
света и теней.
Крепость мечты, осаждаемая
со всех сторон.

Каждый день — это день рождений
и день похорон.

Я один из многих жителей
этой планеты.
Анкета моя — листок
в бесконечном ряду.
Многие любили, как я,
и мечтали, как я,
но не успели рассказать о себе
до смерти.
Я за ними иду,
чтоб от имени их ответить
на вопросы листка

Я не зарюсь на славу, поверьте!
Я хочу быть похожим на ученика,
которого на почте просит старуха
адрес сына
написать на помятом конверте.

2

Ты часто гуляешь по саду,
где под ногами
листья воспоминаний твоих шуршат.
С воспоминаньями нету сладу.
Они к тебе навстречу спешат,
слепо шаря руками вокруг:
— Зачем ты позвал нас, друг?.. —
А ты улыбаешься им,
но проходишь решительно мимо.
И все-таки
тебя они притягивают неуловимо.
И однако ты не возвращаешься
к старым своим мечтам.
(Кто возвращается к увядшим цветам?)

Но мечтатель иной
любит бродить по погостам
своих мечтаний,
где могилы засыпаны
снегом, печалью и тишиной.
Он бродит и бродит в тиши,
он хотел бы зажечь
миллионы свеч
за упокой человечьей души.
Выше голову, брат!
Во имя тех, кто дышать перестал,
будем тверже стократ,
пока существуют на свете
чума, H2, Шестой флот, капитал…

Брат,
на кладбище старых мечтаний,
голову опустив, не броди
по дорожкам тоски.
Мечтаньями старыми душу не береди.
Выбрось их из своей головы.

Крепче сожми кулаки!

3

Путь Земли по орбите
академически строг,
рн из века в век одинаков.
Нет в небесах ни рельс, ни дорог,
ни дорожных знаков.

Движется старуха Земля
орбитой, раз и навсегда пробитой.
Но есть миллиарды других орбит —
это мечтаний людских орбиты,
опоясавшие Земли бока,
как нити — поверхность клубка.
У этих орбит миллиард направлений.
И только Земля, не знающая отклонений,
не смеющая с орбиты своей свернуть,
как прожорливая огромная птица,
заглатывает набивший оскомину путь.

Эй, люди, приходите —
будем вместе кружиться
по упругой орбите
моих мечтаний!
Я ребенком был, как и вы,
и, как всякий ребенок,
строил сотни воздушных зданий
в беспредельном пространстве
своей головы,
хоть и вырос я в дымное время,
полное пороха и штыков,
в краю молчаливом и строгом.
Я жил среди деревьев и нежных цветов
и носился по пустынным дорогам.
Я был подобьем укрытой гавани:
ото всех океанов и материков
все мечты и желанья,
разбитые бурями в плаванье,
приставали к моим берегам —
здесь не мог их достать ураган.

Как город, открытый для всех
мореходов бывалых,
я — ребенок — в себе укрывал их.
Представьте одинокий ночлежный дом,
открытый дождям и вьюгам,
куда и ночью и днем
бродяги тянутся друг за другом.
Мое детское сердце —
было ночлежкой оно!
Двери ее всегда были
настежь открыты.
Приходили путники…
Откуда? Со своей орбиты…
Тихонько стучали в окно.
Не было у них ни имени, ни фамилии,
ни паспорта, ни поклажи дорожной —
ведь это были мои мечты,
мои трогательные идиллии,
такие по-детски милые,
они стучали в окно осторожно,
и я бежал отворять —
и они возникали из ночной темноты.

Я постоянно ждал их — и зимой,
и летом,
Я стряхивал снег с их одежды
и вел их к себе —
так встречают свои надежды.

Они уходили через ночь или две,
а то и скорей —
видимо, где-нибудь ждали их тоже…
Но уже топтались у моих дверей
другие прохожие.

…Здесь людно всегда.
Маленький хозяин ночлежки
всегда у дверей.
Фонарь во дворе — как звезда.
Вот снова кто-то стучит. Скорей!
Приходят издалека —
из просторов заснеженных,
из джунглей,
из краев суровых и нежных.
Я понимаю всех, не зная их языка…

Какой-то беглец вбежал на крыльцо.
— Исмаил, укрой меня от погони!.. —
Окровавленное лицо…
Он был как полное молний ненастье…
Приближаются кони!
Удаляются кони…
Потом он пел мне гайдукские песни —
о подлой измене, свободе и счастье —
Потом ушел он.

Явился другой,
с одним подозрительным глазом.
Как звали его, я забыл…
(Сильвер? Старый Флинт? Или Билл?)
Черной тряпицей глаз перевязан.
Старый плащ свисает с плечей —
полы плаща изглодали штормы и ураганы
в океанах, в просоленной бездне ночей.
Он рассказал про заморские страны,
об островах и набегах разбойных,
о всех береговых тавернах,
о заговорщиках в тропиках знойных,
о зажженных на берегу кострах,
о товарищах верных,
смерть презиравших и страх.
Он песни пиратские пел мне потом…
Но и он уплыл.
— Попутного ветра!

Потом другие входили в мой дом:
солдаты, воры, герои —
люди со всего света…

И вот однажды, ночной порой,
пробившись сквозь ветры и вьюги,
первая подруга пришла ко мне на порог.
Робко в дверь постучала — вошла…
Снежинки таяли на волосах у подруги…
Окинула взглядом дом,
излучая потоки тепла…
Мне кажется, будто все это было вчера!
Шарф сняла.
К огню протянула ладони.
О гостья,
самая прекрасная в этом доме!

Много ночей подряд
двери дома были закрыты…
Но вот и она ушла поутру.
Я следил, как парят
концы ее шарфа на веселом ветру.
С уходом ее все стало настолько бедней!
И потом другие пришли вслед за ней…
Девушки-спутницы,
я вам сердце свое доверил!
Девушки-спутницы!
Робкий стук в приоткрытые двери…

Сердце мое было похоже на бедный ночлег,
открытый всегда и для всех.
Я вырос.
Однажды в дом мой вошла блондинка —
и двери закрылись с этого часа.
Два года, бесконечно желанна,
в сердце моем жила она!
Но как-то ночью постучали ко мне
черные рясы!
Отсветы факелов метались в окне
во славу святейшей веры…

Стояла тихая осень.
Пожухли цветы и травы.
В выси проплывали туч каравеллы.
На юг улетали птичьи оравы…

Они ее увели с собой.
За что?!.
Ветер двери захлопнул с силой…
Я смотрел на поле,
желтое, как волосы милой,
на небо, серое, как ее пальто.

А вечером я вышел вновь на дорогу
и сигналил во мгле фонарем,
зазывая путников к моему порогу.
И снова старая дверь
скрипела ночью и днем.
И пришли ко мне новые дни и встречи.
И каждый вечер ветры мяли в ладонях
вывески мокрую жесть:
«Входите, пока места свободные есть!»

Вместе с девушками в сердце вошли
иные мечты.
Одни из них были чисты.
Другие… Куда там!
Однажды, например, мне стать
захотелось богатым!
Но и эти мечтанья ушли навсегда.

Пролетели месяцы, пробежали года —
и теперь
все реже и реже скрипела старая дверь.

Я вырос
и с каждым новым рассветом
юность свою ощущал все полней.
И день наступил
после многих обычных дней —
я повесил замок на дом свой ночлежный
(он доныне стоит, неуютный, пустой)
и ушел — в мир безбрежный
с новой своей мечтой!
Ни пиратом, ни вором, ни генералом
отныне быть не хотелось мне.
О, я думал теперь о немалом —
вот бы новую гору прибавить
моей стране!

Я отправился в путь,
я метался с места на место!
Отныне мой путь не имеет конца.
Отныне принадлежу тебе лишь
весь я,
дорогая моя невеста,
Поэзия!

4

Поэзия!
Как ты нашла дорогу ко мне?
Зачем ты ко мне пришла? И откуда?
Мама моя — иностранка,
она и по-албански-то говорит
с акцентом покуда.
Отец всю молодость
плавал в чужой стороне.

Ты ко мне прилетела издалека!

Пройдя по мощеным каменным улочкам
моего провинциального городка,
в старый дом трехэтажный
ты вступила
и все изменила вокруг.
Казались рифмованными окна
и лестниц перила…
Фонарь на углу волшебно вспыхивал вдруг…
Пел о чем-то задумчивый дождь…
Я к старинным башням бежал
и еле сдерживал дрожь:
мне чудились древние рыцари,
они проходили вдоль стен вереницами —
сверкали щиты и мечей отточенных лезвия…

О вечная моя любовь,
о Поэзия!
Я многие вещи, полюбив, разлюбил,
выбросив их из сердца,
как лишнюю ношу,
и бледнел от злости, как небо зимой…
Но снова и снова, позднею ночью
вернувшись домой,
как мальчик, бегущий от ночной темноты,
я к тебе возвращался — и ты,
забыв про измены,
лохматила волосы мне
и горячий мой лоб неизменно
освежала прохладной рукой,
любимая моя Поэзия,
буря моя и покой!

5

Старые истрепанные тетрадки.
Корявые строчки разбросаны в беспорядке.
Нет ни одной обложки или листка
без буковок И и К…
Формула S=2πR…
Литература — алгебре не в пример —
казалась раем.
Формулы во мне вызывали стон!
Альбомы: редчайшие марки с зубчатым краем…
— Меняю два Люксембурга на один Цейлон!..
Окончив гимназию в ту весну,
на кубический корень я смотрел без азарта,
из всех математик, признавая одну —
математику биллиарда.

Наконец я покинул город родной,
мой город с улочками кривыми.
Позади остался детства мир озорной…
Дом с моими мечтами как будто вымер.
Я в него не вернусь — никогда, ни за что!
Впереди бульвары, и тротуары,
и шоссе, ложащиеся под авто.
Прощай, моя первая молодость,
юных мечтаний земля!

Я знаю, в старой моей ночлежке
сейчас неуютно и холодно.
Ветер, под окнами заунывно скуля,
табличку перевернул.
Отныне слово «закрыто» смотрит с дверей.
Я сердце, как парус большой, распахнул —
и влился в него могучего ветра поток,
это ветер любви и веры
в маленькую мою отчизну…
Он понес мой парусник
к берегу новой эры —
к Коммунизму.

6

Из первых привязанностей моих
привязанность к родине живее других.

Рано землю родную я полюбил,
рано песням меня обучил народ…
«За родину, за родину, не жалея сил!
За родину, мужчины, за родину вперед!..»

Под мелодию гимна
кровь ручьями текла из ран…
Нам говорили: «Албания призвана
захватить территории соседних стран».
Школа ненависть прививала к ним.
(В детстве мне чудились горны, ревущие гимн,
знамена средь взрывов и смерти шальной,
я сам, покрытый ужасными ранами,
и красавица, плачущая надо мной…
И в песне слова не казались странными:
«За родину, за родину, не жалея сил!
За родину, мужчины, за родину вперед!..»)

И другую песню я в сердце носил —
вот:
«Бог Албании дал
лишние горы и бури,
лишние горы и бури
дал Албании бог.
Но если придет он опять
в суровый наш уголок,
чтоб нашей Албании дать
новые бури и горы,
пусть лучше покинет бог
суровый наш уголок!
С албанцами драться трудно.
Оставь нас в покое, бог!»

Мой край
бесконечно зеленый,
омытый туманами цвета лазури…
Крепостные валы и могилы…
Самое синее небо над отчизной моей!
Над Адриатикой, самой синей
из всех морей,
самые мятежные бури!

На этих серебряных берегах,
у подножья горных цепей,
тысячелетья назад мечей раздавался звон —
здесь с Цезарем грозным сражался Помпей…
Здесь летние каникулы проводил Цицерон…

Классический берег, глядящий торжественно на море.
Здесь солнце веками играет на мраморе…
Здесь в тавернах, угрюмых и старых,
стоявших на берегу,
гладиатор вино наливал товарищу —
завтрашнему врагу.
Здесь в ночи договаривались корсары…

Здесь Тзута — отчизны горных орлов
гордая королева —
отправляла восвояси
надменных римских послов.
Здесь в облаках пыли и дыма,
исполненные обиды и гнева,
шли легионы могучего Рима.
И прадеды отступали,
катились — волна за волной.
бледные от потерянной крови,
красные от пролившейся крови,
умирая за край родной!

С кем только албанцы не воевали!
Кого они только не атаковали!
Ведь им угрожали со всех сторон!
Но кто сумел покорить их —
один миллион?
Ведь их всего один миллион!
Но это — один миллион!..

Хотели отнять у Албании
лишние бури и горы,
лишнюю ее лазурь.
Но Албания их не отдаст:
в груди у албанца — родные просторы,
частица гор и частица бурь.

Камни копни в родимом краю —
древнюю статую или могилу отроешь под ними…
Перед реликвиями двухтысячелетними
двадцатилетний стою.

Родина, дорогая и вечная,
жизнь моя, по сравненью с твоей,
коротка.
Но если ты, бесконечная,
попросишь ее у меня —
я тебе подарю ее наверняка!
Умереть за тебя, за твое великое дело
это значит остаться в живых на века!

Мы седеем, чтоб ты не седела,
чтоб не горбилась ты,
продолжая в грядущее путь,
чтобы пули и сабли
в твою не вонзались грудь.

О, немало шрамов и ран
на теле твоем!
Стрелы римлян ржавеют в теле твоем
янычара кривой ятаган,
графов знатных гербы
и фабрик эмблемы…
Не один над тобой измывался тиран!

Но тело твое поглотило
и стрелы, и танки
с эмблемами страшными.
Ты снова цветешь, моя родина,
под небесами синими нашими!
Пролегла ты от альпийских лугов
до адриатической синей воды,
где Тирана раскинулась садом,
где мрамор слепит глаза,
где с древними памятниками рядом
застыли труб заводских ряды,
где мимо древних дворцов и башен
проносятся скорые поезда…

Когда ночь касается плоскогорий и пашен,
когда на скатах Земли
огни зажигают огромные города —
где-то там, в европейской дали,
влажный платок тумана опускает ласковый вечер
на албанских гор каменистые плечи…

Где-то там, в европейской дали, одна,
от стран-сестер километрами многими
отделена,
среди волн и врагов,
открытая всем ветрам,
Албания сквозь ночи плывет к утрам.
Границы Албании тесней
обычных границ.
Там в горах из-за каждой сосны
недобрым взглядом следят за ней.
Там на море в тумане видны
бронированные борта.
Там граница через дикие проходит места…

Я помню одну из осенних ночей.
Наш пионерский отряд
на заставе гостил пограничной…
Для ребят эта ночь была такой необычной!
И однако мы спали всю ночь.
А солдаты наш сон стерегли,
к пулеметам припав.
О, суровые будни застав
под холодным дождем,
на холодной постели земли,
на переднем крае страны…
Нам в солдатских постелях в ту ночь
снились лазурные сны!..
Родина моя,
Коммунизма застава,
омываемая волнами со всех сторон,
великой армии суровый заслон.
Из дальних далей, с разных сторон
слышится волчий вой…

Родина моя,
как я горжусь тобой!
Я хочу, чтобы все тобою гордились —
ты в ночи
не дремлешь
одна
рядом со смертью,
с базами атомными,
которые за морем притаились.

Родина, ты моей любовью сильна.
Если прикажешь
моему поколенью и мне —
мы встанем стеною неколебимой!
Пусть я буду в самом сладостном сне,
пусть я буду в объятьях моей любимой—
все отброшу, кроме ружья.
И останется только песня моя,
которую в сердце с детства носил —
песня славы идущих в атаку рот:
«За родину, за родину, не жалея сил!
За родину, мужчины, за родину вперед!..»

7

Северный ветер ночью и днем
о чем-то шепчет акациям…
Но те не согласны — поводят плечом:
как видно, не резон соглашаться им.
А ветер обиду в душе затаил —
и вот уже листья слетают к земле,
мокрые и тяжелые…
Ветер им отомстил —
акации стынут голые…
Зима листву захватила в плен
и уводит по тротуарам на пустыри.
Нет ничего тяжелее на свете,
чем колонны пожухлые эти,
бредущие от зари до зари
по простуженным тротуарам…

Печальные листья напомнили мне так просто
о моем городишке старом,
о дождях проливных,
о деревянной ограде погоста,
о дороге, над которой висит тишина…

Греко-итальянская война!
На дорогах оккупантов полки.
Я, босой, притаился у ветхой ограды —
я считаю штыки.

Теперь мы так далеко
от этого времени, от канонады.

Но, лишь только услышу слово «война»,
накатывает воспоминаний волна.
И снова я вижу на тротуарах
вереницы листьев, пожухлых и старых…

Земля,
ты самая красивая планета
между планетами —
с девушками своими и сумерками,
с деревьями и поэтами…
Земля, ты так молода!
Шоссе… Тротуары…
Гигантские города…
Земля!
К лицу ли тебе эти надписи,
сердце на части режущие:
«Противоатомное убежище!»

8

Уран и атом…
Физик я — куда там:
с наукой вечно были нелады.
Но как любил я вездесущий атом
и элементов звучную латынь!

Цепных реакций формулы-пружины
бросали нас в мечту —
к планетам мчались звездные машины,
одушевляя тьму и высоту.
Вперед к созвездьям!
К нераскрытым тайнам!
Сезам, откройся! Небосвод, пусти!
Сатурн, уйди с дороги, не мешай нам!
Ты слышишь, идол смерти,
прочь с пути!
Уйди, а то кольцо свое отдашь!

И ты, Венера, не нужна сейчас нам:
мы молоды, но путь счастливый наш
мы не покинем вопреки соблазнам.

Эфир…
И звезды — мириады звезд!
Комета пронесла свой жаркий хвост…
Летит Земля без фонаря, во мраке
(еще здесь не стоят столбы и знаки),
одна летит, и путь ее не прост…

Но сновиденья
как рукою снимет —
газетчики кричат нам по утрам
не о Венере,
а о Хиросиме,
которую испепелил уран.

И не Сатурн, а зверь страшней Сатурна.
с огнем играя, топчет наши сны.
Он сам сгорит!
Уже готова урна
для праха злого чудища войны!

Война —
в полях обуглились ромашки,
пустуют пляжи, матери одни…
И вместо накрахмаленной рубашки
ты носишь гимнастерку и ремни…

Война —
сердца возлюбленных в разлуке,
в окне теплушки — ежики волос,
и монотонный перестук колес,
и горестно протянутые руки…

Война —
без вечеров в любимой школе,
без танцев, без прогулок по ночам…
Вы слышите, ровесники, не дам
свою рубаху на съеденье моли!..

9

Вместе с отчизной моей и планетой,
Двадцатый мой век,
я влюбился в тебя.

Ты — век Коммунизма.
Я тобой существую, любя
лицо твое без морщин,
и ритмы твои,
гений женщин твоих и мужчин,
ум твой, крепчающий год от года.
Мне нравится твоя мораль и мода.
Ты блестишь металлическим блеском.
Ты можешь быть добрым и резким.
Как боится тебя рутина!
Ты ржавчину одолеваешь каждодневные трудом.
Циники тебе противны:
они считают, что мораль и искусство —
необитаемый дом…

Я счастлив, что я твой сын.
Пусть бездарные шарлатаны
роются среди древних руин,
вдохновенье ища.
Мой век, хочу я петь о тебе,
от радости трепеща!

Я готов шагать твоими шагами,
жить в твоем ритме я готов.
Хочу назначать свиданья
не в лесах, не у тихих прудов
(о, это настолько старо!),
хочу прибегать без опозданья
на станции наших метро
и остановки трамвая!
И на память о том
уносить не цветы,
лепесточки в волненьи срывая,
не цитату, вписанную в розоволистый альбом,
а номер ее телефона,
записанный цифрами четкими…

Мой век,
быстрый, как бег электрона,
неудержимого бег.
С тех пор как поэму я начал,
прошло два года едва лишь,
но тянет уже
все в ней сделать иначе
и хочешь ремонт учинить ей до срока…

Кресты на зачеркнутых строфах и строках,
как будто строительные леса,
поднявшиеся в небеса.
Чтобы не было катастрофы,
я заранее
вывинчиваю целые главы и строфы.
Среди шума и пыли
переиначиваются строки…
Так и ты, мой век,
мир подверг
перестройке!

Пусть дрожит старина —
законы, титулы и тираны…
Всей Земле починка нужна.
Перестраивайтесь, страны!

Кровь человеческая все горячей.
И ты, Коммунизма век, все ясней —
Прекрасен цвет крови!
Весь мир отражается в ней!

Пусть красными сделаются горизонты.
Пусть алыми станут бульвары.
Пусть багровеет
облаков холодная масса.
Пусть застелят весь горизонт они,
протекая над могилою
Карла Маркса
в туманном Лондоне.

…Я шагал по площади Красной,
по граниту зеленому.
Здесь, у ее Мавзолея,
мне открылось, влюбленному,
будущее наше,
алого флага алее!

10

Быстрее, чем ТУ-104,
чем спутники и ракеты,
пробившие небесные своды,
проносятся в этом мире
юные годы…
Лазурные годы!

Ночью русские вьюги ломятся в двери…
Москва в миллионах морозных огней…
В стратосфере
пролетают спутников стайки над ней.
А дальше — в космическом Где-то —
в галактику канет ракета.
Путь Земли по орбите астрономически строг.
Она летит без фонаря, во мраке…
Но точно выбирает единственнейшую из дорог,
хоть и не стоят на ее обочинах дорожные знаки.

Мерцают, как добрые свечи,
звездочки и кометы во мгле.
«Добрый вечер!» —
говорят они Земле.
Кружится колесо вселенной
по законам мировой автоматики…
Солнечная система
поворачивается в галактике,
а та, разматывая седоватые космы,
уносится в космос.

Бездна вселенной
не дает нам в себя заглянуть —
и трудно осмыслить
ее беспредельную суть.
Вселенная ускользает от наших мыслей,
скользкая, как змея.
Время и пространство
над нашим мозгом нависли
вопросами
без ответа.
Вечно длится ужасная эта
война между яростными колоссами.
Первый колосс —
это космос с его потрясающей вечностью.
А второй — это мозг
с его бесконечностью,
мозг, заселивший людей черепа,
мозг, который вовеки не исчерпать!

Кто же более бесконечен?
Кто же из двух — победимый?
Вся вселенная легла нам на плечи.
Как мы малы —
и как велики мы!

А когда человеческие дела
мне кажутся бренными и пустыми
(бывает со мной и такое) —
я зову на подмогу
гордость своего человечьего имени.
Гордость за все, о чем я мечтал,
себя беспокоя…

Быстрее всего на свете
молодость пролетит
от станции к станции,
как время на танцах…

А сегодня молодость склонилась
над моими мечтами —
над этими вот листами…
Я многое в жизни, полюбив, разлюбил,
но с тобою одной я все время был,
и с тобою мечтаю навеки остаться я —
Поэзия, ты моя последняя станция!
Ты любовь моя без конца и края!
И теперь, поэму мою кончая,
я устало молчу над застывшими
строками.

Что их ждет?
Как их встретят — улыбками,
взглядами строгими?
Что дадут они мне?
Гонорар?.. (Не без этого…)
На поправку бюджета поэтова.
Как хотел бы я снова мечтать,
как тогда —
в те особенные года!

Если бы!
Если бы строки мои превратились
в звонкие рельсы,
скрепленные зарифмованными болтами,
а над ними бы совершали вечные рейсы
мысли мои с их волненьями и мечтами —
о, эти рельсы бы шли далеко!
Они бы со всех сторон
людей свозили мало-помалу
в сердце мое,
словно к пульсирующему вокзалу.
Был бы вечно полон алый перрон!
О лучшая моя мечта:
рельсы-стихотворения!
Нет прекраснее дива!
Люди, въезжающие в душу мою,
все те, которых я так люблю,
о которых пою.
Они пришли бы ко мне,
чтоб отдохнуть за кружкою пива
или потанцевать.
Вот вам хорошая музыка!
(Кто-нибудь скажет, наверно:
«Не велика ли на сердце нагрузка?
Ты сердце сравненьями измочалил,
сердце было ночлежкой вначале.
Теперь вокзалом — это что еще?!»)
Не бойтесь за сердце, честное слово,
сердце — приспособление стоящее,
это ясно, друзья, по всему:
раз оно вынесло столько хорошего и плохого,
чтó сравненья поэтов ему?!

Такси над бездной[45]