Владислав Реймонт - Земля обетованная

• Название: Земля обетованная
• Автор: Владислав Реймонт
• Издательство: Панорама
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1997
• ISBN: 5-85220-411-0

Действие романа классика польской литературы лауреата Нобелевской премии Владислава Реймонта (1867–1925) «Земля обетованная» происходит в промышленной Лодзи во второй половине XIX в. Писатель рисует яркие картины быта и нравов польского общества, вступившего на путь капитализма. В центре сюжета — три друга Кароль Боровецкий, Макс Баум и Мориц Вельт, начинающие собственное дело — строительство текстильной фабрики. Вокруг этого и разворачиваются главные события романа, плетется интрига, в которую вовлекаются десятки персонажей: фабриканты, банкиры, купцы и перекупщики, инженеры, рабочие, конторщики, врачи, светские дамы и девицы на выданье. Из шумных цехов писатель ведет читателя в роскошные дворцы богачей, в пивные, где дельцы предаются пьяным оргиям, будуары светских львиц, делает его свидетелем деловых встреч и любовных сцен.

Публикуется новый перевод романа.

---

По лугу с важностью расхаживал аист, погружая длинный клюв в зеленую траву, и, поймав лягушку, поднимал кверху голову и с наслаждением проглатывал ее.

Голубой лентой вилась быстрая речка, которую морщила серебристая рябь, подступая к берегам, окаймленным незабудками и шильником, своими голубыми и желтыми глазками глядевшими в воду, а там на мелизне проплывали вереницы светло-желтых пескарей, под листьями кувшинок, зелеными ладошками лежавшими на воде, хоронились щуки с заостренными головами и зеленоватыми спинами. Эти хищные обитатели тихой заводи пулей проносились сквозь стаю рыб, на лету проглатывая пескаря или плотву, и так же быстро скрывались в прибрежных зарослях красноватой арники, в тени цветущей черемухи, которую душил в объятиях хмель, чьи плети, как растрепавшиеся зеленые косы, дрожали на быстрине.

Потом они ехали задами городка; тропинка петляла между цветущими садами и источавшими запах лука огородами. Там на межах паслись бородатые козы, на кустах крыжовника и покосившихся плетнях проветривались перины.

Миновав сад за монастырской стеной, Валюсь вкатил кресло в каменное строение.

В коридоре было тихо и безлюдно.

В окна задувал ветер, и кустарник протягивал из монастырского сада зеленые ветки.

В саду, кроме нескольких ореховых деревьев, затенявших во втором и третьем этажах окна келий, все заросло травой и сорняками, среди которых печально покачивались белые головки нарциссов.

— Слава Иисусу! — сказал пан Адам, подъехав к одному из окон.

— Во веки веков! — отвечал, остановясь и держась за стену отец Либерат, худой, согбенный старик в черно-белой сутане доминиканца.

Он поднял блеклые глаза и отсутствующим взглядом долго смотрел на пана Адама, словно не узнавая.

— Как здоровье? Отец Шимон говорил вчера, будто получше…

— Нет… не лучше, — прошептал бескровными губами монах.

Его лицо — высохшее, серое, под стать окружающим стенам — осветило подобие улыбки.

— Может, пожалуете к нам сегодня на обед?

— Нет, нет! Я уже не могу ничего есть и живу ожиданием смерти. Не сегодня завтра помру…

— Разве можно так говорить! — горячо запротестовал пан Адам.

Монах улыбнулся и, водя по щеке веточкой цветущей сирени и вдыхая ее запах, глухо прошептал:

— Смерть уже рядом. — И прибавил громче: — Она во мне!

Пан Адам отшатнулся, а Валюсь от страха перекрестился.

— Сегодня ночью ко мне приходил приор, понизив голос, продолжал монах.

— Господи Иисусе! Это вам привиделось. Ведь приор лет пятнадцать как помер.

— Приходил. Я его видел! Помолившись на хорах, возвращался я к себе и вижу: идет он по коридору, стучится в каждую келью и из каждой кто-то отвечает ему, а он идет дальше, словно сзывает всех. На повороте я потерял его из вида, а когда лег, услышал стук в дверь. Открыл: он стоит посреди коридора, подняв руку, и, пристально глядя на меня, говорит: «Идем!»

Я последовал за ним, он повел меня по всем переходам, и из всех келий выходили монахи, направляясь в трапезную; там набилось уже много народу, но монахи продолжали прибывать. Наконец собрались все, кто жил в монастыре с самого его основания.

Древний старец выкликал по книге имена, и монахи по очереди подходили к нему. Он вырывал страницу с именем, она загоралась и огненным шаром вылетала в окно, а монах исчезал. Когда я остался один, он произнес: «Отец Либерат».

— Иди! — шепнул мне приор.

— Последний, — сказал старик и стал медленно выдирать страницу, так медленно, будто жизнь из меня выдирал.

— Последний! — повторил приор и, оглядев трапезную, посмотрел на меня, поцеловал в лоб и прошептал еще раз: — Иди!

— Иду, Господи, призывающий меня. Иду… — шептал монах, устремив взор на клочок голубого неба над садом; скрещенные на груди руки и мертвенная бледность придавали ему сходство с изваянием.

Над ним в вышине как безумные носились ласточки, на деревьях чирикали воробьи, а он, ничего не видя и не слыша, созерцал призрак приближавшейся смерти и молился.

Все монахи поумирали; из многочисленных обитателей монастыря он остался один и теперь чувствовал: настал его черед.

Пан Адам заторопил Валюся: ему хотелось поскорей попасть домой. Ксендз Либерат всегда внушал ему страх, а рассказ о ночном видении прямо-таки потряс его.

Вдыхая запах полей и цветов, глядя на зелень, на людей, пан Адам пытался насвистывать и напевать, но голос у него прерывался, и он то и дело оглядывался назад, словно боясь увидеть процессию умерших монахов.

— Валюсь, пошевеливайся, каналья! — покрикивал он на мальчишку.

— А я что делаю? — огрызался тот.

На крыльце он увидел Анку; она сидела на низенькой скамеечке и кормила цыплят, которые так и кишели вокруг нее.

Макс, стоя в дверях, любовался этой идиллической сценой.

— Где вы были? — спросила она старика.

— У отца Либерата.

— Ну как, лучше ему?

— Какое там! Совсем mente captus[44]. Рассказывал невероятные вещи. Сегодня, говорит, самое позднее завтра, помру.

— Это тот ксендз, который вчера был у вас? — спросил Макс.

— Нет. Ксендз Шимон — наш приходский священник, а этот — последний оставшийся в живых доминиканец из здешнего монастыря. Отец Либерат весьма ученый и набожный человек, но… больной. Можно сказать, безумный. Бывает, он по целым неделям не спит, не ест, людей избегает и все только молится, лежа крестом на хорах, а по ночам обходит пустые кельи и разговаривает с покойниками, но при этом… — Он наклонился и что-то шепнул Максу.

— Утя-утя-утя! — звала Анка утят, которые с наслаждением барахтались в пруду, а высидевшая их курица с отчаянным кудахтаньем металась по берегу.

Словно взывая о помощи, она то подлетала к воде, то в ужасе отскакивала.

— Вы каждый день вот так кормите птицу?

— Да.

— Ведь это немалый труд!

— Само собой ничего не делается, поэтому приходится трудиться, — непринужденно отвечала она, подзывая птиц, которые сбегались к ней со всех концов двора и с жадностью набрасывались на корм, оглашая воздух веселым криком.

Сидя на крыльце, Анка горстью зачерпывала из решета пшено, ячмень, пшеницу и бросала копошившимся у ее ног, гомонящим и отчаянно дерущимся птицам.

Покрытые желтым пухом цыплята с необычайной быстротой и ловкостью хватали розовыми клювами зерно и отбегали к наседке, чтобы полакомиться каким-нибудь деликатесом. Белые стройные индюшки на зеленоватых, точно из бронзы, ножках, — нежные и капризные, — растопыривали на бегу короткие крылья и жалобно кричали. Утята, уже оперившиеся, но до того грязные, что невозможно было определить, какого они цвета, держались кучно, молча и жадно заглатывая корм и тряся зобами, словно для того, чтобы побольше вошло в них. Последней явилась ватага гусей под водительством гусака. Эти шли вперевалку, покачивая обвислыми животами и беспокойно гогоча; они набросились на зерно, топча собственных детенышей, и внесли еще большую суматоху: с пронзительным криком поднимали ежеминутно клювы, вытягивали змеевидные шеи; гусак щипал неуклюжих куриц, гонялся за селезнями, шипел на индюшек и возвращался к своим собратьям, громким гоготом возвещая победу.

Перед крыльцом началось настоящее столпотворение: все смешалось, и закипел бой.

Старые гусыни шипели на индюшек, а те, грозно блестя глазами и растопырив крылья, устрашающе кулдыкали; индюк с налитыми от злости кроваво-красными сережками, распустив свой радужный хвост, наскакивал на селезней с зелеными, переливчатыми головками, и они, убоявшись его острых когтей, трусливо удирали, хватая на бегу зерно.

В довершение всего птичий гомон и появление пана Адама привлекли голубей. Они кружили над домом и снежными комьями падали в самую гущу пернатой стаи; воркуя и ловко увертываясь, выхватывали зерно из-под самых клювов и улетали, спасаясь от кур, от грозно шипевших гусей, беспрестанно возвращаясь обратно.

Анку забавляла эта свалка, и она горстями сыпала зерно прямо на птичьи головы и крылья.

— Вы похожи сейчас на Зосю из «Пана Тадеуша»[45].

— С той разницей, что она занималась хозяйством ради собственного удовольствия и кормила домашнюю птицу для забавы.

— А вы?

— Я — чтобы, получше откормив, продать в Лодзи. Что, это вам меньше нравится?

— Напротив, меня восхищает ваша практичность.

— Практичность поневоле.

— Она почти всегда вызвана необходимостью. Но вы удивительным образом умеете сочетать ее с чем-то другим, непостижимым для меня…

Договорить помешал ему пан Адам, — он пронзительно свистнул, и индюки тотчас надулись, закулдыкали, громче загоготали гуси, наседки испуганно кудахтали, накрывая крыльями цыплят, словно им угрожал ястреб, голуби взмыли вверх и как ошалелые устремились к голубятне, в панике залетая в конюшню и даже под навес крыльца. Поднялся крик, писк, переполох, все обратились в бегство, давя и топча друг друга.