Алексей Притуляк - Первое апреля октября

• Название: Первое апреля октября
• Автор: Алексей Притуляк
• Жанр: Современная проза

---

Приняв меры к оперативному выяснению обстоятельств данного преступления, мною было выяснено, что машинист поезда № 3902 «Москва-Бородичи» заснул за рулём, в результате чего совершил наезд на ст. сержанта Гордиенко.

Вследствие чего мною были осуществлены оперативно-розыскные мероприятия по поиску и задержанию машиниста поезда № 3902, который и был мною найден спящим в пьяном виде в таверне «Навь», что у Ведьмина оврага, вместе с помощником машиниста. Оба преступника были мною задержаны и доставлены в дежурную часть ЛОВДТ.

Возвращаясь из ЛОВДТ на перрон с целью опроса свидетелей, поезд № 3902 «Москва-Бородичи» тронулся с места и поехал. Мною был дан предупредительный сигнал из спецсредства «свисток милицейский СМ-2» и голосовое требование остановиться, но поезд не реагировал и продолжал набирать ход. Тогда, в соответствии с уставом патрульно-постовой службы и законом «О полиции», я произвёл несколько выстрелов по колёсам из табельного оружия, которые не принесли результата. В итоге чего поезд продолжил следование. Больше я его не видел.

— 28.06.2013

Полицейский

ВППСП при ЛОВДТ по г. Рябынь

сержант полиции

Ремезов В.С.

Лист № 32. Справка

ОАО «РЖД»,

УЖД,

г. Москва.

В УВД по г. Бородичи.

Исх. № 1327/159У

На ваш вх. № 1174/14В о неприбытии поезда № 3902 в г. Бородичи 29.06.2013 года, сообщаем, что поезд № 3902 «Москва-Бородичи» списан и исключён из реестра ОАО «РЖД» 31.05.2013 года по причине выработки ресурса. В связи с выше изложенным поезд № 3902 в указанный день не мог прибыть в г. Бородичи, равно как и отправиться из г. Москва.

* * *

«Дороги бессмертные верят и знают,
Когда бесконечно ждут:
Списанный поезд не умирает,
Он просто меняет маршрут»

Последний грех

— Опять дождь! — устало произносит Хильда, распахивая шторы, отчего пластиковые кольца тихо звенят по металлической трубке карниза. Вальтер любит этот звук. Особенно он любил его тогда, давно, когда вслед за этим мелодичным звоном в комнату вливался свет утреннего солнца, а потом, когда открывалось окно, врывалось пение птиц.

— Разверзлись хляби небесные, — стонет со своей кровати старая Грета. — Бог землю от грехов человеческих омывает.

— Неужели так много грехов у людей накопилось? — спрашивает маленький Вальтер, обнимая Роди — своего любимого игрушечного медведя, с которым всегда засыпает.

Старая Грета приподнимается на локте; кряхтя растирает больные ноги — от застоявшейся сырости они стонут и ноют почти непрерывно.

— Ты и сам — грех, — косится она на мальчика.

— Ну что, опять?! — кричит от окна Хильда, гневно уставясь на старуху.

Та недовольно дёргает головой, шамкает губами, ворча что-то себе под нос, но сдерживается. Она ещё не готова к ссоре, ей надо распалиться, накопить злость.

— А Роди — грех? — спрашивает мальчик, поглаживая курчавый ворс медведя, заглядывая в его задумчиво поблёскивающие чёрным пластиком глаза. Медвежонок, как и всё в доме, источает слабый запах плесени, но ребёнок его не чувствует.

— Вальтер, перестань молоть глупости! — окликает его Хильда из кухни, где уже гремит кастрюлями. — Вставай и пойди умойся, у нас заканчивается рис.

У неё такая манера — сказав одну фразу кому-нибудь, она может тут же прилепить к ней следующую, адресованную уже другому человеку, а то и вовсе никому не предназначенную, а попавшую на язык случайно, обрывком внутреннего монолога. Старая Грета любит повторять, что у Хильды в голове дырка — пустота — между языком и мозгами, так что всё, что появляется в её черепной коробке, само собой проваливается в это отверстие и попадает на язык. Она говорит, что эта дырка у Хильды с детства, как бывает у всех детей, но если у других людей она со временем зарастает, как родничок во младенчестве, и забивается недосказанными мыслями, то Хильда — инвалид, потому что у неё в перегородке так и осталась пустота.

Вальтеру неохота вставать. Ему давно уже неохота вставать, уже много-много дней — с тех пор, как начался дождь.

Его не оставляет мысль о грехах, поэтому он повторяет свой вопрос, только тише, так, чтобы Хильда на кухне не услышала.

— Ба, а Роди — тоже грех?

Старая Грета, кряхтя и постанывая, садится в кровати — тяжёлая, массивногрудая, в старой ночной рубашке, с давно немытыми и растрёпанными серыми волосами, в которые густо вплетена седина. Волосы эти, свисая по сторонам лица неровными нитями, прядями и сосульками, придают ему злобное ведьминское выражение и старят его ещё лет на десять в добавок к её шестидесяти.

Старуха бросает на Вальтера то ли насмешливый, то ли презрительный взгляд и произносит — тоже тихо, чтобы не слышала Хильда, — словно рассуждая сама с собой:

— Говорила я, не оставлять тебя дурака… Ох, Господи!

— А меня тоже смоет, раз я грех? — не унимается Вальтер.

— Да уж скорей бы! — распаляется Грета. — Скорей бы нас всех смыло!

Вальтер с ней не согласен, но он знает, что старухе, особенно в её теперешнем состоянии, лучше не перечить.

— Вода поднялась ещё на два пальца! — уныло докладывает Хильда, выглянув из кухни. — Два пальца за ночь, я варю просо.

— Два пальца! — злорадно усмехается Грета. — Скоро вы узнаете!..

Она не говорит, что они скоро узнают, но Вальтер не сомневается, что это будет нечто ужасное. Ему не хочется узнавать и не хочется, чтобы старуха уточняла, поэтому он торопится встать и шлёпает босыми ногами в туалет. Он садится на холодный унитаз и писает, размышляя о том, на сколько еще пальцев поднимется из-за него вода.

— Ма! — не выдерживает он. — Ма, а вода не сильно поднимется оттого, что я писаю?

Грета хохочет на своей кровати. Смех её больше напоминает сухой и ломкий кашель или собачий лай.

Настоящего собачьего лая уже давно не слышно. Как не слышно и других звуков, которые всегда наполняли собой день: ни мычания коров, ни петушиного крика, ни дальнего стрёкота косилок. И даже боя часов на старой башне давно не слыхать. Только бесконечный шум дождя — монотонный, обволакивающий, дремотный.

Умываясь, Вальтер продолжает думать о грехе.

За то время, которое льёт этот нескончаемый дождь, уже все грехи должны бы утонуть, даже самые большие. Хотя… Хотя, вот он, Вальтер, он же маленький — совсем еще маленький грех, а его пока не смыло. Это потому, что он высоко сумел забраться. Значит, дождь будет идти ещё долго-долго, пока вода не поднимется на тысячу пальцев и не доберется до него. Может быть, Вальтер — это последний грех, который остался ещё не смытым, и Бог будет упорно поливать землю из своей лейки, пока наконец вода не подхватит Вальтера и не отхлынет, унося его в сточный колодец, как тот кораблик, который он пускал давно-давно, когда ещё ручеек, бегущий по краю Мюллер-штрассе, не превратился в бурную клокочущую реку.

Он отчётливо представляет себе, как вода крутит и уносит его, а за ним перепуганную Хильду и недовольную Грету, которая плюётся и ворчит. Хотя, нет. Их-то вода не должна смывать, потому что грех — это он, Вальтер, а значит…

— Эй, ты долго там? — отрывает его от размышлений Хильда. — Хватит лить воду, её и так слишком много.

Она приносит мальчику забытое им полотенце. Полотенце влажное, пахнет сыростью и плесенью. Это раньше оно было пушистое, теплое и вкусно пахнущее солнцем, а теперь — вот такое, как будто его долго держали в болоте.

Вальтер неохотно и кое-как проводит ничего не вытирающим полотном по лицу и рукам.

Грета давно уже не заходит есть на кухню, потому что её больные ноги не хотят сделать и шагу. Хильда утверждает, что это не больные ноги, а эгоизм. Старухе просто так удобно, ей нравится, что за ней ухаживают, приносят еду в постель, убирают судно, помогают надеть халат.

Вальтер не любит просо. Он уныло давит ложкой плотный желтоватый и неприятно пахнущий ком, в который не добавлено ни капли масла, потому что масло давно закончилось, а всех коров, которые его дают, — смыло.

— Коровы очень много грешили, — говорит мальчик задумчиво.

— Чего ты там? — отзывается Хильда, которая в комнате ухаживает за Гретой и не слышит.

— А когда вернется папа? — спрашивает Вальтер. — Скоро он построит ковчег?

Старая Грета снова разражается лающим хохотом и только громче лает оттого, что Хильда шикает на неё.

— Не знаю, — отвечает мать, входя в кухню с пустой тарелкой.

Тарелка блестит так, будто её вымыли, потому что Грета выскребла из неё все до последнего зёрнышка. И при этом она каждый день жалуется на больной желудок и отсутствие аппетита и утверждает, что скоро умрет.

— Но разве так трудно построить ковчег? — недоумевает Вальтер.