Рене Домаль - Великий запой: роман; Эссе и заметки

• Название: Великий запой: роман; Эссе и заметки
• Автор: Рене Домаль
• Издательство: Издательство Ивана Лимбаха
• Жанр: Современная проза
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-89059-181-4

В книгу французского писателя, поэта, критика и переводчика Рене Домаля (1908–1944) включены абсурдистский роман «Великий запой», а также эссе и заметки из сборников «Абсурдная очевидность» и «Сила слова». От сюрреалистических деклараций до эзотерических рассуждений творчество Домаля развивается в духе ироничного переосмысления современности и пытливого постижения традиции. Поиск пути духовного освобождения пронизывает весь литературно-метафизический опыт одного из самых одержимых и отрешенных авторов XX века.

Переводчик благодарит Поля Лёкена, Виктора Лапицкого и Григория Дашевского за неоценимую помощь

---

— Вы ухватили самую суть, — сказал старый зануда.

После чего принялся с гордой обстоятельностью рассказывать о написанном им большом трактате «Вред пситтацизма», который всем школьникам вменялось учить наизусть.

31

Мне удалось ускользнуть под каким-то тривиальным предлогом. С постоянно говорившим и пояснявшим гидом я ничего не увидел бы своими глазами. А мне хотелось понаблюдать за Софами в спокойной обстановке: так я провел с ними довольно долгое время, выучил их язык и побеседовал с лучшими представителями.

Вы скажете, что все эти пояснения, миры и приключения, да еще в четырех стенах узкого чердака и всего за несколько часов, все это не очень правдоподобно. Согласен. Но после затянувшейся вечерней пьянки и неутоленной жажды возможно все. А что?! Я говорю с вами не более двух часов. Десятилетняя история может уместиться в десятиминутный рассказ. Десятиминутный рассказ может уместиться в мгновенную мысль. Трагедия Расина укладывается в сутки, которые ужимаются в час чтения, который иногда уминается в один всхлип.

Я был бы и рад изложить все в двух словах, но сил на это у меня нет, однако из чувства признательности за ваше терпение постараюсь все же сокращать.

Мой санитар советовал мне не покидать квартала Сциентов, не посетив Очистителей Счета. «Вы с ними поосторожнее! Сущие интеллектуальные сирены!» — сказал он мне, и предостережение оказалось нелишним. Функция этих почти сверхчеловеческих существ — собирать результаты исследований всех Сциентов и очищать их от любого ощутимого содержания, дабы низводить до чисел, фигур и сугубо абстрактных операций; затем, упрощая, удаляя, реконструируя, транспонируя, умозаключая, Очистители вырабатывают железные правила, которым Сциенты будут подчиняться с покорностью и признательностью. Они изъясняются на чудесном языке, выстроенном таким образом, что для ложного и неясного в нем не находится выражения; это позволяет им обретать истину, высказывать ее и делать из нее выводы, почти не раздумывая.

До сих пор ничто не отличало их от тех существ с человеческих телом и, так сказать, божественным интеллектом, которых мы почтительно величаем математиками. Но Очистители Счета так же далеки от истинных математиков, как Сциенты — от истинных ученых. Прежде всего они поражают своей необыкновенной способностью говорить часами, с явным удовольствием и без малейшего признака утомления, при этом ничего не сказав и ни о чем не рассказав, но говорить с такой логической точностью и легкостью, что даже самому вялому слушателю трудно не поддаться очарованию их кристального языка.

Но особенно они отличаются от математиков тем, что воспринимают свою функцию Очистителей Счета и законодателей выражений как навязанную им плебейскую и сервильную должность, которую хотелось бы скорее справить, дабы заняться куда более благородным и бескорыстным делом. Переиначив высказывание одного из наших современников, они выбрали себе девиз «Мы ни о чем не хотим говорить». Их философский камень, их Великое Деяние, по определению невыполнимая и венчающая все их исследования, — это совершенная Система, которая не прилагалась бы ни к какому человеческому опыту и оставалась бы абсолютно непригодной для применения. Но эта цель, подобно всякой бесполезной цели, удаляется от них с каждым шагом, который они делают, чтобы к ней приблизиться. Они могут придумывать несчетные числа, пространства в форме шпалеры или штопора, геометрии с переменным числом измерений, протяженности с дырами и наростами или разрывные сущности, но рано или поздно найдется Сциент, который обнаружит, что эти произвольные абстрактные конструкции в точности соответствуют пока еще не объясненным явлениям физического мира. Ибо общим для Математики и Поэзии является то, что они не извращаются, даже когда глаголют устами неразумного; в этом случае они думают через него, а он всего лишь одержимый, исступленный, вдохновенный, как поэт, о котором говорит в «Ионе» Сократ.

Я чуть не попал под обольстительные чары этих интеллектуальных сирен, в частности одного молодого человека с весьма проворным умом и почти прозрачным — столь глубокому забвению предал его жилец — телом. Вот в общих чертах придуманная им теория:

«Математической науке не удается окончательно вырваться из чувственного мира, потому что она забывает довести до логического завершения великое замечание Эйнштейна (а может, Гегеля), согласно которому знакомый предмет модифицируется актом познания. Так, любая математическая система должна включать в себя не только пространство с его тремя неориентированными измерениями и время с его единственной направленностью, но еще и сознание с его двумя противоположными направленностями: бытие и не-бытие, или осознанность и неосознанность, или творчество и механизм; следовательно, чувственный мир следует вписывать в континуум с тремя измерениями и тремя направлениями, дабы растворяющей силой абстракции обратить его в ничто.

На первом этапе работы следовало дать численное выражение двум направлениям сознания. Однако — и как только до этого не додумались раньше? — существует два ряда целых чисел: ряд механический, репетитивный, или аддитивный, полученный последовательным прибавлением единицы: 1, 2, 3, 4, 5… — который может производиться совершенно бездумно, например, с помощью любой вычислительной машины; и конструктивный ряд чисел, которые, перемножаясь, производят все остальные, но сами не могут производиться умножением; каждое из этих чисел есть абсолютно новое непредсказуемое явление, и их весьма обоснованно называют простыми; этот ряд 1, 2, 3, 5, 7, 11, 13… может производиться лишь действием мысли; никакая машина никогда не сможет выдать бесконечный ряд простых чисел.

Итак, сознательной деятельности предстоит вносить свои переменные кривые в Декартову систему координат, где по оси абсцисс располагается ряд целых чисел 1, 2, 3, 4, 5…, или ряд механический, а по оси ординат — ряд простых чисел 1, 2, 3, 5, 7, 11…, или ряд порождающий. Эти кривые, в свою очередь, будут сополагаться с другими координатами нашего континуума, где вырисуется истинная картина явлений, каковой она складывается в результате взаимодействия познающего и познаваемого».

Логика была безупречной, и если бы я внимал ушами разума, меня бы навечно заворожили речи сирены. Но, вспомнив о спутниках Улисса, я заткнул эти самые уши плотными затычками здравого смысла и, напрягши другой слух — слух верный и надежный, — услышал лишь гул тишины. Мой мнимый математик не думал. Даже когда декламировал ряд простых чисел до 101-го, который знал наизусть. («Наизусть»? Но уместно ли здесь, при этом бездушном отчеканивании, говорить об устах? Ладно, пусть выражение остается, раз уж укоренилось.)

32

Между лабораториями Сциентов и обителями Софов, поочередно отгоняемые и теми и другими, бродят двусмысленные Объяснители. Они льстят как Сциентам, превознося линейку и весы, так и Софам, афишируя презрение к сиюминутному и недалекому. Некоторые, по рассказам Профессора Мюмю, присваивают себе титул Психографов; слово происходит от «псише», большого вертящегося зеркала, с помощью которого они могут наблюдать, оставаясь невидимыми. Карманный словарик, оставленный мне санитаром, определял «психографию» как «науку об остатках мысли другого», а «мысль» как «все то, что в человеке еще не взвешено, не высчитано и не вымерено». Так, желая снискать благосклонность Сциентов, Психографы выискивают следы «мысли» повсюду, где осмысленности больше всего не хватает, или, по крайней мере, повсюду, где они полагают, что ее больше всего не хватает: у детей, сумасшедших и даже у животных. Нормальный взрослый человек их не интересует вовсе. Для познания требуется сопричастность, а они желают оставаться «чисто спекулятивными» наблюдателями.

Их можно сравнить с пребывающими в тиши своих кабинетов Политологами и Антропографами, которые по рассказам исследователей, миссионеров и историков изучают далекие и исчезнувшие народности: папуасов, ирокезов, аранда, хеттов, аккадцев, археошвейцарцев, шумеров, готтентотов, протобельгийцев и прочих. Они совсем не говорят об обществе, в котором живут, пусть даже страдая от него или используя его, поскольку «иначе, по их словам, станут политиками». Их не заботит взрослое и нормальное человеческое общество, ибо для познания требуется сопричастность, а их интересует одна лишь «чистая правда».

Есть еще Филофазисты, которые изучают языки чужих стран и минувших эпох, но даже не способны прилично говорить и писать на своем собственном языке. Ибо для языка также требуется сопричастность; они же претендуют на то, чтобы быть «чистыми учеными», а не ремесленниками.

Есть еще Объяснители, которые рассуждают о бесполезных предметах, и их имя напоминает тиканье. Они, Экстетики, с трудом высказываются о том, что производят другие; сами же они ничего не творят, ибо живут в области «чистого знания».