Габриэле д'Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

• Название: Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы
• Автор: Габриэле д'Аннунцио
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-904656-33-1

Габриэле Д'Аннунцио (настоящая фамилия Рапаньетта; 1863–1938) — итальянский писатель, поэт, драматург и политический деятель, оказавший сильное влияние на русских акмеистов. Произведения писателя пронизаны духом романтизма, героизма, эпикурейства, эротизма, патриотизма. К началу Первой мировой войны он был наиболее известным итальянским писателем в Европе и мире.

Во второй том Собрания сочинений вошел роман «Невинный», пьесы «Сон весеннего утра», «Сон осеннего вечера», «Мертвый город», «Джоконда» и новеллы.

---

— Джулианна!

Она показалась. И перед очами души моей как сейчас выступает ясно это молчаливое сумеречное видение; высокая фигура, кажущаяся еще выше в длинном амарантовом плаще, и на темном фоне белое, белое лицо. Слова Джакопо Аманде неразрывно связаны в моем уме с этим незабвенным образом:

— Какая вы белая сегодня вечером, Аманда! Вы открыли себе жилы, чтобы покрасить свое платье?

Она ушла; или, чтобы точнее передать полученное ощущение, — она исчезла. Я быстро подвигался по аллее, не сознавая вполне, что меня к этому толкало. Я слышал, как отдавались мои шаги в моем мозгу. Я был так рассеян, что мне пришлось остановиться, чтобы узнать дорожки. Что было причиной этому бессознательному волнению? Может быть простая физическая причина; особенное состояние моих нервов. Так думал я. Неспособный на размышления, на обстоятельный анализ, на сосредоточенное внимание, я был во власти своих нервов; внешние явления действовали на них с поразительной интенсивностью, точно в галлюцинации. Но подобно молниям некоторые мысли отчетливо выделялись из всех остальных; они усиливали во мне ощущение сомнения, которое уже породили некоторые непредвиденные события…

Джулианна сегодня не была такой, какой она должна была быть, если бы оставалась тем существом, каким я знал ее; «прежней Джулианной». В некоторых обстоятельствах она не держала себя так, как я этого ждал.

Какой-то посторонний элемент, что-то темное, резкое, судорожное изменило, обезобразило ее личность. Нужно ли приписать эту перемену болезненному состоянию ее организма? «Я больна, я очень больна», повторяла она часто, точно в оправдание.

Конечно, болезнь производит глубокую перемену, она может сделать неузнаваемым человеческое существо… Но в чем состояла ее болезнь? Была ли это прежняя болезнь, не извлеченная инструментом хирурга, может быть осложненная? Неизлечимая? «Кто знает, не умру ли я скоро», — сказала она с каким-то странным выражением, точно пророческим.

Она не раз говорила о смерти. Так, значит, она знает, что носит в себе роковой зародыш? Она во власти какой-то мрачной мысли? Может быть, эта мысль и зажгла в ней эту мрачную, почти отчаянную, почти безумную страсть. Может быть, неожиданный свет счастья сделал более ясным и более страшным преследующий ее призрак…

Неужели она может умереть! Неужели смерть могла бы ее поразить в моих объятьях в расцвете счастья? — думал я с ужасом, леденившим меня всего, пригвоздившим меня к одному месту, точно опасность была неминуема, точно Джулианна предсказала правду, сказав: «Если, например, завтра я умру?»

Наступали сумерки. Влажные дуновения ветра пробегали в кустах, производя шорох, похожий на шорох бегущих зверей. Несколько запоздалых ласточек рассекали воздух с криком, похожим на свист пращи. На западе, на горизонте еще освещенном, было отражение точно от большой мрачной кузницы.

Придя к скамейке, я нашел зонтик; я не медлил около нее, хотя недавние воспоминания, еще живые, еще теплые, волновали мою душу. Здесь она упала задыхающаяся, побежденная; здесь я сказал ей великие слова, я сделал ей горячее признание: Ты была в моем доме, в то время как я искал тебя вдали. Тут я сорвал с ее уст слова, поднявшие мою душу на вершину счастья, тут я пил ее первые слезы, я слышал ее рыдания, я произнес мрачный вопрос: «Может быть, поздно? Чересчур поздно?» Прошло так мало часов, и все это было уже так далеко! Прошло так мало часов, и уже счастье, казалось, рассеялось! Теперь в другом смысле, не менее страшном, повторялся вопрос: «Поздно, может быть, чересчур поздно?» И отчаяние мое росло; и этот неопределенный свет, и это молчаливое наступление ночи, и эти подозрительные шорохи в потемневших кустах, и все эти обманчивые призраки сумерек приняли в моем уме какое-то роковое значение. «Что, если действительно поздно? Если действительно она знает, что приговорена и носит в себе смерть? Утомленная жизнью, утомленная страданием, не надеясь больше на меня, не решаясь на самоубийство, она, может быть, всячески способствовала своей болезни, скрывала ее, чтобы она развилась, вкоренилась, чтобы она стала неизлечимой. Она хотела подойти осторожно, тайно к освобождению, к концу. Благодаря наблюдению она познала свою болезнь, и теперь она знает, она уверена, что погибнет; она знает также, что любовь, страсть, поцелуи ускорят смерть. Я навсегда возвращаюсь к ней, неожиданное счастье раскрывается перед ней; она меня любит, она знает, что я люблю ее безгранично; в течение одного дня мечта стала действительностью. И вот слова просятся ей на уста: „умереть!“» Смутно передо мной пронеслись жестокие образы, мучившие меня в течение двух часов ожидания в то утро операции, когда у меня были перед глазами ясные, как рисунки анатомического атласа, ужасные поражения, произведенные болезнью в организме женщины. И другое воспоминание, еще более далекое, вернулось с точными образами; темная комната, раскрытое окно, колеблющиеся шторы, беспокойное пламя свечи перед бледным зеркалом, зловещие призраки и она, Джулианна, стоя, прислонившаяся к шкафу, в судороге извивается, точно от проглоченного яда… И обвиняющий голос, тот же голос повторял мне: Ради тебя, ради тебя она захотела умереть. Это ты, ты способствовал ее смерти!

Охваченный слепым ужасом, какой-то паникой, точно все эти образы были несомненной действительностью, я бросился бежать по направлению к дому.

Подняв глаза, я увидел безжизненный дом; окна и балконы были полны мрака.

— Джулианна! — закричал я с отчаянным ужасом, точно боясь, что я не успею снова увидеть ее.

Что со мной? Что за безумие? Я задыхался, подымаясь по ступенькам в полумраке. Я бросился в комнату.

— Что случилось? — спросила Джулианна, приподымаясь.

— Ничего, ничего… Мне показалось, что ты звала меня. Я бежал. Как ты чувствуешь себя теперь?

— Мне так холодно, Туллио, мне так холодно. Потрогай мои руки.

Она протянула мне руки. Они были ледяные.

— Я вся такая ледяная.

— Господи! Откуда этот холод? Что я могу сделать, чтобы согреть тебя?

— Не беспокойся, Туллио. Это не в первый раз… Это длится часы и часы. Ничто не может помочь. Нужно ждать, чтобы прошло… Но почему Федерико так опоздал? Уже почти ночь.

И она опрокинулась на спинку кресла, точно в этих словах она истощила всю свою силу.

— Я закрою, — сказал я, повернувшись к балкону.

— Нет, нет; оставь его открытым… Не воздух причиняет этот холод. Наоборот, мне нужно дышать… Лучше подойди сюда поближе ко мне. Возьми эту табуретку.

Я встал перед ней на колени.

Она провела своей застывшей рукой по моей голове слабым движением и пробормотала:

— Мой бедный Туллио!

— Скажи же мне, Джулианна, любовь моя, душа моя, — воскликнул я, не владея собой, — скажи мне правду! Ты что-то скрываешь от меня. Вероятно у тебя что-то есть, в чем ты не хочешь сознаться: какая-то неотвязчивая мысль тут на твоем лице, какая-то тень не покидает тебя с тех пор… с тех пор, что мы счастливы. Но действительно ли мы счастливы? А ты, ты можешь быть счастливой? Скажи мне правду, Джулианна! Почему ты хочешь обмануть меня? Да, это правда, ты была больна, ты и сейчас больна; это правда. Но это не то, нет. Есть что-то другое, чего я не понимаю, чего я не знаю… Скажи мне правду, даже если она должна была поразить меня. Сегодня утром, когда ты рыдала, я спросил тебя: — Не чересчур ли поздно? — И ты мне ответила: — Нет, нет… — И я тебе поверил. Но не поздно ли по другой причине? Не мешает ли тебе что-нибудь наслаждаться счастьем, раскрывшимся перед нами? Я хочу сказать: что-нибудь, что ты знаешь, что ты уже предвидишь?.. Скажи мне правду.

И я пристально смотрел на нее, а она молчала. Я видел только ее большие, бесконечно большие, глубокие, неподвижные глаза. Кругом все исчезло. И я должен был закрыть глаза, чтобы рассеять ощущение ужаса, вызываемое этими глазами. Сколько длилась эта пауза? Час? Секунду?

— Я больна, — сказала она, наконец, со страшной медленностью.

— Но как больна? — пробормотал я вне себя, мне казалось, что я слышу в звуке этих слов признание, соответствующее моему подозрению.

— Но как больна? Смертельно?

Я не знаю, каким образом, я не знаю, каким голосом, я не знаю, с каким выражением я произнес этот последний вопрос; я даже не знаю, действительно ли он сорвался с моих губ, слышала ли она этот вопрос?

— Туллио, нет; я не хотела этого сказать, нет, нет… Я хотела сказать, что я не виновата, что я такая, немного странная… Я не виновата… Нужно быть терпеливым со мной; нужно меня брать такой, какая я есть… Ничего другого нет, верь мне. Я от тебя ничего не скрываю… Я, может быть, выздоровею потом; да, я выздоровею.

Ты будешь терпелив, не правда ли? Ты будешь добр… Подойди сюда, Туллио, душа моя. Ты тоже мне кажешься немного странным, подозрительным… Ты вдруг чего-то пугаешься, бледнеешь. Кто знает, что ты подозреваешь… Подойди сюда, подойди… поцелуй меня. Еще, еще раз… Вот так… Целуй меня, согрей меня… Вот едет Федерико.