Габриэле д'Аннунцио - Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

• Название: Собрание сочинений в 6 томах. Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы
• Автор: Габриэле д'Аннунцио
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-904656-33-1

Габриэле Д'Аннунцио (настоящая фамилия Рапаньетта; 1863–1938) — итальянский писатель, поэт, драматург и политический деятель, оказавший сильное влияние на русских акмеистов. Произведения писателя пронизаны духом романтизма, героизма, эпикурейства, эротизма, патриотизма. К началу Первой мировой войны он был наиболее известным итальянским писателем в Европе и мире.

Во второй том Собрания сочинений вошел роман «Невинный», пьесы «Сон весеннего утра», «Сон осеннего вечера», «Мертвый город», «Джоконда» и новеллы.

---

Она говорила прерывисто, немного глухо, с непередаваемым выражением, ласковым, нежным, беспокойным, с которым она говорила уже несколько часов тому назад, на скамейке, чтобы утешить и успокоить меня. Я целовал ее. Так как кресло было широкое и низкое, она такая худенькая, освободила место возле себя, прижалась ко мне, дрожа, и прикрыла меня своим плащом. Точно на ложе, мы прижались друг к другу грудью, мешая наши дыхания. И я думал: «Если бы мое дыхание, если бы моя близость могли передать ей весь мой жар!» И я старался вызвать обманчивое усилие воли, чтобы случилась эта передача.

— Сегодня вечером, — шептал я, — сегодня вечером в твоей кровати я лучше тебя согрею, ты не будешь больше дрожать…

— Да, да.

— Ты увидишь, как я буду обнимать тебя — я усыплю тебя. Всю ночь ты будешь спать у меня на груди.

— Да.

— Я буду бодрствовать; я буду пить твое дыхание, я буду читать на твоем лице сны, которые будут тебе сниться. Ты произнесешь, может быть, мое имя во сне…

— Да, да.

— Тогда, иногда, ты разговаривала во сне. Как ты мне нравилась! Ах, какой голос! Ты не можешь себе представить… Голос, который ты сама никогда не слыхала, который знаю лишь я, я один… И я снова услышу его. Кто знает, что ты скажешь. Ты произнесешь, может быть, мое имя. Как я люблю движение твоего рта, когда он произносит букву у в моем имени! Точно эскиз поцелуя… Ты знаешь? Я буду тебе нашептывать на ухо, чтобы войти в твой сон. Помнишь, в то время, в некоторые утра я отгадывал кое-что из твоих снов? О! ты увидишь, дорогая моя, я буду ласковее, чем тогда. Ты увидишь, на какую нежность я способен, чтобы вылечить тебя. Ты нуждаешься в ласках, бедняжка!..

— Да, да! — повторяла она каждую минуту, способствуя, таким образом, моему заблуждению, усиливая опьянение, исходившее из моего собственного голоса и из веры, что мои слова убаюкивали ее, как нежная песнь.

— Ты слышала? — спросил я вдруг, и я приподнялся немного, чтобы лучше слышать.

— Что? Едет Федерико?

— Нет, послушай!

Мы оба стали слушать, повернувшись к саду.

Сад представлял из себя темную лиловую массу, прервавшуюся сверканием пруда. Полоса света все еще виднелась на границе неба, длинная трехцветная полоса; внизу кроваво-красная, потом оранжевая, потом зеленая, цвета умирающего растения. В тишине сумерек раздавался сильный чистый голос, похожий на прелюдию флейты.

Пел соловей.

— Он на кипарисе, — прошептала Джулианна.

Мы оба слушали, смотря на далекий горизонт, бледнеющий под неосязаемым пеплом вечера. Моя душа была настороже, точно она ждала от этой речи какого-то высшего откровения любви. Что испытывало в эти минуты рядом со мной бедное существо? Какой вершины страдания достигла ее бедная душа?

Соловей пел. Сначала это был точно взрыв мелодичной радости, фонтан легких трелей, падавших со звуком жемчуга, отскакивающего от клавиш гармониума. Наступила пауза. Поднялась рулада, легкая, страшно замедленная, в ней слышалась сила, порыв смелости, вызов, брошенный неведомому врагу. Вторая пауза. Тема из трех нот вопросительного характера развернула цепь своих легких вариаций, повторяя пять-шесть раз маленький вопрос, точно сыгранный на нежной, тростниковой флейте, на пастушечьей свирели. Третья пауза. И пение перешло в элегию, перешло в минорный тон, стало нежным как вздох, слабым как жалоба, передавая тоску одинокого любовника, грусть желания, тщетное ожидание; бросило конечный призыв, неожиданный, острый, как крик отчаяния; затихло. Другая пауза, более серьезная. Потом раздались новые звуки; нельзя было подумать, что они исходили из того же горла, настолько они были скромные, застенчивые, жалобные, настолько они походили на писк новорожденных птенцов, на чириканье воробья, потом, с поразительной гибкостью, этот наивный звук перешел в вихрь все ускоряющихся нот, которые сверкнули полетом трелей, задрожали в ясных руладах, уступили место смелому переходу, спустились, поднялись, бросились в вышину. Певец пьянел от своего пения. С такими короткими паузами, что звуки едва успевали замирать, он изливал свое опьянение в бесконечно меняющейся мелодии, страстной и нежной, надломленной и звучащей, легкой и серьезной, то прерываемой слабыми стонами и жалобной просьбой, то неожиданными лирическими полетами и высшей мольбой. Казалось, что и сад слушал и что небо склонялось над почтенным деревом, приютившим невидимого поэта, изливавшего эти потоки поэзии. Чаща цветов дышала глубоко, но тихо. На западе, на горизонте медлили желтые лучи, и этот последний взгляд дня был грустный, почти мрачный. Но появилась звезда, дрожащая, трепещущая как капля сверкающей росы.

— Завтра! — пробормотал я, почти бессознательно.

И это слово, полное для меня стольких надежд, отвечало на внутреннюю мольбу.

Чтобы слушать, мы приподнялись немного и оставались и этом положении несколько минут, погруженные в свои мысли.

Вдруг я почувствовал, что о мое плечо ударилась голова Джулианны, тяжело, как безжизненная вещь.

— Джулианна! Джулианна! — кричал я с ужасом.

Благодаря моему движению, голова опрокинулась назад, как безжизненная вещь.

— Джулианна!

Она не слышала. Когда я увидел смертельную бледность этого лица, освещенного последними желтыми лучами, меня поразила страшная мысль. Вне себя, я опустил в кресло безжизненную Джулианну и, непрестанно называя ее имя, я стал расстегивать ее лиф сведенными пальцами, нетерпеливо желая ощупать ее сердце… А веселый голос брата звал:

— Где вы, голуби!

XI

Она скоро пришла в сознание. Как только она могла держаться на ногах, она захотела сесть в коляску, чтобы вернуться в Бадиолу.

Покрытая нашими пледами, она прижалась в уголок, молчаливая. Брат и я время от времени поглядывали на нее с беспокойством. Кучер гнал лошадей. Их галоп звучно раздавался по дороге, окаймленной там и сям цветущими кустами; был мягкий апрельский вечер, небо было ясное. Время от времени я и Федерико спрашивали:

— Как ты чувствуешь себя, Джулианна?

Она отвечала:

— Так себе… немного лучше.

— Тебе холодно?

— Да… немножко.

Она отвечала с видимым усилием. Казалось, наши вопросы раздражали ее; так что когда Федерико настаивал на разговоре, она сказала ему:

— Прости меня, Федерико… Но меня утомляет разговор.

Верх был спущен, и Джулианна сидела в тени, невидимая, покрытая одеялами.

Не раз я наклонялся над ней, чтобы увидеть ее лицо, думая, что она заснула, или боясь, чтобы она снова не потеряла сознание. И каждый раз я испытывал ощущение удивления и страха, когда видел в темноте ее широко раскрытые пристальные глаза.

Наступило долгое молчание.

Федерико и я тоже молчали. Мне казалось, что лошади бегут недостаточно быстро. Я бы хотел приказать кучеру пустить их в галоп.

— Гони их, Джованни!

Было почти десять часов, когда мы вернулись в Бадиолу.

Моя мать ждала нас, очень обеспокоенная нашим опозданием. Увидя Джулианну в таком состоянии, она сказала:

— Я так и думала, что эта тряска повредит тебе…

Джулианна хотела успокоить ее.

— Ничего, мама… Увидишь, завтра я буду здорова. Немного устала…

Но, увидя ее при свете, моя мать воскликнула с ужасом:

— Господи! Господи! На твое лицо просто страшно смотреть… Ты едва держишься на ногах… Эдит, Кристина, скорее, подымитесь наверх, нагрейте ей постель. Поди сюда, Туллио, понесем ее…

— Нет, нет, — отказывалась Джулианна, — не пугайся, мама, это пустяки…

— Я поеду в экипаже за доктором в Тусси, — предложил Федерико. — Через полчаса я буду здесь.

— Нет, Федерико, нет! — воскликнула Джулианна почти резко, точно с отчаянием.

— Я не хочу. Доктор ничем не может мне помочь. Я сама знаю, что мне нужно принять. Пойдем, мама. Господи, как вы быстро ужасаетесь! Пойдем, пойдем…

Казалось, к ней сразу вернулись силы. Она сделала несколько шагов без посторонней помощи. На лестнице я и мать поддерживали ее.

В ее комнате началась судорожная рвота, длившаяся несколько минут. Женщины начали раздевать ее.

— Уходи, Туллио, уходи, — просила она меня. — Ты потом вернешься ко мне. Мать останется со мной. А ты не волнуйся…

Я вышел. Я сел в ожидании на диван в одной из соседних комнат. Я прислушивался к шагам бегающей прислуги, нетерпение мучило меня. Когда я смогу войти, когда я смогу остаться наедине с ней? Я буду бодрствовать около нее, я всю ночь проведу у ее изголовья. Может быть, через несколько часов она успокоится, почувствует себя лучше. Лаская ее волосы, мне, может быть, удастся ее усыпить. Кто знает, не скажет ли она в дремоте между сном и бодрствованием:

— Пойди ко мне.

У меня была странная вера в силу моих ласк. Я еще надеялся, что и эта ночь может хорошо кончится для меня. И как всегда, среди ужаса, порождаемого мыслью о страданиях Джулианны, чувственный образ определился, становился ясным и определенным. «Бледная, как ее рубашка», при свете лампадки, горящей за драпировками алькова, после первого, краткого сна, она просыпается, смотрит на меня полураскрытыми томными глазами и шепчет: