Николай Алексеев - Брат на брата

• Название: Брат на брата
• Автор: Николай Алексеев
• Жанр: Историческая проза

Алексеев Николай Николаевич (18(30).09.1871-17(30). 06.1905), писатель. Из дворян Петербургской губ.; сын штабс-капитана. Окончил петербургскую Введенскую гимназию. В 1893-98 учился на юридическом факультете Петербургского университета (прослушал полный курс наук, но не получил диплома).

В 1896 опубликовал первую повесть «Среди бед и напастей» («Биржевые ведомости». № 141–215). В дальнейшем печатался в журналах «Живописное обозрение», «Беседа», «Исторический вестник», «Новый мир», «Литературные вечера „Нового мира“», «Русский паломник» (прил.), газете «Петербургский листок» и др. Автор многочисленных, гл. обр. исторических, рассказов, очерков, повестей, романов. В освещении событий разных периодов русской истории очевидны православно-монархическая, патриотическая позиции.

Написал романы: «Татарский отпрыск» (СПб., 1896), «Среди бед» (СПб., 1897), «Розы и тернии» (СПб., 1898), «Лжецаревич» (СПб., 1899), «Заморский выходец» (СПб., 1900), «В грозу народную» (СПб.; М., 1902), повести «Федосеевский владыка» (СПб., 1903), «Огневой еретик» (СПб., 1905) и др.

Исторические рассказы, очерки, повести, романы автора печатались во многих журналах («Беседа», «Новый мир», «Живописное обозрение» и др.), выходили отдельными изданиями и были очень популярны.

Освещение событий разных периодов русской истории сочетается в его произведениях с мелодраматическими сюжетными линиями, с любовной интригой, с бушующими страстями.

---

Приходилось покидать родной дом, ч могилу матери и ехать за тридевять земель, чтобы укрыться от козней.

Этого требовало благоразумие.

Это казалось единственным средством спасения.

Лицо матери, как живое, стало перед ним.

Доброе лицо с ласковым, кротким взглядом.

И рядом другое — угрюмое лицо отчима, с глазами, в которых застыло выражение подозрительности и затаенной злобы.

— Ты не убивайся, родненький, говорю, — бормотал между тем Матвеич. — Ну, что ж, у дяденьки поживешь годик, а там вернешься. Дяденька родной, не обидит. А я все приготовлю — и коней, и запасец. Прихватим и верного человека… Знаешь Андрона, племяша моего? Помолился Богу, да и в путь. Как стемнеет, я лошадок выведу за изгородь к огороду. Тихохонько сядем на коней — и след наш простыл.

Юноша поднял голову.

— Хорошо, — сказал он, — знать, Божья воля. Я согласен… Сегодня же ночью едем.

— Ну, вот и ладно, и отлично. Я коников приготовлю и обо всем позабочусь, спокоен будь. А близко к полуночи выберись за огород. Понимаешь, я рад-радешенек: от погибели, родной, спасешься. Нешто сладко под нож злодеев голову подставлять. Даже сие и грех. Это вроде как на себя самому руки наложить. Так едем сегодня! Я и Андрону скажу.

А теперь надобно наутек от тебя, пока все спят: заприметят, так, пожалуй, еще догадаются. Прощай пока, соколик! Все я изготовлю.

Старик ушел довольным, а юноша долго еще сидел в грустном раздумье.

В этот день отчим был с ним особенно ласков.

Андрея Алексеевича эта ласковость резала, как ножом. В особенности трудно было ему сдержать себя, когда Некомат сладеньким голосом сказал:

— Что ты сегодня хмуришься, родной? Скушно, чай? Ты бы пошел по леску побродил али б зайчишек пострелял.

Юноша вспыхнул от негодования.

«Сам под бердыш злодея посылает, — подумал он, — не терпится ему меня спровадить».

Он едва не выдал себя резким ответом, но успел овладеть собой.

— Что-то недужится маленько. Я, чай, как-нибудь застудился… Пойду полежать, — ответил он и ушел в свою горенку, чтобы только не видать ненавистного теперь для него лица отчима.

Затих господский дом.

Сам Суровчанин угомонился в своей опочивальне. Андрей Алексеевич приподнялся на постели и прислушался.

Тихо. В окно смотрит лунная ночь.

Встал, высек огня и затеплил огарок.

— Теперь скоро. И це хотелось бы, и сердце рвется, да ничего не поделаешь. Что сделаешь супротив злобы людской?

Он печально поник головою.

— Из своего дома приходится бежать… Божья воля.

Чуть скрипнула дверь.

Выставилась косматая голова Матвеича.

— Пора! — сказал пестун. — Напрасно свечку вздул: не заприметили бы!

— Сейчас. Вот только образок возьму, да тут кой-что…

— Кони уж выведены.

— Иду.

Андрей Алексеевич закрестился:

— Господи помози!

— Его святая воля. А где твой тулупчик? Ночь холодна да и после пригодится. Мешкать негоже, одначе.

Юноша поспешно оделся и потушил огонь.

Тихо прошли сени, выбрались на двор.

У ворот гулко храпел сторож.

— Крепко Левка спит, — сказал Большерук, — я давеча мимо него лошадей провел, и то не слышал.

Вступили в сад, он же и огород. Деревья недвижны, как колонйы, сетью раскинулись ветви, не шелохнутся. По тропинке разбросались пятна лунного света*

— Ночь-то! А? — с восхищением промолвил старик.

— Хороша ночка, — ответил юноша и подумал:

«Можно сказать, что всю жизнь переламываем, а говорим так, словно вот погуляем да и домой повернем».

За садом-огородом ждал Андрон, племянник Большерука, рослый, сильный парень из тех, про которых говорят: неладно скроен да крепко сшит.

Он сидел верхом на лошади, двух других держал за узду.

— Вот вы, а я было заждался — думал, не случилось ли чего, — промолвил Андрон.

Пришедшие молча вскочили на седла.

— Сейчас мы в перерез поля, — сказал Матвеич, — в лесок, а там окольным путем.

Тронулись ходкою рысью.

— Стой! — приказал юноша, когда въехали на невысокий пригорок близ леса. — Дай взглянуть в последний раз.

Он повернулся лицом к усадьбе.

— Прощай, кров родимый, — прошептал он с глубокою грустью. — Возвращусь ли, увижу ль тебя когда-нибудь?

Тихим, мирным пристанищем казалась озаренная месяцем усадьба с высоким господским домом, — с разбросавшимися в беспорядке службами, крытыми побурелой соломой, с темным пятном сада-огорода…

А там, за лесом, неведомый, чуждый, шумный мир…

Матвеич и Андрон были задумчивы.

Для них, холопов-рабов, усадьба была только обширной тюрьмою; мир нес свободу. О чем жалеть?

Но что-то похожее на тоску шевелилось в их сердце.

Тут их родина!

И что бы ни сулила, что бы дала чужая сторона, все нет- нет да перелетит тоскливая дума сюда, к этому полю, к этому лесу, к усадьбе, к селу, что вон блестит крестом колокольни; сюда, где мать слышала их первый крик, где мирно отдыхают в сырой земле усталые кости отцов, дедов4 и прадедов…

Все сняли шапки и перекрестились.

Андрей Алексеевич круто повернул коня, чтобы скрыть от спутников навернувшуюся слезу, и, крикнув: «Гайда!», вскачь понесся к лесу.

Холопы поскакали за ним.

Неширокая тропа вилась змеей и пропадала вдали.

— Я ларец взял, — сказал «пестун», ровняясь со своим молодым господином, — уложил в него твой новенький кафтанчик, кой-какие пожитки… Ну, и деньжонок малую толику.

— Их-то откуда взял?

— А из укладочки твоего вотчима, — промолвил Матвеич равнодушно.

— Вот это худо. Ведь это выходит, что ты украл, — вскричал молодой человек.

— Не для себя взял, а для тебя. А деньги-то больше твои, чем Некомата: от тебя же он их нажил. Да и много ль я взял? Ему вдосталь осталось.

— А все-таки я бы…

— Э, господине! — перебил его Большерук, — старый человек, знаю, как без денег быть на чужой стороне… Не о себе пекусь — что мне! Я уж и жизнь больше, как наполовину, прожил, — о тебе заботушка. Помню я, как матушка твоя в смертный час сказала: «Береги Андрюшу, Матвеич, не дай сироту обидеть». Побожился я ей перед святой иконой. И вот те крест, не было у меня с тех пор иной заботы, окромя как о тебе.

Что-то нежное зазвучало в голосе старика.

— Спасибо, Матвеич, — с чувством промолвил юноша. — Тоже люблю тебя, как родного.

— Спасибствовать за что же? Сердце у меня трепыхалось, как узнал я, что вотчим супротив тебя задумал. И слава Тебе, Господи, что теперь мы ослобонились от него.

— Ослобонились ли?

— Бог поможет. Он, милостивый, все устроит. Уйдем от погони. Да и знаю я здесь один путек скрытный. Одначе, подгоним коней…

Лошадей подхлестнули, и мерный топот понесся по тихому лесу…

Странный сон пригрезился Суровчанину. Ему снилось, будто он — Некомат — большой паук, а пасынок его, Андрюшка, — крупная оса.

И Андрюшка-оса будто бы — зуу! — яетает, жужжит вокруг отчима-паука; и жало выпустила и кольнуть готова:

А он-паук за ней гоняется, челюстями шевелит, протягивает мохнатые ноги — вот-вот схватит.

И как будто — цап! — схватил. А оса вдруг как ужалит… Забился, заметался паук…

Вскрикнул купец и проснулся.

В доме мертвая тишина.

Чуть мерцают лампады.

Сквозь окно брезжит тусклый рассвет.

Уставился Некомат на оконный переплет и перевел дух.

— Фу! Вот сон! — проворчал Суровчанин и сел на постели. — К чему такое приснилось? Надо думать — не к добру.

Прилег было снова.

Не спится.

Встал, накинул старенький охабень и зашагал по опочивальне.

— Даже во сне снится, — думал он. — И тут покоя не дает. И во сне и наяву… Да, отделаться, отделаться от него поскорей. Сбыть с рук. Тогда я сам себе голова. Мне с ним не житье, прямо не житье… Можно сказать, век мой заедает. Что я при нем? Ничего. Долго ль ждать, как все от меня отнимет? Ступай, дескать, на все четыре стороны. У него уж ус пробивается…

Он шагал крупно и быстро, и его широкая фигура колыхалась в такт шага.

По тихому дому гулко раздались чьи-то торопливые шаги.

Потом голос Пахомыча за дверью спросил:

— Не спишь, господине?

— Нет. Что тебе?

Ключник, кое-как одетый, бледный, предстал на пороге опочивальни.

— Беда стряслась, — промолвил он, — Матвеич и Андрон убегли. И трех коней угнали.

Как ни был Суровчанин изумлен этим известием, однако не мог не заметить некоторой странности: бежали двое, а коней увели трех… Почему именно-трех? Если б хотели ехать одвуконь, так взяли бы четырех — у каждого был бы один конь под верх, другой в запасе.

— Дивно, что трех, — прошептал он.

Потом стал соображать под плаксивый голос ключника.

— Андрон — племяш Большерука. Дядя пошел наутек, ну и его прихватил, чтобы я на Андроне злобы не срывал… Это все так… А вот с чего Матвеич на старости лет в бега ударился? Жил-жил и вдруг на! Да и как он смог своего любимца Андрюшку оставить? Что-то тут не так… Не Анд- рюшкины ль тут штуки?.. Да какие ж могут быть? Может, без моего спросу послал их куда? А не спросил нарочно, чтобы власть свою показать… Лучше всего будет самого Андрюшку и порасспросить. Ему, верно, поболе нашего ведомо. Может, ему Матвеич что-нибудь за тайность и раньше сказал. Недаром вчера Андрей кислым таким ходил…