Ромен Роллан - Жизнь Микеланджело

• Название: Жизнь Микеланджело
• Автор: Ромен Роллан
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1954

Жизнь тех, о ком мы пытаемся здесь рассказать, почти всегда была непрестанным мученичеством; оттого ли, что трагическая судьба ковала души этих людей на наковальне физических и нравственных страданий, нищеты и недуга; или жизнь их была искалечена, а сердце разрывалось при виде неслыханных страданий и позора, которым подвергались их братья, – каждый день приносил им новое испытание; и если они стали великими своей стойкостью, то ведь они были столь же велики в своих несчастьях.

Образ героического Сомнения, Победа с подрезанными крыльями – единственное из творений Микеланджело, остававшееся до самой смерти скульптора в его флорентийской мастерской, – это сам Микеланджело, символ всей его жизни. Ему в избытке была отпущена та сила, тот редкостный дар, без которого нельзя бороться и побеждать, – он победил. И что же? Он не пожелал победы. Не того хотел он, не к тому стремился. Трагедия Гамлета! Мучительное несоответствие героического гения отнюдь не героической, не умеющей желать воле и неукротимым страстям.

---

Если красота мыслей, слов, звуков имела над ним такую огромную власть, то какой же всепокоряющей силой должна была обладать красота человеческого лица и тела!

Как шпора коню, для меня красота человеческого лица!
Ничто на свете не приносит мне такой радости».

La forza d'un bel viso a che mi sprona!
C'altro non è cal mondo mi dilecti…[218]

Великий творец дивно прекрасных форм, человек глубоко верующий, Микеланджело воспринимал телесную красоту как нечто божественное; красивое тело – это сам бог, явившийся в телесной оболочке. И, как Моисей перед неопалимой купиной, Микеланджело приближался к этой красоте с благоговейным трепетом. Предмет его поклонения, как он сам об этом говорит, становился для него поистине кумиром. Он падал перед ним ниц; и это тяготившее благородного Кавальери самоуничижение великого человека казалось положительно необъяснимым, когда у прекрасного лицом кумира обнаруживалась низменная и ничтожная душонка, как у Фебо ди Поджо. Но Микеланджело ничего не замечал… Не замечал? Не хотел замечать; резцом воображения он довершал в своем сердце намеченный природой образ.

Первой такой идеальной любовью, живым олицетворением мечты, был около 1522 г. Герардо Перини.[219]

Позднее, в 1533 г., Микеланджело увлекся Фебо ди Поджо, а в 1544 г. – Чеккино деи Браччи.[220]

Итак, дружба с Кавальери не являлась всепоглощающей и единственной в жизни художника, но это была длительная и восторженная дружба, что в известной мере объясняется не только внешним обаянием, но и нравственным благородством юноши.

«Всех больше, – пишет Вазари, – любил он, несомненно, молодого римского дворянина Томмазо деи Кавальери, страстно преданного искусству. Микеланджело сделал на картоне его портрет в натуральную величину – свой единственный портрет с натуры, ибо он отвергал натурную живопись, разве что речь шла о людях выдающейся красоты».

Варки добавляет:

«Когда я встретился в Риме с мессером Томмазо Кавальери, он поразил меня не только своей несравненной красотой, но также и приятностью обхождения, тонким умом и редким душевным благородством; такой человек вполне заслуживал любви и лишь вырастал в ваших главах при более близком знакомстве».[221]

Микеланджело увидел его впервые в Риме, осенью 1532 г. Первый же ответ Кавальери на горячее письмо Микеланджело свидетельствует о большом внутреннем достоинстве молодого римлянина:

«Я получил Ваше письмо, которому безмерно обрадовался уже потому, что никак его не ожидал. Не ожидал, ибо не считаю себя достойным получать письма от такого человека, как Вы. Если даже Вам и отзывались обо мне с похвалой и если, как Вы уверяете, Вам понравились мои работы, все же этого недостаточно, чтобы человек, обладающий Вашим гением, гением, которому в наше время нет равного на земле, писал юноше, делающему лишь первые шаги и совершенно еще невежественному. Но, я знаю, Вы не можете лгать. Что же до Вашего расположения ко мне, я верю, более того – я убежден, что в Вас говорит любовь человека, который есть само олицетворение искусства, ко всем людям, кон посвятили себя искусству и истинно любят его. Я принадлежу к их числу и в ревности своей к искусству могу поспорить с кем угодно. Можете не сомневаться в моих чувствах к Вам: никого я так не любил и ничьей дружбы не желал так, как Вашей. Я надеюсь, что смогу быть Вам при случае полезен и вверяю себя Вашей дружбе.

Навеки Ваш, преданный Вам Томмазо Кавальери».[222]

По всей видимости, он неизменно придерживался с Микеланджело такого сердечного и вместе с тем сдержанного и почтительного тона. Он оставался верен Микеланджело до его последнего часа, свидетелем которого был, и навсегда сохранил его доверие. Это, говорят, единственный человек, к голосу которого Микеланджело прислушивался, и надо сказать к чести Кавальери, что он использовал свое влияние во благо и к славе своего великого друга. Именно Кавальери убедил Микеланджело закончить деревянную модель купола собора св. Петра. Именно он сохранил нам планы перестройки Капитолия и положил немало труда на то, чтобы их осуществить. И, наконец, он же, после смерти Микеланджело, был исполнителем его последней воля.

Но дружба Микеланджело к Кавальери походила на любовное безумие. Он писал юноше исступленные письма, чуть ли не на коленях обращаясь к своему кумиру.[223]

Он называет Кавальери «могучим гением… чудом… светочем века», умоляет «не презирать его за то, что он, Микеланджело, не может сравниться с тем, кому нет равных». Он приносит ему в дар все свое настоящее и будущее и добавляет:

«Мне бесконечно больно, что я не могу отдать Вам также и свое прошлое, чтобы служить Вам как можно дольше, ибо будущего мне отпущено мало, я уже стар…[224] Я уверен, что ничто не нарушит нашей дружбы, хотя говорю, быть может, слишком самонадеянно, ибо, конечно, Вас не стою…[225] Забыть Ваше имя для меня так же невозможно, как забыть о хлебе насущном, нет, я скорее забуду о хлебе насущном, который поддерживает лишь мое бренное тело, не доставляя никакой радости, чем Ваше имя, которое поддерживает и тело и душу, наполняя их таким блаженством, что, пока я думаю о Вас, я ее чувствую ни страданий, ни страха смерти…[226] Душа моя в руках того, кому я ее вверил…[227] Если бы мне сказали: перестань думать о нем, мне кажется, я тут же бы умер».[228]

Он подносит Кавальери великолепные подарки:

«Удивительные рисунки, чудесные наброски голов красным и черным карандашом, которые он сделал, желая научить юношу рисовать. Потом он нарисовал для него Ганимеда, похищаемого Зевсовым орлом, Тития, у которого коршун пожирает сердце, падение колесницы Солнца с Фаэтоном в реку По и вакханалию младенцев – все произведения редкой красоты и изумительного совершенства».[229]

Он посылает ему также стихи, нередко превосходные, порой неясные; отдельные сонеты этого цикла читались в литературных кружках и вскоре стали известны по всей Италии.[230]

О нижеследующем сонете говорили, что это «вершина итальянской лирики XVI в.»:[231]

Прекрасными глазами вашими вижу я утешительный свет, который не дано видеть незрячим глазам моим. Ноги ваши помогают нести бремя, которое стало не под силу моим ослабевшим ногам. Дух ваш возносит меня в небеса. Моя воля стала вашею волей. Мысли мои слагаются в вашем сердце, а слова – в дыханье вашем. Оставшись один, я подобен луне, которую видно на небе, лишь когда солнце дарит ей свое сияние.[232]

Еще более известен другой сонет, один из прекраснейших гимнов, когда-либо написанных во славу истинной дружбы:

Если чистая любовь, если безграничное уважение, если общая судьба объединяют два любящих сердца; если злой рок, преследуя одного, ранит и другого; если один ум, одна воля управляет двумя сердцами; если одна душа в двух телесных оболочках достигла бессмертия и крылья ее достаточно сильны, чтобы вознести обоих к небу; если любовь золотой своей стрелой разом пронзила и жжет грудь обоим; если один любит другого и не один из двух не любит себя; если высшее счастье и радость для них – стремиться к одной цели; если вся любовь на свете не составила бы и сотой доли той любви, той веры, что их свяэует, – неужто же мгновение досады может разрушить и развязать такие узы?[233]

Это полное забвение себя, это умение принести себя в дар любимому существу, раствориться в нем – не всегда преобладало у Микеланджело. Иногда на смену безмятежной ясности приходила печаль, и тогда одержимая любовью душа билась и тосковала:

Я плачу, я горю, я сгораю, и пищей сердца моего служит его же печаль.

I' piango, i' ardo, i' mi consumo, e 'l core
Di questo si nutriscie…[234]

«Ты, который отнял у меня радость жизни», – обращается он в другом стихотворении к Кавальери.[235]

На эти безмерно пылкие стихи «желанный и нежный властелин»[236] Кавальери отвечал сердечно, но со спокойной сдержанностью.[237] Восторженность этой дружбы коробила его. Микеланджело оправдывался:

Мой властелин, не гневайся на любовь мою, – ведь я люблю лишь лучшее, что есть в тебе,[238] ибо моя душа не может не плениться твоей душой. То, что я отыскиваю, то, что я читаю в твоих божественных чертах, недоступно пониманию простого смертного. Чтобы понять это, должно сначала умереть.

Да, в его поклонении красоте не было ничего нечистого.[239] И все же эта пылкая, смятенная любовь[240] скрывала в себе какую-то загадку, была при всем своем целомудрии странной, одержимой.

К счастью, на смену этим болезненным привязанностям, вслед за отчаянными попытками заполнить свою безрадостную жизнь столь недостававшей ему любовью, пришла ничем не замутненная дружба с женщиной, сумевшей понять этого одинокого и затерянного в мире шестидесятилетнего младенца и хоть немного успокоить израненную душу, влить в нее веру, образумить, научить приятию жизни и смерти, пусть не свободному от грусти.