Геннадий Гор - Факультет чудаков

• Название: Факультет чудаков
• Автор: Геннадий Гор
• Издательство: Издательство журнала «Звезда»
• Жанр: Проза
• Год: 2004
• ISBN: 5-94214-045-6

Повести Геннадия Гора, Леонида Рахманова, Михаила Слонимского написаны в конце двадцатых — начале тридцатых годов прошлого века. Изящная фантазия соседствует в них с точно выписанной реальностью советской, набравшей силу эпохи. Знаменательно, что все три писателя в поздние годы своей жизни стали наставниками молодой «ленинградской школы» прозаиков. Двое из них — Андрей Битов и Валерий Попов — сопроводили книгу тонкими эссе о своих учителях.

---

Аэростат поднялся к вечеру, в закатный ветер зюйд-ост, когда тени на земле тают, и тени эти — память о солнце, когда ищешь теплого друга, чтобы проскучать с ним до ночи, когда запад пахнет раздавленной вишней.

Поднялся он к вечеру, потому что зенитная фотосъемка днем невозможна — тени и контуры между собой тогда одинаково резки, как на луне.

Краем неба в восток ссыпались ивовым цветом, сережками мелкие облачка, югом шла туча, иссиня-белесое облако с градом. Облако походило на пуделя в профиль. Рычал первый гром — облако начало лаять.

Аэростат устрашился грозы. Он уже начал спускаться, являясь из облачной пены, как Афродита из пены морской.

Мы не дождались его спуска на землю. Людвиг торопился в уком, нужно было разбирать поступивший по комсолинии донос на кулака, у которого где-то зачем-то гниет пятьсот пудов хлеба. Не знаю, почему я увязался за Людвигом и как прошел я на закрытое заседание в бюро коллектива. Я думаю, что Людвиг нарочно повел меня туда.

Недавно я делал доклад для сезонных рабочих на нашей постройке на тему: «Весенняя кампания хлебозаготовок в 1928 году».

Докладчиком я стал по поручению профсоюза и сам едва ли верил в то, о чем говорил. Но говорил, как всегда, увлекаясь, и совсем по Рыкову доказывал необходимость принудительных мер.

Можно представить мое изумление здесь на ячейке, когда я узнал, что донос на запасливого кулака поступил от сына его, молодого парня, работающего у нас на постройке (он хочет быть комсомольцем, но пока еще беспартийный и материально зависит от отца, хотя против его воли пошел работать в город). Но не о нем совещались, совсем не о нем. Я слушал Людвига и молчал, и коровья тоска за окном была ему, Людвигу, необыкновеннейшим аккомпанементом. Людвиг говорил обо мне. Он указывал собранию на истинную причину доноса.

Я смотрел привычно, доверчиво на его большие теплые руки, налитые какой-то особенной мальчишеской полнотой, на млечный серпик, чуть видный из-под часов на загаре, и недоверчиво — на группу футболок и форменок, сидящих напротив. Какой я, в сущности, психопат; для того чтобы я поверил в идею, которую сам проповедовал, мне нужно непременно убедиться, что с моих слов в нее поверил и ей подчинился другой человек. Так было и с моим мнимым «живым гражданским долгом» по делу об антисемитизме. Ведь он существовал лишь в моей нелепой фантазии, когда я, не зная зачем, рассказывал Людвигу о «лирических вечерах». И когда я увидел наконец, что Людвиг сочувственно верит мне и сам, не задумываясь, поступил бы не иначе, я накрепко понял, что «могу» теперь «так же»…

А здесь сейчас Людвиг сказал, разгоняя ладонями перед лицом зеленый дым и улыбаясь нам просветленно через него и сквозь пальцы, как в беседку, обвитую хмелем:

— …Товарищ Сомов еще не наш… Его психология годится собаке под хвост… Нам с вами, ребята, нужно начать, а его ленинградским товарищам закончить, то есть акт перерождения. Из интеллигентского «ни рыба, ни мясо» славно склепать бы хлесткого партийца. Ух, большое дело!.. Ей-богу, ребята, стоит попытаться, Не выйдет, так бросим, и он сам бросит, коль не под силу, а только он здорово способный парнишка, да и как-никак — будущий специалист, вы же у него под начальством поработаете. Надо его прибрать к рукам… Беспартийным-то им мы не очень верим после «шахты». Этак-то спокойнее — партийный человек всегда на эр-ка-ка-мушке…

А пока испытаем его, нагрузим маленько. Говоритель у него хороший, сами знаете, пусть докладики на предприятиях почитает. Парень он развитой, знает много. К кружкам-то его теперь никак не приспособить — лето ведь, не зима…

— Я протестую! — сердито сказал некто. — Я протестую!..

Обернулись. Сперва слышали только сопенье, точно некто шуршал макинтошем. Потом из угла, где диаграмма примерной статистики жертв мировой войны по полугодиям изображала большие и малые бочки, из прокуренного этого угла вылез, как из бочки, жирноволосый субъект с крошечными кукольными ушками и резонно сказал в дым:

— Интеллигентов дохлых ублажать, а своим ребятам ходу нет! Я протестую!

Стало тихо. Подуло от окон, и бумаги побежали по столу. Людвиг фыркнул.

— А, это ты, Микеша!.. Здравствуй. Что же ты сегодня не накрахмален? Ты ведь у нас из Лодзи, по-ученому можешь… Ну-ка, просклоняй слово «дитя». В совпартшколе ведь учишься. Ну, ну, не стыдись. Небось «мать» умеешь склонять!.. Сними-ка майку, сделай милость, сними… Ух, как она у тебя пропотела — впору кумыс в ней квасить. Подними руку. Да выше, выше… Смотрите, ребята, на Микешину подмышку — ни одного волоска, как у вавилонянки или у поросенка под хреном… Лучшая в мире для выведения волос паста «Элен». Экстра! Прошу убедиться.

Микеша ушел к себе в бочку под аплодисменты и хохот, неся на руке майку, как тореадор красный плащик.

— Ну как, ребята, можно ли такого рыбака посылать читать доклады о культурной революции?.. Какой он, к черту, комсомолец? Политучебу и просто грамотность он еще раскусить не удосужился. На производстве лодырь. По воскресеньям гуляет по саду в манишке, «Лидочка, суньте мне палец под мышку… Не бойтесь, не откушу. Новейшее достижение культуры — „паста Элен“. Гладко, хоть шаром покати. Красота, как из пушки!.. Любите меня, Лидочка. Все артисты употребляют…» А на собрание приходит в трехгодичной майке, продубевшей как мех кузнечный…

Мол, я — комса, мне и грязь нипочем. Стыдно, ребята, об этом ведь палят ежедневно в газетах, и мы палим, а поди вот — прошиби такого Потемкина…

* * *

Ночь провели мы на вокзале, встретили шведских пионеров.

Я люблю ночные официозные встречи в провинции. Это бывает так: точно рассчитано место, где станет вагон, распорядители с поднятыми воротниками серьезно откашливаются, отгоняют зевак и торговок, демонстранты возбуждены, говорят почему-то вполголоса, зябко поет за спиною заборчик, взгрустнулось тарелкам в буфете, и вот подходит поезд, по-ночному тихий, замороженный поезд. По-ночному запотели окна, в глазах стасованы картами окна, глазами рассыпан пасьянс, нет, нет, и наконец счастливой каргой, тесной червонной пятеркой в одном окне все приезжающие. Нервная дрожь фанфар, льются знамена, в рядах смятение. Бунтуют подбородки, каждый хочет быть выше соседа. Вагон проплывает мимо, дальше, дальше на десять саженей. За ним, спутав ноги, по ночному перрону, кричащему калькой, за ним! И вот уже гости в середине и вот уже бойкий мальчик на наших плечах желатиновой рыбкой, и незнакомые хрусткие слова прячем мы по карманам, стараясь запомнить, и в корень растревоженный ясень посыпает над нами росу…

* * *

Людвиг сказал мне сегодня — мы направились с вокзала домой, мы вошли в рассвет, как в воду: зябко смеясь, подскакивая, толкаясь плечами — он сказал резко:

— Портим ребят. С детства привыкают к незаслуженным помпам. Очень плохо! Детские делегации, приезжающие к нам с определенной самовоспитательной целью — узнать наш быт, школу, посмотреть, научиться — нельзя так барабанно встречать.

— Ах, вы не о том, Люля!.. Поговорим о другом, у меня настроение… Слушайте, Люля!.. — Я схватил Людвига за руку и, оступаясь с мостков, сжимая его пальцы (указательный и средний; он упорно разводил их, как ножницы), забормотал:

— …Слушайте, Люля. Видите там, под забором, козу? Она сию минуту проснулась и, встав на коленочки, строго глядя на нас, сдирает афишу. Козы мнительны. Она уверена, что мы подойдем и ударим ее, как скотину. Тогда она побежит прочь или начнет бодаться. Козы мнительны. Смотрите, у нее улыбка Джоконды. Смотрите, она уже встает на ноги, продолжая завтракать.

…Слушайте, Люля. Вы не правы были в тогдашнем вашем примере об упавшем с холщовым лицом. Тяжесть разницы между нами — не в моем эстетическом восприятии, а в вашем жалостном. Помните, вы сказали: «Бедняга! Он упал, бедняга…» Помните? Так вот, где разгадка!

…Смотрите на козу, Люля. Смотрите — она еще совсем молода. Но она уже не знает жалости. Но она не предполагает жалости в нас. На это есть у нее основание; хозяин обкарнал ей правое ухо, чтобы заметить беглянку всегда. Основание достаточное как кворум. Не правда ли? Коза рассуждает так: «Жалость — оскорбительнейшее богоданное чувство. Желающий жалости к себе презирает себя. Берущий жалость ненавидит дающего. Люди, конечно, отринули жалость. Они не станут кормить нас ватрушками. Будем жевать афиши, остерегаясь людей…» Козы мнительны, Люля. Я мнителен также. Я не верю в жалость.

…Слушайте, Люля. Вы славно говорили обо мне сегодня в укоме. Я рад, очень рад. Но ведь это вы просто так, пожалели меня: такой молодой и такой неприспособленный… Да? Ведь так, пожалели?.. И совсем не нужен я вам, я не ваш, а только ровесник вам, понимаете, ровесник, которого нужно обезвредить, обманув его жалостью.

…Слушайте, Люля. Что же это такое? Это романтическая ошибка, Люля. Я же совсем не жалкий… Только сегодня, вчера я получил пакет из Москвы, солидный казенный пакет размером 13х20, со штампованным адресом сверху, печатным адресом отправителя, похожим на правду (помните, у Тютчева: «мысль напечатанная — ложь» или вроде того). Пакетом извещают меня, что мой проект ночной сигнализации на аэродромах премирован на конкурсе… Премирован! Делайте выводы сами… Значит я буду работать с вами в контакте (какой машинный язык: «в контакте, смазать, пустить вхолостую, перегрузка, поистерся, перегорел…»). Значит, меня не придется жалеть, если я не заляпаюсь в заговор; значит, и от меня не потребуют жалости. Я — творец, властитель мертвых вещей!.. Это вы будете членом губКК, облКК, ЦКК, верхсудов, трибуналов, это вам иметь дело с лишненькими и жалостью…