Татьяна Мудрая - Дети Древних

• Название: Дети Древних
• Автор: Татьяна Мудрая
• Жанр: Разная фантастика

«…Вы даёте им скверные имена. Азатот. Кракен. Ктулху… Древние владыки планеты».

---

Странный рисунок, по-здешнему угловатый, но в то же время выпуклые щупальца или жилы тянутся и переплетаются, будто на минойской вазе, пришло в голову. Но поверх сумбура мыслей уже лёг ритм.

«Дум-даа, м-дум-даа, дум-даа, м-дум-даа», забил барабан. Ему вторили женские голоса.

Руки сами собой выкинулись из-под накидки вперед, подобно змеям в броске, воздавая честь и благословляя, пальцы выписывали замысловатые знаки полузабытого языка. Север, юг, восток, запад. Вверх, вниз, волнообразно, вширь. Небо, земля, ветер, вода. Торс Марины раскачивался из стороны в сторону, вперёд — назад, будто схваченный неведомой силой.

«Дум-даа, м-дум-даа, дум-даа, м-дум-даа».

Колпак сжимал виски до боли, косицы, уложенные под ним короной, врезались в виски, лоб при раскачиваниях едва не касался пола, затылок — спины. Нечто освобождается, струится на лоб — освобождение от тягот, от давящей чёрной тьмы. Течёт между лопаток, как скользкий ручей. Глаза закрыты, на губы ночным мотыльком ложится застывшая полуулыбка.

Теперь уже не один барабан — освобождённые косы хлещут по земле, рисуя на ней ритм, раскачивая как верблюда. Как песчаную черепаху. Как щит глубочайших озёр. Тело трепещет, каждая клеточка в нём звучит в единстве с другими, множество мелких жизней вступает в хор.

«Дум-даа, м-дум-даа, дум-даа, м-дум-даа».

Рвётся цепь, хальк ниспадает с гладких плеч на талию… наземь. Кружится голова, вибрирует пол, устланный коврами, вверху сгущается мрак…

И вдруг мир лопается, подобно перезрелому плоду, и наступает свет, заливающий нагие груди победительницы.

«Дум-даа, м-дум-даа, дум-даа, м-дум».

Обрыв всего.

Кажется, Марину тотчас подхватили и понесли куда-то прочь. Даже не в ту палатку, где жила.

Очнулась она от прикосновения к губам и соскам ласковых пальцев, будто выточенных из драгоценного сандалового дерева: в сознании перепутались цвета и ароматы. Может быть, цвет кожи в полутьме шатра казался светлее, возможно, запах мужчины преломлялся в кристалле её забытья, рождая семь лучей.

— Кахин.

— Да. Я пришёл поблагодарить тебя за то, что ты выкупила мой залог.

— Тот браслет?

— Он самый. С него снято заклятие, и завтра наступит время продолжить мои странствия. Знаешь, что было до сих пор моим ремеслом? Я стерёг воду. Говорили ведь тебе, что под всей пустыней покоится запертая вода, которую лишь с огромным трудом выкачивали на поверхность через систему насосов и труб? Сей труд погубила неправедная война, однако он был обречён с самого начала, как любое насилие. Оттого пленная вода рождала в песках не настоящие сады, города и дворцы, но одни миражи.

— А ты сам — разве не насилие сейчас творишь надо мной?

— Если так — оттолкни меня, попробуй. Сила твоя уже равна моей и скоро её превысит.

— Не хочу, — тихо отвечает Марина. — Нельзя так долго быть одной, как я была. Та заповедная вода, которая в Оке Пустыни и твоих глазах, — одна и та же?

— Ты говоришь.

— Но это не Великая Вода?

— Нет, но тем не менее — волшебный ключ к ней. Два смысла имеет это слово в языке твоей земной матери: то, что отпирает, и то, что пробивается из земли текучим хрусталём.

— Тогда ты и сам ключ?

Кахин смеётся:

— Снова ты сказала. А твои слова, брошенные ненароком, исполняются куда точнее выверенных и обдуманных.

— Ты всё рассуждаешь и даёшь своим губам не ту работу, какую следовало бы.

Нет, он не даёт себя целовать и сам такого не делает. Зато его руки уже оплетают её стан, пальцы проникают в пупок, запутываются в её коротких волосах, колени раздвигают, щиколотки сжимают и удерживают. Её длинные мелкие косы обращаются в змей и ласкают его покрывало и плечи, и тонкий стан, и худощавые бёдра, и плоский живот, спускаясь всё ниже. Дыхание смешивается — давно уже не скажешь, где чьё, — и сбоит. Плачущее лоно всеми губами открывается навстречу тому, кто пока медлит на пороге.

Впервые в жизни она имеет дело с мужчиной, приходят к ней неуместные слова. Впервые балансирует на краю обрыва еще задолго до того, как сорваться вниз…

И срывается навстречу тотчас же, когда он входит — сразу всей восхитительно чудовищной плотью. Со всхлипами, со стоном, проклятиями и криками радости качается женщина в ритмично набегающих и уходящих волнах морского прибоя.

— Я сделал так, как ты хотела? — спрашивает Кахин, когда остывают и молот, и наковальня.

— Не знаю. Это было как смерть.

— Правдивы твои слова, потому что она сама как мы двое. Кто это — мужчина или женщина? Аллах ведает… Наверное, и то и другое попеременно. Когда бьют барабаны Смерти и она выступает открыто, сидя на белом жеребце и держа развевающееся чёрное знамя, — это мужчина и истинный вождь. Такому несвойственно заключать союзы и быть слугой кому бы то ни было. Он способен на хитрость и обман, но нечестие ему не к лицу. Он легко смиряется с поражением: ведь его противники только и делают, что оттесняют его к прежним границам. Возможно, воин-Смерть даже огорчается слишком лёгким победам — ему по нраву стойкие в борьбе. Он презирает трусов, которые не понимают, что ни бегство с поля боя, ни возведение крепостных стен не спасёт от него — лишь встреча лицом к лицу, без забрала и с оружием в руках.

Так проходит предначертанная жизнь человека. Но под конец её Смерть неизменно перевоплощается в женщину, является безоружной, в облике покорной девы с тёмными косами и опущенными долу глазами. Приходит тихо, как соблазнительница, — и мы ощущаем её каждой клеточкой тела, опьянены её дыханием, полным неизбывной медовой сладости. Вот тогда сопротивляться ей недостойно мужчины и следует уступить. Ты поистине такова.

— Значит, сейчас не я — но ты уступил и покорился?

— Ты говоришь.

— Снова эта непонятная формула. Я говорю — правду?

— Не знаю. То, что ею становится, едва слетев с твоих губ.

— А твоих я не видела и не ощущала. Как не видела лица. Разве это называется — подчиниться мне всецело?

Кахин молчал. Он уронил себя с тела девушки, и теперь оба лежали рядом, выписывая друг на друге накожные письмена самыми кончиками пальцев.

— Ты не знаешь — я и не хотел, чтобы ты знала, пока не насладишься мною вполне, — ответил мужчина. — Я урод. У меня по сути нет рта, нет губ: вместо них бахрома, похожая на щупальца или водоросли, колышимые течением. Может быть, после моих слов тебе будет не так страшно глянуть. Я не воспротивлюсь: можешь сделать всё, на что будет твоя воля.

Тот мрачноватый стиль, в котором была подана сентенция, придал Марине смелости. «А что будет потом? — спросил тихий голос внутри неё. — Он подчинится тебе, как под самый конец мужи подчиняются своей смерти? Намекал же».

Однако рука её уже потянула книзу витки лисама.

…И ничего ни уродливого, ни пугающего. Округлые ноздри, что дышали на неё сквозь синюю ткань. Изысканно подвитая борода ассирийца, что сливается с висячими усами, окутывая низ лица.

— Ты красивый. Ты такой красивый, как лики на древних рельефах, — говорит ему девушка. — Если бы я приказала тебе умереть, то лишь чтобы тобой не посмели восторгаться другие женщины.

И — самой себе на удивление — легко касается губами живой бахромы.

И нет смерти. Вообще. Если не считать блаженной гибели в любовных муках.

Когда они уже под утро вышли из палатки, моросил тёплый дождь, прибивая песок и наполняя собой бесчисленные впадины. Трава давала бесчисленные побеги и шла в рост прямо на глазах, расцветали акации и тамарикс, оплетающий барханы, и ребятишки с азартным писком шлёпали по лужам, отгоняя от новорожденной зелени шустрых коз. А где-то вверху рождался тягучий, прохладный ветер.

— Это весна? — спросила Марина, подставляя лицо.

— Это новая земля взамен старой, — ответил Кахин. — Выкупленная жизнью и страстью нас обоих.

Ветер из внешних пределов

Ветер из жаркого стал тёплым, из тёплого — нежным и прохладным, но постепенно сквозь эту прохладу стали пробиваться леденящие нотки.

— А теперь наши пути расходятся, — промолвил Кахин. — Ибо всему есть время. Ныне время странствий. Время перебрасывать дары из ладони одного ветра в ладонь другого. Это печально — расставаться, но ткань земной жизни вся изрешечена расставаниями.

— Меня уже упрекали за то, что не умею отпускать от себя, — ответила Марина. — Самый первый раз оттолкнула, не удержала, когда было нужно, — и вот теперь расплачиваюсь.

— Если бы ты была не моей возлюбленной, а моей супругой, то могла бы наложить запрет, сказать своё вето, как делает аменокалля, когда ей не нравится, как решил её аменокаль. Но тогда нам было бы в сто раз тяжелей прийти к неизбежному, — ответил Кахин горько. — Вот, возьми от меня: не в дар, ибо это и так твоё, а в напоминание обо всех земных ветрах и всех моих братьях.