Эдна Миллей - Любовный хлеб

• Название: Любовный хлеб
• Автор: Эдна Миллей
• Жанр: Любовные романы
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-91763-180-6

Эдна Сент-Винсент Миллей (1892–1950) — первая поэтесса, получившая Пулитцеровскую премию; одна из самых знаменитых поэтов США XX века. Классическая по форме (преимущественно, сонеты), глубокая и необыкновенно смелая по содержанию, любовная и философская лирика Э. Миллей завоевала ей славу уже при жизни.

Переводы из Эдны Сент-Винсент Миллей на русский язык немногочисленны. Наиболее удачными были переложения Михаила Зенкевича и Маргариты Алигер.

Мария Редькина много лет переводит стихи Миллей. Её работу высоко оценили А. Штейнберг и А. Ревич, чьи семинары она посещала. Впервые издаваемые отдельной книгой, эти переводы станут подарком для всех почитателей творчества поэтессы.

---

«Умолкни, изнуренная могила!..»

Умолкни, изнуренная могила!
Мне так отрадно здесь — я не спешу.
Глодай свои бока! Я довершу
Бесстрашно все, что встарь не довершила.

Презрев твое суровое горнило,
Произведу героя, согрешу,
Но умереть себе не разрешу —
Моя пора еще не наступила.

Свой смертный час покамест пережду.
На время отстраню я встречу эту.
Когда я в землю нехотя сойду,

Сгорев при жизни, брошу самоцветы
Да горсть костей могиле на еду:
Пускай зияет, голодом отпета!

«Сочти за скверну эти слёзы; тщетно…»

Сочти за скверну эти слёзы; тщетно
Из сердца льет соленых слез поток.
Сочти за скверну их — дай незаметно
Все выплакать, дай мне еще денек!

А после лямку потяну, как прежде,
Не пряча красных от рыданий глаз,
Чтобы другие верили надежде,
Другие плакали, как я сейчас.

Да, мы — вдвоем, и я тебя прикрою,
Сама сожгу за нами все мосты;
Походы, голод разделю с тобою,
Но не напев, что знаешь только ты.

Ты думаешь, мы строим мирозданье?
Нет, создаем орудия страданья!

«Неужто, Боль, с тобой мне вековать…»

Неужто, Боль, с тобой мне вековать,
Делить с тобою пищу, кров, тепло?
И в голове терпеть твое сверло?
С тобою первый голод утолять?

Ну, значит, впрямь тебя не миновать
И время жить еще не истекло…
Ешь вдосталь, если уж на то пошло.
Отдельно нам ни жить, ни умирать!

Хотя ты дерзкой гостьей входишь в дом
И взглядом леденишь мой пылкий труд
Украдкой, и моим владеешь сном

Из ночи в ночь, как только все уснут,
Не стану, Боль — ведь вместе мы умрем, —
Я над тобой вершить мой правый суд!

«Пока не выкурена сигарета…»

Пока не выкурена сигарета,
Пока в короткий миг перед концом
С окурка пепел падает клубком,
Пока, вытягиваясь в круге света,

Перед камином пляшет тень-комета,
На стенах в странном ритме шутовском,
Встает твой образ, кажущийся сном,
И я снимаю с памяти запреты.

Миг — и мечта развеялась, прощай!
Забудутся твои лицо и взгляд,
Улыбка, вспоминай — не вспоминай.

И лишь слова твои во мне звучат.
Но этот миг осветит неба край,
Когда угаснет дней твоих закат.

Надгробная надпись

Знай, живущий всем на горе,
Тонущий в житейском море,
Ты, с судьбой в извечном споре,

Для которого мечты
Денег, страсти, красоты
Безнадежны и пусты,

Если грозы застят очи,
Если жить тебе нет мочи,
Жизнь погибели жесточе —

Знай: судьбы не одолеть,
Если хочешь ты и впредь,
Мне завидуя, скорбеть,

Скинь и дай мне плащ изгоя,
Облекись над сей плитою
В саван вечного покоя!

Впервые услышала жаворонка

Не знала, что он сродни земле, не видела, как он взлетел.
Откуда мне было знать, что его гнездо — борозда,
Что его крыло, не знающее касанья,
Как сердце земли, — родственно теплому плугу труда
Весенней ранью?
Услышав трель, я, вздрогнув, дыхание перевела —
С неба неумолимо песня, словно стрела,
Вонзилась в меня. Так смотрела я в небосвод,
Что голова закружилась… Стрелы трелей разят
Мою грудь без щита и не знают преград.
А певец между мною и солнцем все пел:
Песня не иссякала, прерывать ее он не хотел.
Я крикнула: «Нет в тебе жалости, строгий напев!»
Эти стрелы — как быстры они!
Или то ангелы одолели меня в бою?
Застали врасплох — и ни деревца в этом раю!
Крикнула — и вот он, жаворонок,
Канул в солнечное изобилье,
Звенящий атом в тихой голубизне,
Птаха, что утром пробует голос и крылья!
Я жаворонка заново нарекла,
Будто открылась вещая истина мне:
«Ликующий Дух!» Под стрелами, пущенными
божеством,
Я рухнула наземь в цветы, розовые, чужие,
Окропляя их детские лица слез моих спорым дождем.

Концерт

Нет, я пойду одна.
Тотчас после концерта вернусь.
Да, да, я люблю тебя.
Окончится в десять — не позже.
Почему я иду без тебя?
Слишком любишь меня и, боюсь,
Мне мелодию застить можешь.
Если пойду одна,
В скромной, неброской одежде,
Мое тело в кресле умрет,
А над головой вспыхнет пламя,
Превысит мой разум сполна,
И увидит, зловеще смеясь,
Расчетливые маневры
Армий, не помнящих родины,
У городских ворот;
Шлют воины копья со стен городских
Туда, где песенный гул не затих,
Где ни одна из женщин не ждет!
Армии, беспристрастья оплот,
Вашей мерной поступи внемлю —
Тех, кто к солнцу стремится и мечет
Златоверхие копья на землю!
Впереди — знаменосец серебряный:
На знамени сталь спеклась с молоком —
След обескровленной раны,
Едва исцеленной мечом!
Ты и я — мы с тобой непричастны музыке,
Мы в ней не замкнемся влюбленно;
В музыке, как в филигранной оправе,
Не дам нам пребыть упоенно,
Взявшись за руки, и улыбаться.
Полно, ступай же, слышишь!
Я вернусь к тебе, милый, поверь,
И буду такой же, как теперь,
Только ростом повыше.

Женщина поет на опушке леса

Я — только гадалка. Как мне не лгать?
Священником был мой отец, а прокаженной — мать.
Качелями было распятье, а зыбкой — морская волна.
Крестила меня бесовская сила — кто, как не она?
Духовные песни я звонко пою:
Так близко крестили меня к алтарю!
Играла я в детстве с ужом и лягушкой —
Ей камушек донный служил погремушкой.
Венок травяной я видела, кстати,
Что русалка сплела своему дитяти,
А также сполохи речного огня,
Что феи зажгли — жаль, что не для меня…
Когда все пройдет и все разъяснится,
Я стану монашкой, я стану блудницей.
Сквозь речные кусты туманным днем
Отец мой к нам шлепал почти босиком,
Чтоб я не умерла в одночасье, молясь,
Стеная, что я рождена в поздний час!
А мама святого отца привечала
На корточках, лик его сердцем вбирала,
А мы с ней на мшистом прибрежье резвились —
Не тем богам, что священник, молились.
Учил он меня латыни постылой
И грекам древним… Ох, тяжко мне было!
Священник уйдет — мы славили ересь
И тешили дьявола — он ждал, ощерясь.
Ни зелени, ни цветов не видала,
Кроме канав, пока взрослой не стала.
От мамы — шлепок, от отца — наставленье.
Какое же это было мученье!
Чадо священника и прокаженной,
Такой я выросла — тварью бессонной!

Юной девушке

Умолкла ты; слезинки прозрачные застыли,
Как радуга, на темных ресницах — ну и что ж?
Ужель девичью грусть излить нельзя иначе,
Чем плача в темноте, покуда не уснешь?

Когда в душе твоей опять проглянет солнце,
Боюсь я, что ты плакать разучишься совсем
И засветло уснешь, и навсегда утратишь
Сиянье на ресницах, что слезы дарят всем.

Я не хочу, чтоб веки набрякли от рыданий
У вас, глаза прекрасные; обрызгайте чуть-чуть
Ладонь, к лицу прижатую; на тонкой платья ткани
Оставьте капли слез — ведь их легко смахнуть.

Я наблюдала, как ты смаргиваешь слезы,
И вспоминала лица, что ветер мне пригнал —
Смеющиеся лица, красивые и гордые…
Но самые чудесные — не те, кто слез не знал!

«Оплетенное злом и добром, как только способно сердце…»

Оплетенное злом и добром, как только способно сердце
Спокойно, размеренно биться?
Оно, как мотор на холостых оборотах,
в механизм вселяет разброд:
Кисть становится зеленоватой, а кое-где иссиня-желтой,
Ведь пульс перебои дает
Вслед за каждым сердечным толчком.

Или, не пожелав повториться
В ярких битвах, которым уже не сбыться,
Отчаявшись, сердце идет к концу,
А тепловатая кровь, лениво от усталого сердца отхлынув,
Не дойдя ни до кисти, ни до виска,
Образует заливы, пока
На миг не замрет, пока бледность не подступит к лицу,
Пока между диастолой и систолой не исчезнет граница.

Философ