Клара Фехер - Море

• Название: Море
• Автор: Клара Фехер
• Издательство: Издательство иностранной литературы
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1959

О периоде Второй мировой войны, о жизни в осажденном Будапеште и о первых годах свободной Венгрии говорится в романе «Море».

Хотя «Море» не автобиографический роман, однако в нем нет ни одного образа, прототипом которого не служили бы живые люди, нет ни одного выдуманного эпизода — все рассказанное автор либо видела, либо сама пережила. Как и героине романа, Кларе Фехер пришлось бежать с военного завода, скрываться в оккупированном нацистами Будапеште.

---

— Разумеется, конечно. Я сам разверну.

Из шуршащей бумаги появилась книга Томаса Манна «Подмененные головы».

— Читали?

— Нет, не читала.

— Она вам понравится. Знаете, в радости — блаженство верующих, именно ради этого они живут…

Тибор остановился, достал свою авторучку и нарисовал на обложке книги череп с двумя характерными штрихами — маленькие черные усы и свисающую на лоб прядь волос: точь-в-точь Гитлер. Агнеш в испуге схватила книгу и прижала рисунок к себе. Тибор громко засмеялся.

— Не бойтесь, Агнеш. Ведь в конце концов мы никого не собираемся обижать, а хотим мирно жить и помнить, что немцы — это не только господа нацистские полковники, но и Гёте и Бетховен. У нас нет иного спасения, кроме культуры… пока пройдет буря… забиться в угол и читать «Тонио Крегера»… читать «Подмененные головы», «Удивительную рыбную ловлю» и слушать музыку. Кстати, в наказание за пропущенный в четверг концерт не желаете ли вы пойти со мной завтра в консерваторию и послушать «Мейстерзингеров»?

Прежде они никогда не ходили под руку. На сей раз Тибор нежно притронулся к локтю Агнеш. От этого прикосновения рука ее сразу онемела; в знак согласия она кивнула головой.

Дул теплый, бодрящий весенний ветер, по улице не спеша брели люди, толпы зевак стояли перед витринами магазинов. Было так приятно, прижавшись к милому, идти с ним рука об руку. Если бы не пестрели белые полосы на краю тротуара, а окна домов не были проклеены крест-накрест бумагой и если бы столько солдат не шныряло по городу — ничто бы, наверное, не напоминало о войне.

— Пойдемте, посидим с полчасика, — остановился Тибор перед кондитерской.

Зал был битком набит. Над круглыми столиками, покрытыми ажурными скатертями, подобно голубому туману, вздымался табачный дым. В самом углу шумная компания играла в бридж. Среди игроков сидели две довольно толстые женщины, руки которых были увешаны золотыми браслетами. Старшей, в коричневом шелковом платье с глубоким вырезом, было лет под пятьдесят, а младшая, в василькового цвета жоржетовой блузке с высоким воротником, казалась лет на двадцать моложе. Увидев Тибора, обе дамы приветливо замахали руками. Один из мужчин, до смешного худой, с моноклем, не отрываясь от карт, тоже громко поздоровался с ним. Тибор поклонился, но не задержался у их столика и не стал объяснять Агнеш, что это за компания. По-прежнему прижимая к себе руку девушки, он повел ее в самый дальний угол зала и, сдвинув два мягких кресла, пригласил сесть.

— Войне скоро конец, — произнес Тибор, обнимая правой рукой за талию Агнеш. — Вот увидите, англичане через несколько дней высадятся на Адриатическом побережье и придут сюда.

Агнеш ощущала лишь руку, обхватившую ее талию, и ничего не слышала. Какое ей дело до того, что задумали англичане на Адриатике?

Однако Тибор, склонившись к ней совсем близко, словно признаваясь в любви, продолжал:

— Теперь, Агнеш, надо быть умней. Сейчас в ваших руках вожжи, и вы должны пользоваться ими умело.

— Как? — спросила она с недоумением.

— Видите ли, вам не следует стремиться наводить порядок в бухгалтерии.

В этот момент мужчина в смокинге и с короткими усиками вышел на середину зала и уселся за пианино. Затем на небольшой, почти квадратный помост под бурные аплодисменты публики выбежала женщина лет тридцати — тридцати пяти. В ее ниспадающих до самых плеч черных волосах красовалась белая роза. Певица была в белоснежном до самого пола муслиновом платье декольте. Верхняя часть платья плотно облегала тело, а пышная юбка спадала мягкими свободными складками. Единственными украшениями наряда служили узенький черный бархатный поясок и такая же черная, но более узкая бархотка на шее — вместо цепочки. На ней висел украшенный бриллиантами массивный золотой крестик.

У Агнеш закружилась голова, ей вдруг стало не по себе. Она тоже носила крестик, который подарила ей в детстве крестная мать, но прятала его под одеждой. Давно, когда цепочка была еще новая, ей не раз хотелось повесить крестик поверх платья, но мать не разрешала. «Держи святой крест поближе к сердцу и не бахвалься им».

— Что с вами, Агнеш? Отчего вы загрустили?

— Ничего. Право же, ничего.

Актриса поправила микрофон, махнула белым муслиновым платочком пианисту и грудным, глубоким голосом запела модную песенку: «Лишь день дано нам жить, а жизнь — всего лишь поцелуй…»

За столиками притихли, женщины мечтательно закрыли глаза, кое-кто напевал вместе с певицей: «Кто знает, что ждет нас впереди, кто знает, что принесет нам завтра…»

— Бухгалтерию нечего приводить в порядок, — зашептал снова Тибор. — Надо тянуть время, остались какие-нибудь одна-две недели, в крайнем случае месяц…

— Но почему?

— А разве вам Кет ничего не сказал?

— Нет.

— Вы даже не знаете, что Ремеры вывозят свое состояние?

— Не знаю, — так же тихо прошептала Агнеш.

Тибор минуту помедлил. Раз шеф счел целесообразным назначить Агнеш главным бухгалтером, то вполне можно рассказать ей всю правду. К тому же девушка так влюблена в него, что, если даже станут ей вгонять иголки под ногти, она не выдаст.

Он нежно погладил талию Агнеш. Ее юное тело настороженно вздрогнуло, словно бутон, от прикосновения его руки.

— Стокгольмское агентство, куда еженедельно завод отправляет четыре вагона товаров, — вовсе не агентство, а просто транспортное предприятие. Как только прибывают вагоны, их тут же переправляют к Ремерам в Лондон. Понимаете? Вырученные за товар деньги в течение шести месяцев должны поступить к ним, но они не поступают, и завод постоянно просит у Национального банка отсрочки на уплату девизы… Денежные операции производит банк, в котором референтом Завода сельскохозяйственных машин работаю я, поэтому с нашей стороны придирок не будет. Бухгалтерия теперь в ваших руках. Гак вот и запутайте дела так, чтобы сам бог не разобрался в шведских поставках… С чиновниками будьте построже, ругайте на чем свет стоит Кета за то, что запущен бухгалтерский учет. Начните проверку текущих счетов бог знает какой давности. Устройте скандал из-за того, что стоимость карандашной точилки занесена не в ту графу. Только об экспортных сводках позабудьте. Что касается ревизии, то вы не беспокойтесь. В Венгрии за подлоги в бухгалтерии или налоговом деле в тюрьму пока никого не сажали. В крайнем случае Император посулит контролеру несколько тысяч. От этого он не обеднеет. К тому же вас только назначили, какой с вас спрос?.. Выпьете еще кофе? Или коньяк?

— Нет, нет… у меня и без того голова пошла кругом.

Тибор засмеялся.

— Вы, наверное, думали, что раз в школе получили пятерку по бухгалтерскому учету, то теперь для вас открыты все тайны мира.

— А что будет после войны с теми товарами? Их привезут обратно?

Тибор пожал плечами.

— Видите ли, Ремеры основали в Лондоне завод, и если пожелают, вернутся на родину, если не захотят, останутся там. Их деньги, их дело.

— Но я сейчас, думая об этом, учитываю государственные интересы.

Тибор выпил рюмку коньяку, подпер голову кулаками и посмотрел девушке в глаза.

— Любопытно. Что же вы думаете об этом с учетом государственных интересов?

Агнеш смутилась.

— Я думаю… это измена родине, это разоряет страну.

— Верно. Измена. А что такое родина?

— Родина? — оторопело переспросила Агнеш. — Родина, так сказать… все, что нас окружает… люди, природа… страна.

— Какие люди?

— Родители… вce, кого мы любим.

— А почему бы вам сразу не продекламировать те прелестные стишки, которые вы учили в школе: «Знаете ли вы, чго такое родина? Тот уголок земли, где мы родились…» Вы помните продолжение? Ах, да, вспомнил: «Ветви акации тянутся к окнам, под стрехой ласточек радостный щебет, куда бы счастье ни унесло вас, родину эту не забывайте…»

— Я не знаю этого стихотворения, — подняла голову Агнеш.

— Полноте. Ведь его учат в третьем классе начальной школы.

— Я не здесь кончала начальную школу.

— А где?

— В Чехословакии. Там я и родилась.

— Восхитительно! Так где же ваша родина?

— Здесь.

— Почему?

— Потому… потому что мои родители венгры, потому что мой родной язык венгерский, я здесь училась в средней школе… потому что я люблю Будапешт.

— Великолепно. А теперь я вас попрошу на основании столь блестящих и убедительных аргументов определить, где моя родина. Ладно?

— Попробую, — улыбнулась Агнеш.

— Все начинается просто. Родился я в Будапеште, но мать у меня — австрийка, а отец — секейский дворянин. Родных языков у меня сразу три. От бабушки по отцу я научился говорить по-венгерски, от матери — по-немецки, а от мадемуазель Дюфриш — по-французски. До двенадцати лет я каждый год проводил каникулы в Чикских горах, карабкался на скалы, жил в шуме холодных как лед горных ручьев, среди сине-зеленых сосен, наслаждался видом резных секейских ворот и песнями пастухов. Но зимой я все-таки больше любил Пешт, искусственный каток, молодежные спектакли в городском театре и в «Урании», любил величественное кирпичное здание гимназии на улице Марка, ребят, с которыми нередко дрался до синяков. Когда же мне исполнилось двенадцать, я попал в Вену к бабушке и бродил по Рингу, Кертнерштрассе или Мариахильферштрассе, так же как у себя дома по Бульварному кольцу или по проспекту Ракоци. В огромном парке Бурга я готовился к экзаменам на аттестат зрелости, там же впервые влюбился в белокурую венскую девушку, по имени Лизл, фамилии которой уже не помню. Затем два года я учился в Риме, полгода занимался живописью во Флоренции и почти год скитался по Европе. Блуждая среди крохотных магазинчиков на Понте Веккио, я засматривался на серебристую гладь Арно, в Лувре преклонялся перед мраморной Венерой, а в дождливые осенние сумерки вспоминал Ади на берегах Сены. Так что, Агнеш, родина — это вся земля. Сегодня ее границы проводят, а завтра их стирают. Надо искать нечто вечно человеческое. Кардуччи достоин такой же любви, как Петефи, как лавры Южной Италии, как цвет акаций на Алфельде… Думаете, Колумб только в угоду испанской королеве Изабелле открыл Америку? Шекспира могут присвоить себе англичане? Разве Кох и Эдисон принадлежат одной нации? Ошеломляющий парадокс: человек — это маленький, одинокий, слабый индивид, его жизнь не что иное, как мимолетная тоска по прекрасному, и, поверьте, эта непонятная маленькая судьба едина для всего человечества. Понимаете?