Илья Сафонов - Мечты об оловянной ложке

• Название: Мечты об оловянной ложке
• Автор: Илья Сафонов
• Жанр: Русская классическая проза

---

Позже подъезд был оснащен лифтом, ползавшим внутри приделанного к дому стеклянного выступа; поднимаемся на второй этаж, квартира 20. Звоночек на двери - ручка, и вокруг требовательная надпись: "Крутите!". Крутим - это пожалуйста, но с нужным звуком сложнее - он появляется (или не появляется) по каким-то внутренним причинам. За дверью наталкиваемся на сумятицу и будто бы беспорядок - множество вещей, вешалок, сундучков, на стенах зеркала и зеркальца, да еще картинки и фотографии. И еще уйма дверей: сразу направо - за ней кухня, чуть дальше и тоже направо - однометровый коридорчик с входом в маленькую комнату, которую я почему-то не освоил. Мне и самому странно сейчас: как же так, я, всепроникающий, и вдруг не освоил - да-с, что-то легло поперек! В кухне я пережил минуты счастья: поросенок, которого выкармливали тогда в семье, полагая в будущем полакомиться свининкой, заползал под мой ватник и устраивался там на послеобеденный сон. Я сидел на полу, не шевелясь, чтобы не потревожить своего гостя, благодарный ему за признание и доверие. За выращиванье поросят принимались не однажды (тетю Марусю толкало на это страшное видение - оголодавшие дети отнимают друг у друга еду). Пока поросята росли, к ним привыкали и начинали их любить, так что предполагаемая поросятинка ничего, кроме ужаса, не вызывала. Кончалось тем, что поросят куда-то отдавали, чтобы ничего не знать об их довольно-таки прозрачной дальнейшей судьбе.

Прямо против входной двери через прихожую - ванна-сортир. Левее уходит коридор, ведущий сразу в три помещения: из коридора налево - что-то вроде детской, прямо по коридору вход в комнату дяди Мити, направо - длинная почти темная комната, которая использовалась у Сулержицких как столовая. Вспоминаю наши трапезы за длинным же столом, поставленным вдоль комнаты, - в разговорах, живо и весело. Меня, как участника соревнований на "кто съест быстрее", тетя Маруся тайком научила, как справляться с горячим супом: "А ты ешь с краюшка, там у стеночки-то суп быстрее остывает". Я попробовал - верно! С этого момента я стал догонять не только Марьяну, но и Леку, который до тех пор притворно торопился, ахая и приговаривая что-нибудь, чтобы уйти от моего преследования в гонке ко дну тарелки. Все комнаты были щедро увешаны фотографиями самых разных времен - от конца прошлого века до дня настоящего. Вообще, в самой атмосфере квартиры было что-то притягательное, в ней присутствовала некая аура доброжелательности и гостеприимства.

Из Марьяниных подружек ближе всего я знал двух Тань (Мясоедову Танька-Мясо, Маслову - Танька-Масло) и одну Милу: которая была с одной стороны Туткевич, с другой Потапчук, теперь же она Соколова. Обеих Тань уже нет Царствие им Небесное, а с Милой мы дружны и по сей день: она частенько и совершенно добровольно командует в той квартире, куда Сулержицкие, а точнее, уже только Лека с тетей Марусей, перебрались. Удивительное, кстати, дело, но новая квартира не только расположена в чем-то сходно - тоже дом в глубине, тоже старый московский район (Мансуровский переулок), но даже своей внутриквартирной географией очень близка к прежней. Я не говорю о духе квартиры - он перекочевал сюда вместе со старой мебелью, фотографиями, книжками и т.д. В этой квартире по-прежнему регулярно появляются друзья, близко знавшие всех Сулержицких. По дням традиционных Сулеровских торжеств (одним из таких свято соблюдаемых и сегодня дней является 11 января - день рождения Марьяны) в каких-то гомерических количествах готовятся яства такой немыслимой красоты и вкуса - искуснейшая кулинария Милы, что уходить бывает тяжело не только морально, но и физически. Сам Лека не употребляет никакого алкоголя, но в такие дни на столе разными цветами сверкают напитки самой различной крепости и вкуса.

На какое-то время меня и Сулержицких - все семейство - разделили, развели обстоятельства, годы и многое другое, что иначе, как словом "судьба", пожалуй, не обозначишь. Не совсем разделили - я продолжал бывать у них на традиционных праздниках, меня любовно встречали, радостно кричали "Здравствуй, Курилочка!" и т.д. Раздел прошел как-то по существу - Сулержицкие не знали моей жизни, я их. И не было для этого никаких внешних толчков, просто мы стали реже видеться, а раз реже стали встречи, значит, к каждой из них накапливалось много такого, о чем сразу и не расскажешь. Отчуждения не было, мы оставались близкими людьми, но отдалились. Все сопутствовавшие обстоятельства еще появятся в моем рассказе, просто сейчас это отступление пришлось как-то к слову.

Прожил я у Сулержицких совсем недолго, несколько месяцев - в сущности, эпизод, но для маленького человека, и вся-то жизнь которого чуть дольше такого эпизода, любой срок может стать целой эпохой, будь он эмоционально ярко окрашен. Так я приобрел еще одно родство, с которым, ясно, меня уже ничто не разлучит.

Весной 1943-го Тюля взяла меня пожить на Плющихе - летом тепла было достаточно. Однако в предвидении зимы мы с ней копили кирпичи для строительства печки. Неподалеку от нашего дома, рядом с Зубовской площадью, были руины разбомбленного фугасом дома, где без труда можно было набрать целых кирпичей. Делая по одной ходке в день - два кирпича я и четыре Тюля, - мы за лето собрали их в необходимом для печки количестве. Слесарь нашего домоуправления Григорий Алексеевич, невероятно приличный и потому, возможно, сильно пьющий человек, сложил осенью небольшую печку, которая была рассчитана на обогрев двух наших комнат и имела конфорки для приготовления еды. Труба для выхода дыма шла в вентиляционное отверстие в кухне - все было сделано, как в булгаковской "Эльпитрабкоммунне", только, видно, наша-то вентиляция была попрочней, т.к. обошлось без пожара. Колена дымоходной трубы были жестяными, и, как только печку затопили, изо всех сочленений обильно закапал деготь чистый опыт по возгонке дерева. Под каждый стык пришлось повесить банки для сбора продуктов возгонки, и в этой домашней перегонной системе было какое-то колдовство.

Дровяной склад был совсем рядом - на углу Ружейного и Плющихи, однако это еще не означало, что мы с дровами. Так и получилось на первые холода зимнего сезона - дров достать не удалось. Тем не менее лето и осень 43-го я целиком провел на Плющихе. За короткий эпизод жизни на Плющихе в 43-м году я успел освоить окрестности, перезнакомиться со здешними пацанами и вместе с ними уже участвовал в некоторых предприятиях, преследовавших добычу желанных наслаждений - билетов в кино и мороженого. Тогдашнее кино в Москве я не помню, а вот мороженое забыть невозможно - продавцы добывали его из бидонов, поставленных в бочку со льдом. Порция выскребалась ложкой и ею же вмазывалась в жестяную шприц-форму, на дно которой заранее уложен вафельный кружочек, с вытесненным на нем каким-то случайным именем. Порция прикрывалась сверху таким же кружком, и продавщица выдавливала желанный цилиндрик, который можно было зажать пальцами, держа за вафельные кружочки. Имена - это, конечно, ерунда, но все-таки, прежде чем надкусить, обязательно взглянешь - не оно ли? Мороженое стоило денег, которым у нас неоткуда было взяться. Деньги можно было добыть только хитростью или воровством. Скажем, в течение недели копились кусочки сахара, затем с их горсткой в ладони нужно было встать на углу перекрестка, достаточно людного, с одной стороны, и в то же время удаленного от обычных родственных трасс, чтобы не попасться. Через некоторое время сахарно-кусочная торговля приносила желанную сумму. А бывало, что деньги у родителей просто потаскивали. Как видите, я продолжал адаптироваться к холодной забортной воде.

Из эпизодов того времени. Мы с Тюлей в троллейбусе, и я звонким детским голосом выкладываю вопрос, явно сложившийся в результате некоторых размышлений: "Тюля, а ты хотела бы, чтобы Сталин умер?" В ответ мертвая тишина всего троллейбуса, на фоне которой только Тюля слышится невнятным клекотом. Не дожидаясь ответа, я продолжаю столь же звонко: "А я бы хотел - хоть на мертвого поглядеть!". Долго Тюлечка переживала мою мечтательность по этому поводу.

Вопросы пропаганды славных побед и достижений вообще немало занимали меня, и я находил пути их решения. Например, мне казалось странным, что возможности светящихся красок недооцениваются в дизайне знаков отличия и наград. Эту мысль и соответствующие конкретные предложения я тогда же - конец 43-го - 44-й год развил в письме в Америку к тете Муле; тема, по моему мнению, не могла не интересовать и ее. На том дело и застряло: тетя Муля на мою роскошную идею почему-то не откликнулась, в моем воображении появились новые видения, чреватые другими последствиями, но это уже другие эпизоды.

Я иду за хлебом в угловую булочную на Плющихе; она и теперь там, существенно облагороженная, лишенная важнейших инструментов булочных тех времен - весов и хлебного ножа. Обычный нож в некоторых прогрессивных заведениях, а со временем и в нашей булочной заменялся небольшой гильотинкой, которой лихо отсекали довески и довесочки, чтобы уровнять тарелки весов с хлебом и гирями по разные стороны от качающихся вверх-вниз клювиков. О, эти довески - как сладко и безнаказанно было съесть их еще теплую мякоть за время замедленного, чтобы успеть все прожевать, возвращения домой! Так вот, подхожу к булочной, причем карточки и деньги на хлеб лежат в кармашке, пристегнутом прямо посередине штанишек. Здоровеный, как каланча (это с моего-то воробьиного роста), детина останавливает меня: "Ну-ка, что это у тебя там?", преспокойно вытаскивает месячный набор хлебных карточек, деньги на хлеб и растворяется среди прохожих. Я остаюсь, совершенно ошеломленный вопиющей сутью происшедшего.