Владимир Добровольский - Текущие дела

• Название: Текущие дела
• Автор: Владимир Добровольский
• Издательство: Прапор
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1980

В романе речь идет о будничных, текущих делах, которыми заняты заводские люди: начальник участка, сменный мастер, слесари-сборщики, секретарь цехового партбюро. Текущие дела — производственная текучка ли? Или нечто более сложное, связанное с формированием характеров, с борьбой нравственных принципов. Мастер — только ли организатор производства или еще и педагог, воспитатель? Как сочетать высокую требовательность с подлинной человечностью? На эти вопросы и должен, по замыслу автора, ответить роман.

---

Он так и не досмотрел этого фильма, вышел, — и фильм не мил, и жизнь не мила, ничего не приукрасишь: лед под снегом. Он в молодые годы не ведал, как это бывает; теперь судьба поведала.

Той женщине из фильма, надо было полагать, пришлось в конце покориться тяжкому жребию, — к тому вели события. А что ей оставалось? Коль ничего не остается, подумал он, покоряются, вот жизненный конец, не сочиненный, хоть я конца не досмотрел. Я в жизни досмотрю, подумал он, а не в кино.

Без явной связи с этим вспыхнуло непроизвольно: как ехали в такси, спасались бегством, мчались из больницы — он и Зина, и как его рука была в ее руке. Тогда он ощутил, что значит сознавать неотвратимость жребия и до чего бывает нужна человеку, желанна покорность счастливой минуте.

Но то была минута, притом счастливая, а теперь он покорялся тяжкому жребию — своей нескончаемой жизни. Укоротить бы! Устал.

Всего лишь час назад чему-то он противился, теперь — покорился. Еще застану Зину, подумал он, еще поспею.

Но не поспел.

На кухне было убрано, пол в комнатах натерт, стояла ваза с виноградом, и не было того узла с бельем, до которого никак не доходили руки.

Он развернул газету — отложил; сел к телевизору и встал сейчас же; полез в Дусин тайник — удостовериться, что жизнь прошла недаром, но ткнул старье обратно; взялся краску разводить — для окон и дверей, однако бросил. Когда-то в этом доме рос Лешка, и Оленька болтала без умолку. Когда-то было шумно.

Он раскрыл шкаф, снял с плечиков костюм, который купила ему Зина — так и висевший с того дня, ни разу не надеванный.

Надел.

И, уходя, повыключал повсюду свет, даже в передней не оставил, как будто уходил надолго. Навсегда.

Трамвая дожидаться не стало у него терпения, поехал автобусом, — хоть в тесноте, да побыстрее, и ближе к Зине конечная остановка. Уверенности, ясно, не было, что Зина не завернет куда-нибудь по дороге, но все же торопился, надеялся на свой суровый жребий: суров, суров, а где-то ж должен и потрафить ему, смягчиться.

Вышло, однако, еще проще: невдалеке от автобусной остановки он нагнал Зину.

Она была в плаще и капюшоне, каких вокруг мелькало множество, да и на нем был такой же плащ, того же производства — все на один покрой, и в полусвете, издали, нелегко было угадать, что это Зина. Он моментально угадал.

Шаг был у нее мужской, широкий, шла не оглядываясь и в капюшоне этом не приметила его, когда он поравнялся с ней.

— Гражданочка! — бесцеремонно взял ее под руку. — За вами не угонишься!

Она сперва отшатнулась от него:

— Явление! — Нахмурилась и сразу посветлела. — Фу, Юрка, идол, иди ты вон!

Так сделалось светло, словно сгинули его несчастья, а счастья всего-то и было, что он нагнал ее, не упустил, не потерял, — среди такого множества людей, домов, маршрутов, улиц не мудрено и потерять! Он покорился этому счастью и снова ощутил, как хороша, целительна покорность.

Они, похоже, сговорились встретиться на этом самом месте, невдалеке от автобусной остановки: он не спросил у нее, почему не дождалась его, а она — почему не появился вовремя, — и, словно сговорившись заранее, шли — к ней; им некуда было идти — только туда.

Шли молча: сговорились, а заговорщикам положено молчать; у заговорщиков, подумал он, все впереди, а что осталось позади — того и вспоминать не стоит.

Остались позади позавчерашнее, вчерашнее, больница, Дуся, Чепель, наговор, а для него еще и сшибка с Должиковым, разгневанный Маслыгин, всполошившийся Булгак, — все трудное осталось позади.

— А я в костюме! — похвалился он и откинул полу плаща.

Он думал, что она придет в восторг, назначит ему награду за подвиг — чмокнет в щеку, как бывало, но взгляд, который она бросила из-под капюшона, был беглым и рассеянным. Невидящий был взгляд.

Он думал, что она хотя бы скажет что-то, но не сказала ничего, будто не слышала того, что сказал он, или не слушала его, замкнулась в своем капюшоне.

Что с ней творится, он не мог не понимать и понимал, что творится с ним, но не хотел об этом думать, — надумался уже, насытился своими думами, объелся. В горячке много не надумаешь, а он горел; и чувствовал, что и она горит, но он — самозабвенно, торжествующе, а она — тревожно.

Шли вдоль бульвара, перешли бульвар и, собственно, пришли: всего-то было несколько шагов до ее подъезда. И тут она остановилась.

Уже стояли так; тогда еще Чепель на них наткнулся; теперь не видно было никого поблизости; будь он неладен, дом этот — заводской.

— Иди, — сказала она, не опуская капюшона; ей не к лицу был капюшон, и, кстати говоря, уже не моросило.

Противным голосом, заискивающим, он вроде бы спросил:

— Я не зайду?

Потупившись, она запретно покачала головой, а он бормотнул виновато:

— Да все равно уж…

— Нет, Юра, — подняла голову, тоже виновато взглянула на него. — Не все равно. — И пошла в подъезд.

Была скамейка возле подъезда, он сел, не посмотрел, что мокро. Светились окна, но не все; в такой же вечер — только потеплее было — разглядывал другие окна, больничные, прикидывал, где Дусино. Опять невыносима стала разлука с Оленькой. Он снова вспомнил свой последний приезд к ней и то, как равнодушно встретила она его, а он, чудак, надеялся на радость, желая одного — взаимности, которая была когда-то. Ждать этого, сказали, от ребенка — неправомерно: отвык ребенок. А кровное родство, а гены всякие — пустяк? Ребенку как бы разрешали разлюбить отца, но не мог же отец разлюбить ребенка! Мог? Он сам, как маленький, готов был разлюбить, не находя взаимности. Да разве любят за взаимность? И разве преданность, подумал он, требует отплаты? Булгаку, например, в его любви, от всех скрываемой, отплата не нужна. Не есть ли это, потаенное, не видное постороннему глазу, именно то, что должно быть в людях, подумал он, и чем одарены они от природы? То чистое, чего уж не бывает чище, а дурням невдомек! Любить за что-то — это не любовь, подумал он, а ни за что любить — вот высшая любовь.

Прошествовали мимо двое, супруги, видно, — с кошелкой; на всякий случай он пригнулся, прикрыл рукой лицо. А собственно, какой был криминал в том, что сидит возле чужого дома? Ну, сыро было, это правда. Кому какое дело? Сидящих на сырых скамейках, подумал он, туда же — под обстрел?

Он встал, пошел, но не по улице, не по асфальту, а выбрал путь в обход — за полосой посадок, обозначающих границу городской застройки. Вспомнилось, как возвращался летом с Кубани, заночевал в придорожной гостинице, проснулся на рассвете, вздумал побродить, и как запахло травами, землей, и как тоскливо было, но невзначай отлегло, и как рассказывал об этом Булгаку в парке. Поверилось: если пройдется там, за посадками, надышится тем воздухом, — все станет у него иначе.

Вдоль посадок замощено было — булыжник, но трудно идти: глаз не привык еще к темноте. Тянуло оттуда, из темноты, сырым ветерком, поля лежали под парами, и небо было черное — не видно, где земля, где небо. Угадывалась тропка за посадками, явилась блажь: пройти по этой тропке. Он даже загадал: если пройдет, все сбудется у него, самое заветное.

Загадывать, однако, под стать было бы Чепелю, а не ему. Булгак, подумал он, не Чепель, но тоже ведь не пасует перед жизнью: любовь — и без борьбы? Бороться, значит, за любовь, а как? Вообще — бороться? За жизнь, в которую веруешь? За веру? Тут трудно было думать о таком: мешалось в голове одно с другим, и ноги вязли, развезло дорожку, не пройти, — досадно! Он повернул назад.

Воспитывать добром, подумал он, и воспитывать добро, это бесспорно; по крайней мере, для меня; но совместимо ли добро с борьбой? Должно быть совместимо.

Он глянул, зажглись ли Зинины окна, однако в том крыле, в той стороне, все сплошь уже светилось, и те, которые были прежде темны, потерялись среди прочих. Ну ничего, пусть светятся, лишь бы светились.

38

Подчеркнуто было присутствующими, свободно рассевшимися вокруг стола, предназначенного для совещаний, что это не совещание у них — уже насовещались и, в частности, отдали дань затронутому Маслыгиным вопросу, а побеседовать бы рады, да всех торопят неотложные дела, которые, подразумевалось, поважнее.

Преобладало — в связи с этим — чуть ироническое отношение к тому, чего он добивался; ирония была в соседстве с недоумением: не удивлялись бы, коснись вопрос престижа, — тут уж темперамент объясним, парторг отстаивает интересы цеха, госпремия — если дойдет до этого — стимул для всего коллектива, но цех-то ничего не потеряет ни в том, ни в другом случае, а медаль на груди парторга — знак вовсе не излишний.

Они полагали, что он страхуется от возможных кривотолков, демонстрирует свою скромность, однако, на их взгляд, эта скромность была ложной и где-то даже граничила с кокетством.

Подозревать его в кокетстве было жестоко; когда напраслина, по недомыслию возведенная на человека, приобретает чудовищные размеры, слова, пригодные для отповеди, куда-то исчезают, — недаром говорится: не хватает слов. Нечто подобное он испытал за этим столом, хотя чудовищное подозрение было высказано вскользь и, не поддержанное большинством, снято.