Владимир Добровольский - Текущие дела

• Название: Текущие дела
• Автор: Владимир Добровольский
• Издательство: Прапор
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1980

В романе речь идет о будничных, текущих делах, которыми заняты заводские люди: начальник участка, сменный мастер, слесари-сборщики, секретарь цехового партбюро. Текущие дела — производственная текучка ли? Или нечто более сложное, связанное с формированием характеров, с борьбой нравственных принципов. Мастер — только ли организатор производства или еще и педагог, воспитатель? Как сочетать высокую требовательность с подлинной человечностью? На эти вопросы и должен, по замыслу автора, ответить роман.

---

— Ну, что ж, обсудим, — сказал он Должикову и по привычке, словно бы готовясь что-то черкать, подправлять, вынул авторучку из кармана.

— Обсудим, — вернулся Должиков к столу, кивнул на ручку. — Не барахлит? — Не барахлила. — Смотри-ка, сколько лет! Это ж когда ее тебе привез Подлепич? Лет десять?

— Оставь! — сказал Маслыгин. — В каких бы отношениях я ни был с Подлепичем или с кем-то другим — пусть сват, пусть брат, но это никогда не помешает мне говорить то, что думаю. Стыдливо, знаешь ли, отмалчиваться я не намерен! Подлепич — лучший мастер в смене. Это по-моему. Тебе, естественно, видней.

— Видней, — Должиков сел в кресло. — Но я с тобой согласен. Такими мастерами грех разбрасываться.

— И все-таки грешишь?

— Грешу, — сознался Должиков с покаянной грустью на лице, — Другого выхода не вижу. Время идет, Витя, а ты в отъезде, вопрос остается открытым, — сказал он, словно бы нарочно приглушая голос. — И время-то играет не на нас. С тебя же спросят и с меня: какие меры приняты? Тут, Витя, нужно радикально! Я отвожу удар.

— А ты, однако, откровенен! — как тяжкий вздох вырвалось у Маслыгина.

— Я? — удивился Должиков и даже огляделся: нет ли поблизости кого другого? — Чего ж хитрить, когда тут нету хитрости! — пожал он плечами. — Обыкновенно! Тебе-то разве не приходилось отводить удары?

— И подставлять кого-то под удар? — вырвалось снова и снова с тяжким вздохом.

— И подставлять! — как бы и в полный голос демонстрируя свою неуступчивость, воинственно ответил Должиков, но сразу, словно спохватившись, сбавил резкость, уступил: — Не знаю, может быть тебе не приходилось.

Да, вряд ли это был намек, а все же царапнуло; царапина — пустяк, но царапнуло-то по ссадине.

— Ты говорил, Илья, что за чужой спиной не прячешься… А получается не так!

— Мне прятаться, Витя, незачем, — сдвинул брови Должиков. — Я прав своих не превышаю. Я их использую. И отводить удары от участка, от коллектива — на то поставлен. Если не так выразился, давай иначе. Была комиссия парткома, вот и решаю по-партийному.

— Нет, — сказал Маслыгин. — Не по-партийному.

В этом он был убежден, несмотря на все побочное, не ясное еще ему, сомнительное, запутанное, чего набралось порядочно: Подлепич, Близнюкова, Чепель, сложность судеб, душевные изломы либо изгибы, и чтобы судить кого-то или о чем-то, нужно еще крепко разобраться, а он — не тот судья, который восседает на неприступном возвышении, он — с ними рядом, с Подлепичем, с Близнюковой, с Должиковым, в той же самой жизни, и его собственное, личное так тесно переплетено с их личным, собственным, что впору бы ему и вовсе отойти в сторонку, — благоразумней было бы, спокойней.

Но только лишь подумал он о спокойствии, о благоразумии, как тень приговора, вынесенного самому себе, легла на него, и вместе с этой тенью — против ожидания — внезапно наступила ободряющая ясность. Он спрятался уже однажды, отошел в сторонку, и как бы ни была отдаленна эта параллель, она учила его вечной мудрости: быть там, где трудно, где труднее всего — впереди. Он этому учил себя давно — по долгу, принятому добровольно, и в этом, разумеется, не было ничего исключительного, но теперь, под тенью своего приговора, он заново открыл простейшую формулу жизни: не отводить удары, а принимать их на себя.

— Извини, Виктор Матвеевич, и не сочти, что выхожу из рамок, — сухо произнес Должиков. — Но я расцениваю положение иначе. Во что выльется — посмотрим, а пока — коль уж так — ничего от тебя не прошу. Прошу только понять меня правильно и хотя бы не препятствовать.

Маслыгин понимал его: сам же как-то раз, в бесславную минуту, пытался мысленно прибегнуть к этому защитному приему, должиковскому или, сказать вернее, стереотипному, вознамерившись ценой решительных как будто мер, но показных, единым махом отвести удар и от участка, и от цеха. Потом это намерение он пропустил через себя, профильтровал, а у Должикова фильтра не было, у Должикова был стереотип.

— Не препятствовать? — переспросил. — Не смогу, Илья! Ты отдаешь Подлепича на заклание. Со слезой, в ущерб себе и справедливости, а отдаешь! То, что ты задумал, это жертвоприношение; я в таких обрядах — не участник, а поскольку не согласуется с партийной этикой, я, Илья, противник таких обрядов.

Не пошелохнувшись, Должиков сдвинул брови.

— Прости, Виктор Матвеевич, но ты уж слишком изощряешься… — сказал он каменно и с каменным лицом. — Прошу также учесть, что Старшой не считает это никаким обрядом. С ним, кстати, согласовано.

— Ну, если так… — то ли в запальчивости, то ли в нерешительности проговорил Маслыгин; сам сперва не разобрал, как это было сказано, и лишь потом, вскочив из-за стола, громыхнув стулом, разобрал.

Да, жили в мире со Старшим, в согласии, — такая длительная и даже, пожалуй, умиляющая обоих выдалась у них полоса, но, видимо, кончилась: оставив Должикова в каменной непреклонности, пошел Маслыгин к Старшому — ругаться.