Раиса Кузнецова - Унесенные за горизонт

• Название: Унесенные за горизонт
• Автор: Раиса Кузнецова
• Издательство: Новый хронограф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-94881-133-8

Воспоминания Раисы Харитоновны Кузнецовой (1907-1986) охватывают большой отрезок времени: от 1920-х до середины 1960-х гг. Это рассказ о времени становления советского государства, о совместной работе с видными партийными деятелями и деятелями культуры (писателями, журналистами, учеными и др.), о драматичных годах войны и послевоенном периоде, где жизнь приносила новые сюрпризы ― например, сближение и разрыв с женой премьерминистра Г. И. Маленкова и т.п. Публикуются фотографии из личного архива автора.

---

Высокообразованный, одаренный философ и химик, Кедров был настоящим бойцом. Мы восхищались смелостью и резкостью его суждений, с которой он выступал против академика Максимова и других философов, явно жаждавших его «крови». Бонифатия Михайловича обвиняли во многих грехах, в том числе и «в космополитизме». В начале пятидесятых было очень модно так называемый «приоритет» в науке отдавать русским и советским ученым. Большой знаток Менделеева, Кедров написал книжку, в которой на большом фактическом материале показал приоритет ученого во многих разделах химии, сельского хозяйства и прочее. В одном месте он написал приблизительно так: «Не придавая особого значения вопросу приоритета в таком-то деле, Менделеев действительно был первым...» Это злополучное «не придавая» и стало предметом «серьезного» обсуждения, вернее, осуждения Бонифатия Михайловича. Но Кедров заявил, что произошла «опечатка», что у него в оригинале написано «но придавая», да и смысл всей фразы ― в доказательстве «первенства» Менделеева в данном деле. Организаторы осуждения были биты, им пришлось на сей раз отступить... Бонифатий Михайлович потом сказал нам, что никакой «опечатки» не было, но в споре «с дураками» он другого выхода не видел.

1949, лето на взморье

Ваня очень огорчился, когда меня избрали членом месткома Министерства кинематографии и поручили организовать на Рижском взморье пионерский лагерь. Нам предстояла первая длительная разлука.

В Майори я приехала в конце мая с младшими детьми и двумя няньками ― старшие, Сережа и Эдик (у Сони были выпускные экзамены) должны были прибыть 8 июня. Хозуправление сняло под лагерь одну огромную дачу. Небольшой участок был огорожен забором только с трех сторон, глухая стена дачи смотрела на соседний участок. Первое, что подумала: «Подойти к даче и подложить под нее спичку ― ничего не стоит». Стало тревожно, я знала, что многие латыши плохо относятся к советским «пришельцам». Русских кадров не было ― взяла для охраны латышку и первое время бегала по ночам ее проверять, но она, к счастью, оказалась очень исполнительной и доброй женщиной.

Для своей семьи сняла верх соседней дачи.

Кровати, матрасы, одеяла и прочий инвентарь завозили со складов Рижской киностудии. Машины добывала с трудом. Грузчиков не было, водители не помогали, и всю эту массу вещей я грузила на грузовик одна. Сто кроватей, сто тумбочек, стульев, столы, занавеси на окнах ― все это пришлось расставлять и вешать самой с помощью одной из домработниц, ― вторая дежурила с Наташей и Володей. Все остальные «кадры» лагеря ― кастелянша, повара, врач, вожатые ― подбирались в Москве и должны были приехать вместе с детьми, на все готовенькое. Уставала до невозможности и все же каждую ночь бежала на станцию «Майори», чтобы поговорить по телефону с Ваней.

Приближался день открытия лагеря. Накануне прибыло начальство из Министерства ― управляющий делами и председатель месткома. К приему детей все было готово, а вот о противопожарных средствах, я, панически боявшаяся поджога, почему-то забыла. Начальник местной пожарной охраны сразу обнаружил мою оплошность. Однако за бутылкой коньяка, под «честное слово» был подписан акт «о полной готовности лагеря к открытию». Довольные москвичи в ту же ночь уехали.

Как только в этой сухой деревянной громадине поселились дети, я потеряла покой и сон. Достать бочки с водой, поставить их на чердак, купить топоры и ломы ― оказалось делом очень трудным, а прислать их из Москвы, как водится, забыли.

Дел было невпроворот ― организовать питание, проследить за поварами, кастеляншей, вожатыми. Все они приехали, чтобы познакомиться с бывшей «заграницей», и меньше всего думали о добросовестной работе.

Участок был маленький, почва песчаная, а дожди шли часто, и ребята заносили грязь в комнаты. «Москвичи» имели свои «функции» и помещения убирать отказывались, а местные на работу уборщиц не шли. Пришлось взвалить эту работу на моих домработниц, прельстив их дополнительной оплатой. Ваня категорически запретил платить им из средств лагеря:

― На тебя тогда всех собак навешают, скажут, содержала нянек за казенный счет.

Поэтому доплачивала им из своего кармана. Приходилось также все время следить, чтобы работники не воровали продукты и вообще не растаскивали лагерное имущество: однажды я обнаружила, что хорошие большие простыни стали превращаться в маленькие. Написала об этом в Москву, кастеляншу отозвали и вскоре прислали другую женщину.

Да и с врачом отношения не сложились. Она была против купания в море, но это и было главным, ради чего привезли сюда детей. Она сидела на высоком откосе и на весь пляж кричала:

― Имейте в виду, я за утопленников не отвечаю, я только составляю акты!

Эта фраза стала в лагере «крылатой».

А тут заболела скарлатиной моя Наташенька. «Неотложка», поставив диагноз, настояла на ее госпитализации. Еще в Москве меня напугали, будто бы местные врачи вводят русским такие лекарства, после которых ни один больной «живым не вышел!»

Теперь я каждый день ездила в Ригу; болезнь Наташи протекала нормально, без осложнений, и страхи мои постепенно рассеивались.

Вдруг заболел Сережа. Его начало рвать, трясти, температура ― сорок. Боясь, что об этом узнает наша врачиха, вызвала частного доктора. Услышав о скарлатине у Наташи, он поставил тот же диагноз и дал направление в больницу, но не в ту, где лежала Наташа, а в другую, потому что нашел еще и «аппендицит». Таксист отказался подъехать к зданию больницы из-за отсутствия асфальтированной дороги. Уверенная, что Сережу госпитализируют, такси отпустила. Так и поплелись мы с Сережей через большой пустырь, к белеющим сквозь сосны домам. Мальчик так ослабел, что пришлось тащить его почти волоком. Дошли до приемной, сели. Двое врачей тщательно осмотрели Сережу ― а ему явно стало лучше: температура вдруг упала, он повеселел.

― Это приступ малярии, ― сказали доктора. ― Аппендицита нет. Скарлатины тоже. Во время приступов давайте хинин.

Я продержала Сережу дома две недели, прежде чем он вернулся в лагерь. Когда Наташу выписали из больницы, врачиха не разрешила поселить ее у меня в доме, и пришлось снять номер в гостинице для дочки и няни.

К этому времени из Москвы приехали Соня и Аля, дочка Ивана Ивановича и покойной тети Лизы. Соня без экзаменов, как золотая медалистка, уже поступила на физический факультет МГУ.

Соня сообщила страшную весть: покончил с собой Иосиф Евсеевич, отец Ароси ― повесился на ремне. Бедный старик! Сколько он пережил! В 1930 году схоронил жену, в 1934 ― повесилась его любимая сестра Соня, в 1938 году погиб Арося; в 1942, в эвакуации умер от туберкулеза младший сын Сея. Старик остался с невесткой Аллой и пятилетним внуком Марком. Московскую квартиру, вернувшись из эвакуации, ― потеряли. С Аллой отношения не сложились ― старик ей мешал, она всячески третировала его и унижала. Он не раз приходил ко мне, жаловался, даже плакал, но я ничем не могла помочь: сами жили в большой тесноте. Сестры Роза и Вера уговорили его жениться на одной пожилой еврейке. Она его точила, бранила, заставляла после основной работы шить галстуки (была надомницей). В конце 1947 года он потерял все свои сбережения. И вот печальный результат ― в шестьдесят пять лет он добровольно ушел из жизни!

Этого лентяя и пьяницу мне прислали из Москвы вместе с полуторкой, которую он привел в лагерь на три дня позднее, чем следовало. Тысячу километров он ехал почти неделю. И вот как-то раз вожатые проводили в окрестностях Дубулты военную игру. По договоренности, дети должны были там и пообедать. К четырем часам нужно было доставить в лес хлеб, который еще следовало привезти из Мелунжи, и горячие блюда. И вдруг я обнаружила, что машина, которая, по всем расчетам, должна была давно уехать, стоит во дворе. Искали шофера долго, нашли на чердаке ― спящим.

― Не поеду, заложил крепко, прав не хочу лишаться! ― прохрипел он и повернулся на другой бок. Что делать? Побежала в местный кинотеатр, водитель которого не раз меня выручал, пока у нас не было своей машины. Он согласился поехать, но только на нашем грузовичке ― его ремонтировался. Он уехал, и только я перевела дух, как меня зовут с улицы:

― Вашу машину у станции задержали!

Кинулась туда ― стоит наша полуторка, орудовец-латыш требует у водителя права, а тот не дает. Спрашиваю, в чем дело, показываю документы начальника лагеря, объясняю ситуацию, но милиционер меня не слушает и отмахивается, как от мухи. Наконец латыш объясняет мне, что поступило заявление об угоне этой машины. Хорошо, догадалась позвонить в отделение милиции, откуда быстро прилетел на мотоцикле русский лейтенант. Он во всем разобрался, отдал нам машину с хлебом, но времени пропала уйма, и обед привезли на место с большим опозданием.