Юрий Рюриков - Мед и яд любви

• Название: Мед и яд любви
• Автор: Юрий Рюриков
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Психология
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-235-02447-2

Эта книга писателя и социолога о вечном и новом в любви, о том, чем именно отличается любовь от влюбленности и кто из нас способен и неспособен любить. В книге идет речь о кризисах любви и семьи, о переменах в современной психологии, о царящей у нас докультуре личных отношений и о ростках новой культуры. В книге говорится о разных видах любви, о том, как они зависят от человеческого характера, и о новых, современных классификациях темперамента и характера. Рассказывает книга и о новых основах супружества, которые сейчас рождаются, о законах семейной совместимости и о других спасательных кругах от наших бед.…

---

Говоря упрощенно, эгоист — только приемник даров, альтруист — только передатчик, а эгоальтруист — приемник и передатчик вместе…

Интересно, что в древних индоевропейских языках одно и то же слово обозначало и «брать», и «отдавать». Понятие «передавать от одного другому» еще не разделилось на противоположные полюсы, и эти полюсы — брать и отдавать — были слиты в тогдашней синкретической психологии. Древние как бы считали, что, отдавая, тем самым получаешь, а получая — отдаешь.

Они были настроены на равный обмен дарами. Они смутно верили, что получая что-то от другого, ты получаешь тем самым частицу его самого, которая как бы проникает в тебя. И если ты не отдашь взамен равную частицу себя, ты попадешь в опасную зависимость от другого — потеряешь крупицу своей свободы, судьбы, здоровья[18]. Такой «эгоальтруизм» пропитывал многие нравы древних, отпечатывался в их душевной жизни, обычаях, верованиях.

У человека есть как бы струны «я» — струны самосохранения, заботы о себе, и струны «они» — струны сохранения рода, заботы о других. Если играть только на одних струнах, будет разрастаться, как флюс, одна сторона души и слабеть другая. Пожалуй, только дуэт этих струн рождает в нас «мы» — равновесие «я» и «они», только их двухголосие создает здоровую, нормальную психику.

Я-центрические нужды человека двойственны по самой своей сути. Все биологические потребности — в еде, самозащите, продлении рода — я-центричны, но они нужны для выживания, служат главной естественной опорой жизни. Так же естественны и так же благодатны и психологические я-потребности, о которых тут говорилось, — потребности в одобрении своего «я», в заботе, поддержке, внимании.

Насыщаясь, эти потребности дают человеку потоки радостных эмоций, заряжают его здоровой и сильной жизненной энергией. Они служат — это исключительно важно — фундаментом для высших потребностей человека, психологических и духовных. И чем лучше насыщаются наши добрые я-центрические нужды, тем больше жизненной энергии они несут нашим высшим потребностям.

Здесь и лежит водораздел между светлым и темным ликом я-центрических нужд. Эти нужды хороши, видимо, настолько, насколько они помогают более высоким человеческим нуждам, эгоальтруистическим. Чем меньше они служат таким нуждам, чем больше стараются занять их место в душе человека, тем они вредоноснее для души. Но чем больше они питают собой эгоальтруистические нужды, тем благодатнее они для человека.

У альтруиста угнетены, придавлены самые жизнелюбивые моторы души — моторы радости от самого себя — главные моторы молодости. Поэтому альтруист как бы живет по законам чужого возраста, заражается старческой нормой, когда первородные нужды своего «я» угасают. Он как бы выключает целый диапазон своих забот о себе и живет лишь одним из обычных для человека двух диапазонов — заботами о других.

Альтруизм ампутирует этим чуть ли не половину человеческой личности. А становясь регулятором общества, он делает подозрительным, ненормальным все, что не построено на самоотречении.

Самоотречение несет на себе печать неравенства, эксплуататорства, и, возможно, исторически оно и родилось как рабское чувство, чувство подавляемых людей; впрочем, у него есть и биологические источники — и материнский инстинкт самоотречения, и инстинкт сохранения рода, который существует у всех млекопитающих[19].

Когда самоотречение выступает главным двигателем человека и общества, оно уродует, обкрадывает их, питая собой неравенство и несправедливость, которые есть в жизни. Самоотречение, альтруизм рождены во время доличностного состояния человека, и человек в их системе — не человек, не личность, а всего лишь средство, инструмент для других людей. И если альтруизм издавна считают благом, то, видимо, только потому, что путают его с эгоальтруизмом.

Чем они похожи между собой? В эгоальтруизме тоже есть самоограничение, и оно служит одной из его основ. Человек двойствен, и для гармонии с другими — это азбука — ему нужен постоянный отказ от чего-то в себе, часто дорогого душе. Эгоальтруист все время старается унять те свои порывы, которые несут зло ему и другим людям. Он отказывается от многих удобств и привычек, которые мешают его более человечным нуждам, не дают созреть более глубоким способностям души.

Но в том, от чего он отказывается, видна решающая разница между ним и альтруизмом. Альтруизм отключает не только наши простейшие потребности, но и кое-какие ключевые, опорные — и прежде всего нашу естественную тягу к разносторонности, к развитию всех главных сторон тела и духа. Это как бы сила слабого, который не может справиться с обычной двойственностью человеческой натуры — не может поставить я-струны своей души на службу мы-струнам.

Эгоальтруизм не отрекается от ключевых нужд человека и не суживает этим его душу, а углубляет и расширяет ее. Это естественное, здоровое, нормальное состояние человеческой души, состояние, которое как бы ведет человека к гармонии, ладу — и внутри себя, и с другими людьми.

Такая неусеченная опора на все самое лучшее в душе, на ее живую и естественную многогранность, пожалуй, и создает самую добрую почву для любви.

«Любовь должна быть сильной и жестокой во всем своем естестве. — Так написал в ответ на мою статью юный пограничник, полный романтической веры в смертельный накал этого чувства. — Любить может только сильный человек, готовый отдать за любимую жизнь, а при утрате любимой — покончить с жизнью, а не искать ей замену» (С. Кулаев, воинская часть, февраль, 1979).

Бывает и такое чувство — чувство-самосожжение, чувство-фугас, готовое взорваться в душе и испепелить человека. Но если любовь «должна быть жестокой», может быть, это не любовь? Ведь любовь — это антижестокость по всей своей сути, а жестокой, наверно, может быть только мстительная, больная, вывихнутая любовь — любовь, которая стала ненавистью.

«Не верю в разговоры о любви, если любовь к одному сочетается с жестокостью к другому. — Автор этого письма как будто специально написал его против предыдущего. — И подонки склонны к сильным чувствам, настолько сильным, что могут поступиться жизнью. Пусть это будет испепеляющее чувство, но это оборотень любви. Влечение мужчины и женщины только тогда любовь, если это любовь к человеку в этом человеке» (М. Резин, Свердловск, февраль, 1979).

Вспомним то, что здесь говорилось: любовь делает любовью не накал ее чувств, а их суть, характер — дорожение другим как собой… Многие, наверно, согласятся, что человеколюбие — сердце любви, ее центральная основа, — и главное, видимо, что отличает ее от других влечений. Эти влечения могут быть жгучими, изнуряющими, но если в них нет человеколюбия, это еще не любовь, или уже не любовь, или вообще не любовь, а чувство другого ранга — влюбленность, привязанность, увлечение…

Все ли способны на любовь?

Гельвеций, французский философ XVIII века, говорил: «Подобно лучу света, который состоит из целого пучка лучей, всякое чувство состоит из множества отдельных чувств»[20].

Из каких же чувств состоит радуга любви? Условно, приблизительно в них можно, пожалуй, увидеть два потока. Первый поток — как бы «оценочные» чувства: наслаждение и тоска, восторг и ревность, радужное приукрашивание любимого человека, и томительный голод души и тела, и пылкое вдохновение всех других твоих чувств, и бунтующее подсознание, которое хочет быть тираном души… Это чувства в основном «я-центрические», для себя — отклик души на то, как насыщаются (или не насыщаются) твои желания, на степень этого насыщения или ненасыщения.

Другой поток — как бы «двуцентрические» чувства, для себя и для другого сразу: странное, почти физическое ощущение своей слитности с ним, и ясновидение души, которая как бы ощущает то, что делается в другой душе, и беспокойное желание делать все для любимого человека, пожертвовать собой, чтобы уберечь его… С этим потоком чувств сливаются и чувства из первого потока, окрашиваются в их цвет и тоже как бы выходят за пределы своего «я»…

И все эти струйки любовных тяготений слиты между собой, все плавно и незаметно перетекают друг в друга, как цвета в радуге. Нет, пожалуй, ничего сложнее, чем запутанная вязь этих любовных чувств, нет ничего таинственнее, чем живые лабиринты их сплетений. Если пристально вглядеться в них, можно увидеть, какими именно чувствами любовь отличается от своих родственников.

«Вы называете себя «амурологом», исследователем любви. Но как же вы можете говорить, что очень многие люди к любви неспособны? Ведь представляете, каким неполноценным себя чувствует человек, неспособный любить! Ведь мы со школы, с детства знаем, что любовь — самое светлое чувство, и вдруг — «я к нему неспособен»! Вы вот даже признаки неспособности называли — слишком большой эгоизм. Это как раз про меня. Не жестоко ли так сразу лишать человека надежды? Значит, я обречен?» (Дом культуры МГУ, декабрь, 1982).