Юрий Рюриков - Мед и яд любви

• Название: Мед и яд любви
• Автор: Юрий Рюриков
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Психология
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-235-02447-2

Эта книга писателя и социолога о вечном и новом в любви, о том, чем именно отличается любовь от влюбленности и кто из нас способен и неспособен любить. В книге идет речь о кризисах любви и семьи, о переменах в современной психологии, о царящей у нас докультуре личных отношений и о ростках новой культуры. В книге говорится о разных видах любви, о том, как они зависят от человеческого характера, и о новых, современных классификациях темперамента и характера. Рассказывает книга и о новых основах супружества, которые сейчас рождаются, о законах семейной совместимости и о других спасательных кругах от наших бед.…

---

В Древнем Китае мужскую энергию называли ян, женскую — инь. Можно, пожалуй, предположить, что в инь относительно больше эмоциональных зарядов, чем рациональных, а в ян наоборот — больше рациональных; возможно, и сама энергия эмоций у них разная — в ян больше вихревого напора, подвижности, громче звучат боевые струны, а в инь сильнее струны мягкости, покоя, малоподвижности…

И, обмениваясь потоками любви, мужчина и женщина как бы заряжают друг друга чужой энергией, восполняют односторонность своей энергии вкраплениями чужой, создают, хотя бы на время, как бы андрогинную энергию, энергию-сплав — инь-ян. Этот сплав освобождает их восприятия от «половой половинчатости», рождает новое, как бы надполовое восприятие, восприятие «всечеловека»…

У него, видимо, есть особая интуиция — не обычная подсознательная, а куда более сильная, как бы «надсознательная», «сверхсознательная»[28]. Сверхсознание — это, наверное, плод глубинного союза между сознанием и подсознанием, дитя их слияния, парной работы. Это плод андрогинного союза обоих мозговых полушарий, образного и логического, плод их со-энергии, дитя их сдвоенного — и поэтому учетверенного по силе — проникновения в суть вещей.

Сильная любовь как бы делает Я равным Ты; «Я — это ты, ты — это я, к другому как к себе» — все это не только метафора, но и парадокс, который бывает отчасти и на самом деле. Счастливая любовь ломает самые упрямые барьеры между людьми, она как бы воплощает в жизнь — пусть мимолетно — самые несбыточные утопии. Она на самом деле создает андрогинное «мы», но, конечно, психологическое, психоэнергетическое, не телесное. И в этом слиянии двух Я в одно Мы и состоит, видимо, скрытая вселенская сила любви.

У людей, которые счастливы глубоким счастьем, вырабатывается как бы «сдвоенное я», как это было у Левина и Кити, Роберта Джордана и Марии. Такое удвоение себя другим «я» — самый, пожалуй, реальный мираж, который бывает в счастливой любви.

В последнее время начинает проясняться, что сверхсознание — это, очевидно, высшая у людей творческая сила, основной инструмент открытий. Возможно, это главная сила в нас, которая первой прорывается в неведомое, в новые слои знаний.

И способность любить — тоже, видимо, высшая человеческая способность: это именно творческая способность души, которая лежит у верхних пределов человека, на вершине его возможностей. Любить — это ведь значит ощущать другого как мировую величину, как олицетворение человеческого рода, и творить ему счастье, относиться к нему на пределе человечности — со сверхзаботой, сверхвниманием, сверхдобротой.

Двойная оптика любви выступает здесь своей парадоксальной, неожиданной стороной. Когда наши чувства ощущают любимого как центр мира, то с житейских позиций это просто обман зрения. Как говорил язвительный Бернард Шоу, «любовь — это грубое преувеличение различия между одним человеком и всеми остальными»[29].

Но, может быть, когда мы ощущаем любимого как мировую величину, у этого ощущения есть и «наджитейский» смысл? Может быть, это как бы эмоциональный телескоп, и он в натуральную величину показывает то, что мы обычно не видим — неповторимость, единственность каждого человека, бесценное для него значение его собственной жизни?

Возможно, это как бы зеркало его человеческой незаменимости, как бы эхо его жизненной неповторимости. Впрочем, не только его: видимо, это еще и эхо нашей собственной неповторимости. Видя в другом центр мира, мы бессознательно вкладываем в него и свое чувство единственности.

Пожалуй, ощущение любимого мировой величиной — это и громкое эхо от тихого шепота — от неосознанного ощущения своей жизни как сверхценности, — абсолютной ценности. Это как бы психологическое эхо от биологической жажды жить, биологического наслаждения жизнью — первейшего, пожалуй, фундамента всякой жизни.

Любимый на весах любящего делается как бы бесконечностью — бесконечной ценностью, его ощущают как частичку, искорку «абсолюта» — то есть частичку наивысшей ценности, которая остается наивысшей на любых весах. И возможно, любовь — единственное зеркало, в котором пусть странно, но видна эта настоящая цена человеческой жизни…

Впрочем, это касается и других видов любви — родительской любви к детям и детской любви к родителям. Возможно, все эти чувства таят в себе прорыв в какие-то очень глубокие прозрения, к первоисточникам жизни, к ее коренному смыслу; возможно, этот смысл скрыт от наших обыденных ощущений и проблескивает только в моменты любви…

Две сути любви и ее социальная роль.

Наверно, во всякой любви есть и явные, обыденные чувства, и тайные, смутные, загадочные ощущения. Любовь двояка везде и во всем, у нее всегда есть провалы и взлеты, и в ее обычной, будничной жизни есть, пожалуй, и надземные вершины, и подземельные пропасти.

«Можно ли обуздать любовь? Подчинить ее Разуму, внутреннему голосу совести? Ведь тогда исчезнут многие преступления на земле… Могут ли это понять мужчины? Могут ли это понять женщины? Если да, то почему многие женщины втайне гордятся преступлениями, которые совершили влюбленные в них мужчины?

И вообще совместимы ли Любовь и Разум? (Ленинград, центральный лекторий «Знания», август, 1980).

Наверно, пока природа человека останется теперешней, наши чувства всегда будут двоякими — разумными и антиразумными. Чем слабее чувство, тем оно покорнее разуму, а чем сильнее, тем непокорнее, самостоятельнее, — это, видимо, закон нашей психологии.

Любовь и разум живут в союзе друг с другом, только если любовь живет в союзе с миром. А когда любовь уязвлена, когда в нее закрадывается трещина, между любовью и разумом тоже возникает трещина. Наверно, и в самом идеальном будущем любовь и разум всегда будут в разладе, если любовь будет терпеть ущерб, опасаться за свою жизнь.

Человеческие чувства — механизмы куда более древние, чем разум, они куда более укоренены в биологию. Не в пример разуму, ими куда меньше движут спокойные пружины и куда больше — бурные, взрывные пружины, которые коренятся и в светлых, и в темных зонах нашей души.

Что касается преступлений, то в конце XIX века известный тогда французский юрист, исследователь судебной психологии, писал: «Любовь, которая играет такую важную роль в жизни и в литературе, занимает первое место также и в статистике преступлений и самоубийств… Мифологические стрелы Амура превратились в настоящие кинжалы и револьверы, которые в буквальном смысле слова пронзают сердца»[30].

И в наше время уязвленная любовь, пусть реже, но все-таки часто толкает людей на преступления. По данным МВД, четверть всех убийств происходит у нас на семейной почве: убивают друг друга муж, жена, родственники[31].

Впрочем, на преступления, наверно, куда чаще толкает не уязвленная любовь, а чувства более отчаянные и низкие. Если же это не самозащита, не взрыв отчаяния, а злобная месть, надо, чтобы в преступнике еще до этого погиб человек, а с ним и способность любить. Любовь, наоборот, в большинстве случаев оберегает людей от преступления. Но бывает, что любовь только что рождается в человеке, только начинает перерастать из влюбленности в любовь. Она еще не успела перестроить человека, и взрыв отчаяния может ввергнуть его в кризис, отдать его в плен диким, черным пружинам его души. И то же самое, наверно, может быть с человеком слабых устоев. Кризис отчаяния — агония гибнущей любви — может взломать в нем нестойкие засовы разума, подчинить его извержениям темных чувств.

Любовь — в этом ее светлая суть — влечет человека вверх, а уязвленная любовь — в этом ее темная суть — может тянуть человека вниз. В уязвленной любви часто, видимо, сплетено высокое и низкое, светлое и темное, «над-человеческое» и «недо-человеческое».

Любовь — не только взлет в такую свободу, которую человек никогда не ощущал, — в свободу седьмого неба, экстаза, свободу от земной обыденности. Это и рабство — плен у любимого человека, сверхзависимость каждого шага твоей жизни от каждого его шага. Это как бы рабство в свободе и свобода в рабстве — смешение как будто бы несмесимых крайностей.

Как в плазме, четвертом состоянии вещества, все смешано, сорвано со своих орбит, так и в любви, как бы огненной плазме чувств, смешиваются, слипаются несовместимые полюсы. Любовь как бы окунает человека в первоосновы жизни, в ее первоистоки — в сплетение первичных полярных кирпичиков, из которых состоит жизнь.

«Еще 20–30 лет назад любовь нередко подвергалась дискриминации в нашем общественном мнении. На нее мало обращала внимание литература, ее почти не замечали по-настоящему в драматургии, в кино, а если она и встречалась, то как своего рода эмоциональный гарнир, добавка к действию. Критики нередко обрушивались на произведения о любви, говоря, что это мелкая тема и надо писать о главном, а не о побочном в жизни. Поэт Борис Слуцкий писал тогда: «Что-то физики в почете, что-то лирики в загоне». С тех пор положение изменилось, но в чем причина этих гонений на личные чувства?» (ФИАН — Физический институт Академии наук, 1978).