Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Девы скал. Огонь

• Название: Том 5. Девы скал. Огонь
• Автор: Габриэле д'Аннунцио
• Издательство: Книжный Клуб Книговек
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-904656-80-5

Габриэле Д’Аннунцио (настоящая фамилия Рапаньетта; 1863–1938) — итальянский писатель, поэт, драматург и политический деятель, оказавший сильное влияние на русских акмеистов. Произведения писателя пронизаны духом романтизма, героизма, эпикурейства, эротизма, патриотизма. К началу Первой мировой войны он был наиболее известным итальянским писателем в Европе и мире.

В пятый том Собрания сочинений вошли романы «Девы скал» и «Огонь».

---

— План твоего произведения теперь закончен, — продолжала она нежно и убедительно, тогда как сердце мучительно билось в ее груди, — и тебе необходим покой. Ведь ты больше всего любишь работать дома? Нигде не успокаивается так твое волнение. Уж я знаю.

— Да, — сказал он, — когда мы обуреваемы жаждой славы нам представляется, что деятельность художника похожа на осаду крепости, что звуки барабана и воинственные крики действуют возбуждающе, тогда как ничто так не благоприятствует работе, как абсолютная тишина, непобедимое упорство, напряженное стремление всего существа к Идее, которую оно хочет воплотить и заставить восторжествовать.

— Ах, так это тебе знакомо! — вскричала она.

В глазах ее блеснули слезы, в голосе его слышались теперь мужественная воля, стремление к духовному могуществу, твердое решение превзойти самого себя и выйти победителем из жизненной борьбы.

— Так это тебе знакомо!

Она вздрогнула, почувствовав подвиг, в сравнении с этим мужественным решением все остальное казалось ничтожным, и слезы, выступившие на ее глазах, когда она принимала букет, показались ей слабостью, по сравнению с настоящими слезами, делавшими ее достойной своего друга.

— Иди же с миром, вернись к родным берегам и в родные объятия. Зажги свою лампу, наполненную маслом твоих олив!

Губы его были сжаты, брови сдвинуты.

— Любящая сестра снова придет заложить травкой трудную страницу.

Он опустил голову и задумался.

— Ты отдохнешь в разговорах с нею, сидя у окна, может быть, вы снова будете смотреть на стада, блуждающие по лугам и горам.

Солнце почти скрывалось за гигантской крепостью доломитов. Группа облаков, поминутно вспыхивающая багрянцем заката, похожим на кровь, в беспорядке неслась по небу, как будто там происходило сражение. Море казалось продолжением поля битвы, разгоравшейся среди неприступных башен.

Небесная мелодия потонула во мраке вместе с оставленными далеко позади островами. Над заливом веяло зловещим великолепием сражения, и, казалось, тысячи знамен склонялись к его водам. В напряженной тишине чудилось ожидание призывного звука королевских труб.

После продолжительного молчания он медленно произнес:

— А если она меня спросит о судьбе девственницы, читающей жалобы Антигоны?

Женщина вздрогнула.

— А если она меня спросит о любви брата, раскапывающего развалины?

Страшный призрак восстал перед глазами женщины.

— А если на той странице, где она положит листик травы, будет исповедь трепещущей души, ее тайной безнадежной борьбы с ужасным недугом?

Объятая ужасом женщина не находила слов. Они оба смолкли и пристально смотрели на остроконечные вершины горной цепи, охваченные пламенем заката, будто только что погруженные в огненную стихию. Это величественное зрелище, возникшее среди вечного пустынного пространства, будило в них сознание таинственной неизбежности и смутного непобедимого ужаса. Венеция тонула во мраке среди этих огненных видений, окутанная фиолетовой дымкой, с выступавшими из нее мраморными колокольнями — хранительницами бронзы, призывающей к молитве смертных.

Но все эти сооружения, созданные руками людей, для своих обычных потребностей, и сам древний город, утомленный веками кипучей жизни, со своими мраморными и бронзовыми развалинами, все, над чем тяготело бремя лет и воспоминаний, все, обреченное смерти, казалось теперь ничтожным наряду с громадными вершинами Альп, тысячами неподвижных скал, уходящими в небо, наряду с необъятной пустыней, ожидающей, быть может, появления юной расы Титанов.

После продолжительного молчания Стелио внезапно спросил:

— А ты?

Ответа не последовало.

С колокольни San-Marco звонили к вечерней. Могучий гул колоколов широкими волнами пронесся по лагуне, впереди еще обагренной кровью, а там, в дали, уже подернутой мраком смерти. С San-Giorgio-Maggiore, с San-Giorgio-dei-Greci с San-Giorgio-degli-Schiavoni с San-Giovanna-in-Bragoro, с San-Moisé-della-Salute, с Redentore — со всех колоколен, включая самые отдаленные, перекликались бронзовые голоса и, сливаясь в общий гул, разносилось эхо по мрамору и водам, исходя как бы из-под одного невидимого купола и своим звучным трепетом соприкасаясь с мерцанием первых звезд.

Они оба вздрогнули, когда гондола, миновав арку моста, обращенную в сторону острова San-Michele, скользнула в темный сырой канал и проплывала мимо черных лодок, гниющих у заплесневелых стен. Из соседних селений с San-Lazzaro, San-Canciano, San-Giovanni-de-Paolo, Santa-Maria-dei-Miracol с Santa-Maria-del-Pianto раздались ответные голоса, гул, пронесшийся над их головами, заставил их затрепетать всем телом.

— Это ты, Даниеле?

Стелио заметил фигуру Даниеле Глауро у двери своего дома.

— Ах! Стелио, как я тебя ждал! — послышался прерывающийся голос его друга на фоне этого гула. — Рихард Вагнер умер!

Мир, казалось, опустел.

Женщина-скиталица, вооружившись мужеством, стала готовиться к отъезду. От праха гения, лежавшего в гробу, неслись откровения для всех благородных сердец. Она сумела воспринять.

Однажды возлюбленный застал ее врасплох, когда она разбиралась в своих любимых книгах и дорогих сердцу безделушках, всегда находившихся при ней как реликвии, приносящие утешение, возбуждающие грезы.

— Что это ты делаешь? — спросил он.

— Готовлюсь к отъезду.

Она видела, что молодой человек изменился в лице, но решение ее не поколебалось.

— Куда же ты едешь?

— Очень далеко. За Атлантический океан.

Он побледнел. Но сейчас же у него появилось сомнение, ему казалось, что она обманывает его, хочет повергнуть испытанию, он не хотел верить в непоколебимость этого решения, он думал, что ему стоит лишь попросить, и она останется. По-видимому, сцена на берегу Мурано не прошла бесследно.

— Это внезапное решение?

— Нет, — отвечала она просто и уверенно. — Я слишком долго жила без дела, а на моих плечах вся труппа. Тем временем, пока сооружается театр Аполлона и заканчивается «Победа Человека», я поеду проститься с варварами. Я буду работать для твоего великого дела. Много золота потребуется для микенских сокровищ! Произведение твое должно быть обставлено роскошно. Я хочу, чтобы маска Кассандры была из чистого золота… А главное, я хочу осуществить твое желание, чтобы первые три дня вход в Театр был бесплатный, а затем, чтобы был установлен еще один бесплатный день в неделю. Моя вера в тебя поддержит меня в разлуке. Время летит. Все мы должны подготовиться и занять свой пост к условленному часу. Я буду во всеоружие. Думаю, что ты останешься доволен своей подругой. Я буду работать, несмотря на то, что на этот раз это будет для меня несколько труднее, чем прежде. А тебе-то, тебе-то, мое бедное дитя, какой предстоит труд! Какие требования мы все предъявляем к тебе! Как многого ожидаем от тебя! Ах, да ты сам знаешь… Она начала говорить уверенно и горячо, даже веселым тоном, желая казаться тем, чем она должна была быть: прекрасным и послушным орудием в руках гения, его деятельной и мужественной помощницей. Но поминутно волнение сдавливало ей горло и отражалось в голосе. Паузы становились все длиннее и длиннее, а руки бесцельно перебирали безделушки.

— Необходимо, чтобы все благоприятствовало твоему делу! Да, это единственно важное, а все остальное пустяки. Будем же мужественны!

Закинув голову назад, она отбросила беспорядочную массу волос и протянула обе руки своему другу. Чудные глаза, подернувшиеся влагой, на мгновение вспыхнули знакомым огнем, блеснувшим однажды в комнате, где трещали уголья камина и развивались две великие мелодии.

— Я люблю тебя и верю в тебя, — сказал он. — Никогда не изменится мое чувство к тебе и твое ко мне. Наша близость должна породить нечто более великое, чем жизнь.

— Печаль! — сказала она.

На столе, за которым она сидела, лежали любимые книги с кое-где загнутыми страницами, заложенными то цветком, то листочком, в знак благодарности за принесенное утешение в страдании, за поддержку, за вдохновение или забвение. Перед ней были разложены дорогие реликвии, странные и разнообразные безделушки, почти все не имеющие никакой цены: нога куклы, серебряное сердечко ex voto[43], компас из слоновой кости, часы без циферблата, маленький железный фонарик, разрозненная серьга, кремень, ключ, печатка и прочие пустяки, но все эти вещицы вызывали или умиление, или суеверное чувство, были воспоминаниями счастья или утраты, эти реликвии бесконечно много говорили душе одинокой женщины, вызывая воспоминания о ласках и обидах, борьбе, надеждах и разочарованиях. То были образы, будившие, мысль, располагавшие к мечтаниям, святыни, перед которыми артисты исповедуют свою душу, целые гирлянды загадочных символов, понятных только для их обладателей, заключались в этих вещах, таких же незатейливых, как линия горизонта, на которой успокаивается глаз, они являлись таинственными аллегориями, смягчающими истину, как солнце ослепляющую взоры смертных.