Отар Чиладзе - Годори

• Название: Годори
• Автор: Отар Чиладзе
• Жанр: Современная проза
• Год: 2004

В романе признанного мастера грузинской литературы жизнь одного рода — «кровавой династии» — сплетается с судьбой страны и империи, прослеживается от начала XIX в. до конца XX века и абхазской войны.

---

Аракшом тижурк дан мобуд. Аракшом тижурк дан мобуд… Если мог, надо было раньше проявить… Прежде чем мы развратились и разложились заживо. Теперь поздно. Теперь ни до убитого никому нет дела, ни до убийцы… Чем больше убийц, тем лучше — быстрей изведем друг друга. Хоть и трудно, признаю: отец был прав! Кашели на что пошли, то сделали, но ведь и мы им ни разу не помешали… Вот и превратились в убийц, потаскух, наркоманов, пьяниц, воров и казнокрадов… Облить нас бензином и сжечь — никто не удивится. А порадоваться — порадуются… Финита ля комедия! Вот сейчас эта пустошь обернется морем, и я прямо с балкона — бултых. И буду плавать, плавать до дурноты, пока водная гладь не стянет шею удавкой… Один. Хотя с моими руками далеко не уплыть. Два! Вскрой вены! Три. Как скажете. Четыре. Почему, собственно, я должна была вскрыть вены? Пять. Верно, свекровь их перерезала. Шесть. Револьвер рвала из рук. Дай хоть раз и я в него выстрелю. Восемь. Но я не дала. Девять. Вот и перерезала… Десять…

… Слышишь, что ли, гого? Может, тебе плохо? Хочешь, воды принесу? («Почему мне должно быть плохо?» — удивилась Лизико.) Не знаю, перепугала меня до смерти… Я и подумала… С перепугу Людовика позвала. Слыхала бы, какими словами он тебя благодарит, прямо не знаю… Нынче пришел, жалкий такой, молчит, ровно воды в рот набрал. Даже, похоже, кто-то его поколотил, вот ведь беда! Поверил его кизиловой палке-указке и врезался в грузовик… Номера с обоих послетали, как листья по осени… Твои котлеты насилу ему впихнула. Смущался, но съел. И уж так тебя благодарил! Это, говорю, не о тебе наша больная печется, а просто здешнюю пищу не ест, не приучена… Желудок не принимает… А он… «Нет, — говорит, — не будь она хорошим человеком, жизненные обстоятельства не привели бы ее в сей дом скорби…» Вот ведь как складно говорит. «Она, я так думаю, прямая потомица своих давних предков, того славного народа, что некогда жил на этой земле… Вы, говорит, — прежде были великим народом, вас очень ценили и уважали. Если бы не вы, кто знает, может быть, и крест класть давно разучились бы…» Вот так чудно говорит, бедолага. Если не знать, и не подумаешь, что — сумасшедший. «Раньше, — говорит, — раз в неделю ангелы в небесах на вашем языке Бога славили, а теперь вы на земле друг друга понять не можете…

Вы, — говорит, — уже и не тень тех давних, а хуже. Лучше б мне в дороге помереть или погибнуть от разбойников, только бы не видеть вас в таком виде…» А родом он то ли из Болниси, то ли из Болини, не разобрала, не запомнила… И имя чудное. Говорит и плачет, слезы по бороде так и текут, и при этом твои котлеты уминает… «А доброта эта у вас, — говорит, — от них еще осталась…» Что б ему, непутевому, ей-Богу!.. Душу разбередил. Слушаю, разинув рот, и тоже плачу… Ты-то чего ревешь, — говорю себе, — дура ненормальная, ты-то куда? Что тебе за дело до былого, если вчера что ела, не помнишь… («Тетя Лена, я полюбила нездоровой любовью свекра и заживо похоронила отца», — сказала Лизико.) Ну конечно! Так мы тебе и поверили… И отец ваш изволил намедни здесь быть, и свекор тоже. Отец со всеми поручкался, и со мной, и с Людовиком тоже… А свекор пригрозил всех на улицу выгнать и живьем спалить, если с тобой что случится… Слышь, гого?! Мы-то тут при чем, объясни, ради Бога?! Кто нас спрашивает?! Этот на площади Вачнадзе за регулировщика себя выдает. Я тут хозяйничаю помаленьку… Сама себе и больная, и доктор… Ведь ни доктора на месте, ни больных… Хотят — приходят, хотят — уходят, кто по переходам попрошайничает, кто по карманам шурует, не знаю, а есть, которые помоложе, возле цирка стоят[22]. Это я от Людовика слышала. Вот уж точно — цирк! Надо и мне как-нибудь сходить туда, постоять, посмотрим, ошибется кто или нет. И ты пойди. Вместе пойдем. Вдвоем проще… Ты-то еще ничего, слава Богу, а на меня и смотреть уже не на что, глаза, что мною любовались, совсем ослепли… Я ему говорю: милиция на улицу носа не кажет, кто тебя-то заставляет? Чего покоя себе не даешь? Сидел бы в своем Болниси или Болини, как оно там прозывается. А он в ответ: «Это-то меня и понуждает и гонит, чтобы вовсе бесхозной ваша земля не осталась, чтобы враг не сказал — и впрямь им конец. Пусто место, хоть и свято. Все…» Слыхала: в стране без собак кошки лают. Вот и я у вас вроде той кошки… Попробуй переспорь такого, переговори черта хитроумного. Знай — его благодарность добром обернется. Уж как он тебя благодарит, Бога за тебя молит! А мужская молитва — не нашей чета, в ней силы больше. Господь к мужчине прислушивается. («Тетя Лена, вы знаете, что значит «аракшом тижурк дан мобуд»? — спросила Лизико.) Что ты такое спрашиваешь, гого? У меня и так голова кругом… Что? Сухуми, говоришь, пал?[23]

На каком же это языке? В Сухуми только раз была, в девичестве еще. С соседкой поехала. Она что-то на продажу повезла, и я увязалась. Бог свидетель, я там моря не видела. Из поезда — да! Целый час, если не больше, по берегу ехали, даже перепугалась, как бы поезд туда не свалился, а в городе — нет, не видела; что Сухуми, что Телави… («Аракшом тижурк дан мобуд», — повторила Лизико.) Чего не понимаю, того не понимаю. Состарилась, считай, а такого не слышала… («Знаете, что это значит? Мошкара кружит над дубом. Есть такая песня, старинная. Мошкара кружит над нами, тетя Лена, извела мошкара. Аракшом тижурк дан мобуд», — сказала Лизико.) Лучше я тебе кусочек кекса принесу. Сегодня ведь ни крошки в рот не брала. Кекс вкусный! Пальчики проглотишь. Мачеха твоя принесла… То есть мать, я хотела сказать… Ну, так как? («Съешьте сами», — сказала Лизико.) Мы уже покушали. А ты через силу должна есть. Как поправишься, если не есть? («Я не поправлюсь, тетя Лена», — сказала Лизико.)

Господи, Господи, спаси и просвети рабыню Твою Лизико!.. Мне страшно… Страшно? Ничуть не страшно. Меня как будто вообще нет. Не существую. Воробышек склевал что-то возле ножек стула и, как ни в чем не бывало, обтер клюв об мои тапочки… Для него я не существую… Может быть, я все придумала, вообразила, но разве от этого что-нибудь меняется?! Виновный должен быть наказан. Но нас не наказывают, нас уничтожают. Ибо мы больше не принадлежим Господу. Мы оба принадлежим ему, и мы такие, какие ему нужны. Вот и все. Добро сразив — в очередной раз, — зло пребудет беспредельно[24]…

Напуганные бунтари разбежались кто куда, одни укрылись в милиции, другие в психушке, пока жизнь не войдет в русло, и тогда в милицию вернутся настоящие, порядочные преступники, а в психушку настоящие, порядочные психи. Короче, когда кончится обязательная, экспериментальная «свобода» и опять наступят «хорошие времена», в которые тетя Лена каждый вечер сумками носила домой оставшуюся от больных еду… Но ты все-таки больше успел и больше смог, чем… чем хотя бы я. Я не успела даже с собой покончить. Собственных вен не смогла толком порезать. Однако нам обоим выйдет боком этот срыв, эта минутная отвязанность. Мы ведь с тобою одно, одинаковые… нас нельзя разъединить. В особенности сейчас, в минуту душевного очищения. Каково? Самой стыдно — в минуту душевного очищения! Круто, блин… А вообще-то, говоря между нами, пока существует этот уцелевший клочок пути, мы не вправе сдаваться. Судьба сделала нас похожими, в сущности, все равно, кто где сейчас находится, если угодно, кто где прячется, в милиции или в психушке… Но мы не прячемся, нас все покинули, поскольку мы покинули друг друга. Сейчас хоть песком скреби наши души, хоть вари в трех водах — спасения нет… Куда подевалась эта старая чертовка?! Кажется, бросили одну в таком домище. Хорошо хоть, в кои веки сорока трещит… Суть в том, что мы оба оказались лишние в этом мире. Никчемные и неимущие. Впрочем, почему же — у нас есть своя тайна. По-настоящему только она и принадлежит нам. Только ее мы смогли обрести общими усилиями. Мы ею не поступимся, но и она от нас не отступится, пока до капельки не высосет нашу кровь… И на том спасибо. Женщина жадна, но ей много не надо… Разве этого мало?! Многие, многие умирают от желания заглянуть в замочную скважину, заползти, залезть, погрузиться с головой в нашу грязь, но не выйдет. Не дождетесь! Как бы унизительна ни была тайна, она все-таки возвышает в чужих глазах. Без тайны тебя все равно что нет. Считай, не жил. Двадцать тебе или сто двадцать — без разницы. Тайна может даже оправдать нас, и не только в глазах друг друга. Не сомневаюсь, что и ты так думаешь и ждешь не дождешься, когда придешь и скажешь… Ты должен прийти. Обязан. Положа руку на сердце, ведь мы и сами толком не знаем, что случилось на самом деле и как. Было ли это или назло друг другу, неутоленные и негодующие, под страхом разрыва, под влиянием любви, переходящей в ненависть, мы все придумали, обратили в сны и видения и внушили друг другу, чтобы, загнанные в угол, на ненадежном мосту нашей жизни собраться с духом и изменить хоть что-нибудь, пусть даже в худшую сторону? В сущности, так и случилось. Ты тут же схватился за топор, я — за бритву… Но для сожаления и скорби довольно того, что было. Тебя заляпала грязью, сама грязная изнутри. Так что тебе предоставляется прекрасная возможность еще раз спасти недостойную… Ты ведь не такой слабый, как прикидываешься. Нет, ты слабый, но слабостью и силен… Именно слабость заставила тебя взяться за топор… Ничего так не хочу, как хоть разок заорать что есть мочи. Но мочи нету. Нихт. Котенок наплакал. Солнце сместилось и жарит, а я не могу даже стул сдвинуть… В Швеции или где-то в Скандинавии крик считается лучшим способом снятия стресса. Высунешься в окно, заорешь благим матом и закроешь опять. Люди идут, как ни в чем не бывало, транспорт движется, а на улице то тут, то там окно открывается и раздается вопль… И никто не обращает внимания, все в равном положении, одни уже откричались, другие заорут попозже, вот вернутся домой и… А меня, знаешь, что спасает?! Твое аракшом тижурк дан мобуд. Твержу без конца, пока не превратится в еще большую бессмыслицу и не взвихрится во мне, как туча мошкары… Аракшом тижурк дан мобуд… И как до такого допер, гигант, вот уж точно, кретин!.. Главное, говорят, — повод. Повод у меня хоть куда, а умереть не получается… Больше всего это-то и пугает: а что, если не умру? Ведь один раз уже не получилось! Но как ты думаешь, до каких пор мне сидеть вот так, с перебинтованными руками, отижурк-одан-омобуденной?! Что-то они крутят, юлят, пытаются провести. Я родила до того, как вскрыла вены. А точнее, вены мне свекровь перерезала, мамаша твоя, чтоб отвадить от сына! Но я-то при чем?! Мне казалось… Вот именно за то, что казалось! Это и есть начало начал. Нам кажется, что мы живем, кажется, что знаем друг друга… Кажется, что ненавидим, любим, хотим, не хотим. На самом деле все совсем не так, как нам кажется. Больше того, нас вообще нет, мы не существуем… Мы есть только друг для друга, чтобы мучить… Отпущенное нам время — не подлинное астрономическое время, а карманное, игрушечное: при надобности вынешь, попользуешься и выбросишь… Может быть, потому я и родила?! Чтобы хоть на мгновение ощутить течение подлинного, вечного времени?! Но родила тайно. Понимала, что его появление никого не обрадует. В самом деле — каков! Только представь себе! Сын двух отцов, сын отца и сына? Сам себе и отец, и сын. Куда до него Эдипу! Непонятное существо… Сюрреальный… нет, социореальный уродец. Но мне-то что за дело?! Пусть за это отвечает прошлое, а заботится будущее… Прекрасно, но куда подевалась тетя Лена и почему не видно Элисо? Обещала привезти ребеночка, а сама пропала. Не хочу никого… Если б ты знал, как хорошо, как замечательно я страдаю, как нравится мне мое страдание. Где-то я вычитала, а может быть, отец сказал — раку, оказывается, очень приятно, когда его варят живьем… То есть — глубокий кайф! Я вроде того рака, мне тоже нравится вариться заживо… Сама собой отходит обваренная плоть, и, когда воздух касается обнажившихся костей, мозг аж поскрипывает от наслаждения… Сижу на огненной карусели и кружусь, ослепшая, оглохшая, с помутившимся сознанием… Ошкуренная заживо и захлебнувшаяся жаром огня… Весь мир превратился в мошкару, если даже захочешь, не укрыться, везде достанет тяжелый, перенасыщенный, густой от мошкары воздух… Годами, веками подготавливался этот вроде обычный акт вроде бы рождения новой жизни… Сперва мать должна была родить меня, такую порочную, а уж я должна была произвести на свет это непонятно что. Вообще-то, по совести, тухлое человечество и не заслуживает лучшего. Но зато моими стараниями Элисо наконец стала бабушкой. Сыночек мой, братишка, племянничек и деверь — ласкаю, балую, подлизываюсь. Что ни говори, редкостный плод любви. Один в четырех ипостасях. И, если хочешь знать, мне ничуть не стыдно. Во всяком случае, не стыдно перед тобой… Хотим или не хотим, мы созданы друг для друга, одинаковые… Люди сначала думают, потом делают, мы же сначала совершаем поступок и только потом понимаем, а вернее и потом не понимаем, что натворили… И все-таки никто лучше нас не знает, каким должен стать ребенок, если он вообще должен быть… Бывает дом без собаки, бывает бездомная собака… вернее, собаки. Вот хотя бы мы с тобой… Тявкаем, лаем, скулим, а для кого? Зачем? Лаем в пустоту, в пустоте. А караван идет. Куда идет, откуда?! Потеряли след, потеряли чутье и даже не можем отыскать дорогу к дому… Забыли, что такое дом — своя страна… Кому от этого худо: собаке или стране? Обоим? Ты прав. Но все-таки хуже собаке. В конце концов, страна до поры до времени и кошек научит гавкать, Людовика какого-нибудь приручит, а безродной собаке надеяться не на что… Короче, если это конец, я ни в чем не раскаиваюсь и ни перед кем не собираюсь оправдываться… Плевать мне на такую жизнь… По словам отца, были времена, когда наши благородные царицы сами с достоинством всходили на эшафот, где палачи тупым железом терзали их груди, а наши цари добровольно клали голову на плаху. Мы же, напротив, ради срама истерзали грудки и постыдно лишились голов… А виновных нет. Ибо виноваты все. И все-таки да будет проклят тот, кого не называют по имени, кто осчастливил нас обоих… Все!.. Слава Богу, и наша одиссея подошла к концу, завершилась поистине блестящим поражением. А сердце все-таки бьется ровно, словно ни о чем никогда не волновалось. Я была, есть и навсегда останусь подданной своего сердца… Пусть уж лучше обманет оно, чем следователь или доктор… Не знаю, что думаешь ты, но верю, что думаешь правильно… До встречи в той стране, мой преданный друг… Она совсем недалеко, та страна, о, нет, надо только перейти эту пустошь и…