Юсиф Самедоглы - День казни

• Название: День казни
• Автор: Юсиф Самедоглы
• Жанр: Русская классическая проза

---

Государь, обессилевший от частых приступов, с хрипом выталкивая воздух из легких и горла, открыл глаза и посмотрел на аккуратный треугольник купола шатра, опирающийся на гладкотесаные столбы и похожий на холодный купол неба. Страшный огонь жег ему внутренности, но лоб был ледяной, и он вытаскивал иногда худую руку из-под одеяла и трогал лоб, и холод лба сообщался руке, а через руку всему телу, и кровь, кипевшая в жилах, несколько утихала. В такие мгновенья государь глубоко и удовлетворенно охал. Он снова открыл глаза, в который уже раз прислушался к сопению скопца Энвера и позвал его:

- Энвер, эй!

Скопец Энвер пошевелил ушами, сел на том месте, где спал, и, приподняв свое полное, рыхлое тело над килимом, спросил:

- Что, дорогой, да перейдут ко мне твои хвори-печали?..

Это была та самая пора ночи, когда в отсутствие свидетелей повелитель мог называть верного слугу по имени, а слуга, как мать, отвечал ему обыкновенными, сладостными словами:

- Что, дорогой, что?

Скопец Энвер, поднявшись, подошел к изголовью тахты, сощурился, внимательно всмотрелся в ссохшееся, как гнилая айва лицо повелителя, увидел искорки в глубине маленьких, устремленных на него глаз, и в сердце своем возблагодарил творца; в его отяжелевшее после сладкого сна, в котором он ел цыпленка, сознание прокралось успокоение. Три дня назад, когда на желтоватом горизонте взошла туманная луна, его поспешно позвали к захворавшему государю. Бросившись в панике в государев шатер, он увидел своего господина распластанным на тахте в окружении визиря, векила и военачальников, услышал его душераздирающие стоны, и у него от горя едва не разорвалось сердце. "О, всевышний, - взмолился скопец Энвер, - если ты решил взять его жизнь, возьми сначала мою! Мою возьми, мою, вседержитель!" Все прошедшие дни глаза государя были безжизненны и тусклы, какими бывают глаза у отрезанной бараньей головы. Три дня назад, когда на желтоватом горизонте взошла туманная луна, смерть коснулась холодным крылом лба повелителя, и один, может быть, скопец Энвер явственно ощутил ее дыхание. Сейчас, увидев с радостью привычные ядовитые искорки в глазах государя, он понял, что в. этом злополучном и злосчастном мире даже смерть не всегда волйна делать то, что ей вздумается, и что повелитель вышел из схватки с нею победителем.

Скопец Энвер, нагнувшись, приложился губами ко лбу повелителя.

- Жара нет, - сказал он, выпрямился и воздел руки к небу. - Восславим день, который ты дал нам, всеблагий! Да стану я жертвой пророка!

Государь открыл глаза и сказал после некоторого молчания:

- Где-то ветер завывает! Что это, аллах? Может быть, астролога позвать?

Скопец Энвер огляделся по сторонам, задержался взглядом на шевелящейся на килиме тени слабого пламени свечи, одиноко горящей в угловом подсвечнике, и сказал:

- Это от слабости, родной. Нет никакого ветра. - И едва он сказал, как по телу его побежали мурашки от холода. - Утром, иншалла, напою тебя парным кобыльим молоком, станешь как новорожденный.

- Не кажется, Энвер, нет... Слышишь? Воет. Не знаю, где, может быть, в аду... Воет, Энвер, воет. Гудит и воет, сюда направляется, слышишь? - Он снова открыл глаза, и скопец увидел в них какую-то безнадежность. - Взять бы крепость, свершить повеление аллаха, а там будь что будет!.. - государь прерывисто вздохнул.

- Да стану я жертвой аллаха и его повеления! Ты не горячи свое сердце, держи его ледяным. В небе - аллах, на земле - ты. Твое повеление - повеление аллаха... А теперь постарайся заснуть. Сон - лучшее лекарство от всех недугов.

Маленький, острый подбородок государя задрожал.

- Надо взять крепость, Энвер. Я не могу лисицей вернуться в свою страну, Я не могу посрамленным, предстать перед пророком.

Государь вспотел, его морщинистый лоб покрылся обильной влагой, пот заливал ему глаза и щеки. Скопец Энвер взял сухое полотенце и осушил лицо повелителя, полотенце, намокло так, что хоть выжимай. Но в этой влаге не было прохлады, в ней был жар, лихорадка выходила потом из тела повелителя. Скопец Энвер, увидев, что государь, пропотев, задремал, свершил салават и прослезился от умиления. Он и сам вдохнул полной грудью, отер тыльной стороной ладони слезы с глаз, отступил назад, где спал давеча, и сел на килиме, скрестив ноги. Он положил полотенце, которым только что осушил пот с лица повелителя, себе на колени и устало свесил голову себе на грудь, но тотчас в страхе и удивлении отпрянул: в ворсинках еще непросохшего полотенца сверкали, как осколки стекла, крошечные льдинки. Сначала скопец Энвер так и подумал, что это осколки стекла, но взял один осколок, и он растаял у него в пальцах и превратился в капельку воды.

И в этот самый миг скопец Энвер тоже услышал вдалеке гудение ветра, и это было похоже на вой старого, осипшего волка, который один остался доживать в покинутом всеми лесу. Прислушиваясь к ветру и к ударам своего рердца, которые гулко отдавались у него в ушах, скопец Энвер поднял голову и посмотрел в лицо дремлющего повелителя. Лоб его был скован ледяным панцирем, и во льду отражалось пламя свечи, слабо горевшей в угловом подсвечнике; отраженный свет влился в глаза скопца Энвера и струйкой холода потек вовнутрь, и все его тело заледенело от холода.

Скопец Энвер, сидя недвижно, безмолвно возопил к небу: "Эй, хозяин этой ночи и всех дней и ночей, мудрый создатель, сотворивший землю и небо, отними у меня и прибавь жизни моему повелителю!.. И если ты возьмешь его жизнь, то возьми сначала мою!.. И если ты отправишь меня в ад, то уготовь ему место в раю! Ибо чиста и невинна душа его, создатель!".

Потом он снова опустил голову на грудь и беззвучно заплакал.

На востоке уже занималась утренняя заря, обливая своим красноватым светом государев шатер.

Жена слегка тронула меня за руку и спросила опасливо:

- Не навредил бы тебе коньяк?

Я открыл глаза и вспомнил про папку, которую Бергман принес от Салимы-ханум и забыл у нас в прихожей. Вот она, в руках жены, тоненькая и легкая, против ожидания. Должно быть, Салима-ханум послала мне не все дневники отца, а только часть их. Вот уже сколько лет Салима-ханум обещает дать мне почитать дневники своего отца Сади Эфенди, которые семья отважно сохранила в самых неблагоприятных обстоятельствах. И всякий раз, оглядевшись по сторонам и понизив голос до полушепота, Салима-ханум добавляла: "Но обещай: никому ни слова!" И я, конечно, обещал.

У Сади Эфенди при жизни вышли всего три книги, все, написанное им, бесследно исчезло, и узнав, что уцелели дневники, я обрадовался, как радуются настоящему чуду...,

Но шли месяцы, проходили годы, а Салима-ханум то обещала, а то и вовсе не касалась этой темы и вела себя так, как будто ни о каком дневнике никогда и речи не было, тогда и я тоже не решался настаивать.

Но вдруг, случалось, она звонила мне в полночный час:

- Я звоню из автомата...

- У вас телефон не работает?

- Тс-ссс...

Услышав это "тс-ссс", я уже знал, что Салима-ханум - в златотканом халате, в такой же златотканой шали и в стоптанных домашних туфлях на босу ногу, спустилась со своего шестого этажа и, озираясь по сторонам, пробралась глухими ночными улочками к телефонной будке, чтобы законспирировать свой звонок ко мне. А редкие прохожие, удивленные странным видом этой полной и уже дряблой пятидесятилетней женщины, конечно же, глазеют на нее и пересмеиваются.

- Через день-два, - говорит таинственно Салима-ханум в трубку. - Через день-два я пошлю тебе, - говорит она, досадуя на то, что я не сразу схватываю, о чем речь. - Ладно? Я бы сама занесла, но лучше, чтобы меня не видели у вас. - В голосе у нее столько мольбы, что у меня сжимается сердце.

- Да отчего же, Салима-ханум? Мы с вами давние друзья, почему бы вам и не зайти к нам? Особенно в канун юбилея Сади Эфенди...

- Именно... - обрывает она меня. - Именно в канун юбилея и не следует, чтобы меня видели у вас. Здесь какие-то подозрительные типы, стоят и смотрят на меня! - растерянно и беспомощно добавляет она. - Пока. Никому ни слова!

- С тех пор как Салима-ханум заболела, - а тому уже три-четыре года, ее все избегают. Даже мы, люди очень ей близкие, остерегались встреч с ней. Я, так попросту не понимал, как мне вести себя с ней, то начинал глупо шутить, а то, напустив на себя строгость пополам с печалью, нес какую-нибудь несусветную чушь, и только потом, после ухода Салимы-ханум, донимал, как глупо обидел ее.

Я избегал смотреть в чрезмерно набеленное и разрумяненное лицо Салимы-ханум с отвислыми щеками и двойным подбородком и боялся встретиться взглядом с ней, меня смущали ее пронзительные черные глаза, которые казались чужими на ее лице. И меня не отпускало чувство вины за все те испытания, которые выпали на долю Салимы-ханум.

Мои маленькие сыновья называли ее "женщиной, которая смеется и плачет". В самом деле, переход от слез к смеху и наоборот был у нее мгновенным. Непрерывно куря, она то смотрела на вас глазами, полными слез, то смеялась сдавленным, хриплым от бронхиальной астмы смехом.