Габриэле д'Аннунцио - Том 5. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы

• Название: Том 5. Может быть — да, может быть — нет. Леда без лебедя. Новеллы. Пескарские новеллы
• Автор: Габриэле д'Аннунцио
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-904656-81-2

Габриэле Д'Аннунцио (настоящая фамилия Рапаньетта; 1863–1938) — итальянский писатель, поэт, драматург и политический деятель, оказавший сильное влияние на русских акмеистов. Произведения писателя пронизаны духом романтизма, героизма, эпикурейства, эротизма, патриотизма. К началу Первой мировой войны он был наиболее известным итальянским писателем в Европе и мире.

В шестой том Собрания сочинений вошел роман «Может быть — да, может быть — нет», повесть «Леда без лебедя» и новеллы.

---

— Если я не ошибаюсь, это контральтовый ключ, а потом идут обозначения четырех темпов, после знаки трех пауз уменьшающейся длительности — в две целых, в одну, в половину, и затем вздох кратчайшей длительности, и даже три паузы в обратном порядке, и, наконец, знак двойного ритурнеля.

Все лица в задумчивости обратились кверху; все светлые глаза старались разобрать эти воображаемые знаки.

— Это знак молчания, — заметила Вана.

— Это песня, которой тебе не спеть, Мориччика, — возразил ей брат, не слезая с подоконника, но протягивая к ней руку и трогая ее за плечо. — Какая странная печаль и какой глубокий смысл в ней! Иза, ты ее любила больше всех и даже один раз, на празднике в честь Лукреции Борджиа при феррарском дворе, явилась в платье, «расшитом хитросплетениями времени и молчания».

— Я всегда ее любила и люблю, — промолвила сестра-чаровница. — Это символ того, чего я никогда не говорила, не говорю и не скажу вовек.

Она улыбалась, показывая свой профиль, полуосвещенный-полузатененный.

— Я беру с собой сегодня печать Молчания, — прибавила она. — А теперь идемте.

Повернулась, чтобы пойти в соседнюю комнату.

— Но как же мы этого не заметили раньше? — воскликнула она в изумлении и остановилась.

Она стояла перед маленькой мраморной дверью, чуть что не украшенной драгоценными камнями, можно сказать, побывавшей в руках ювелира, как чаша для причастия; в ней черные круги сменялись белыми рельефными кольцами, что давало ей погребальный вид, словно она служила дверью для гробницы одной из мантуанских блудниц, может быть Ливии, может быть Делим, что умерла от поцелуев. Над архитравом шел фриз из грифов; сверкали, как инкрустированные, блестки золота; а фигура, закутанная в пеплум с красивыми складками, державшая в руке флейту Вана, была сама Музыка и в то же время это была Изабелла. Но кто это был на нижнем барельефе, эта обнаженная женщина, у которой на голове лежали закрытые книги, а под ногами человеческая голова?

— Вот непонятная аллегория, так же как печать Молчания, — сказал Альдо, становясь на колени, чтобы лучше рассмотреть изображение. — Ты сама вдохновила на это Тулло Ломбардо.

Разглядывая изображение, она опиралась обеими руками ему о плечи.

— Она похожа на тебя, — прибавил вполголоса брат.

— Правда, — подтвердила она тихонько.

И оба они стояли, забывшись, перед изображением. Глухая ревность опять уколола в сердце молчаливого друга.

Фигура, высеченная на манер фигур на камнях, также отличалась длинными, гладкими ногами, и одно колено у нее высунулось, делая шаг вперед с той стремительностью и гибкостью, которыми отличалась походка молодой женщины, когда она, вытягивая колено, обрисовывала одну за другой всю ляшку вплоть до бедер, а также изгиб ежеминутно исчезающего лона.

— Альдо, Альдо, прогони ее!

Она выпрямилась, отмахиваясь руками, чувствуя, как пчела жужжит у самой ее щеки. Одним прыжком перескочила через порог; и под золотым сводом продолжали раздаваться ее крики, так как пчела не хотела отстать от нее; и она по-детски защищалась, махая руками.

— Ай! Она меня ужалила!

Раздразненная этим нелепым размахиванием рук, пчела ужалила ее в левую руку, в мякоть большого пальца.

— Мне больно! Высасывай сильнее, Альдо.

Альдо уже не смеялся. Она подала ему руку, и он припал к ней губами, чтобы высосать ранку.

— Так, так.

Он высасывал еще сильнее.

— Довольно!

Она смеялась, и смех этот казался расстроенному воображению Паоло ослабленным эхом того смеха, который он слышал уже раньше, когда они ехали вдоль канала с кувшинками после происшествия с телегой.

— Довольно. Почти уже совсем не болит. Слегка только жжет еще.

У Ваны был немного злой взгляд. Сестра ее наполняла весельем всю комнату, бегая кругом с такой легкостью движений, что казалось, будто она раскидывает вокруг себя сверкание золота и лазури, вроде павлина, раскрывающего свой сверкающий веер.

— Узнаю, все узнаю. В этих шкафах висели мои самые красивые платья, не так ли? А мои комоды были выстланы красным бархатом, не правда ли?

Она нашла в уголке пустого ящика кусочек драгоценной материи.

— Разве не здесь я оставила всю свою парчу, всякий сатин и тафту?

— Изабелла! Изабелла!

Альдо читал это имя на щитках, где оно переплеталось с ветками оливы.

— В то время ты была самой изящной дамой во всей Италии, — говорил он, стараясь, по обыкновению, польстить молодой женщине. — Теперь у тебя есть соперницы: Луиза Мерати, Октавия Сантеверино, Доретта Ладини. В то время ты соперничала с Беатриче Сфорца, Ренатой д’Эсте, Лукрецией Борджиа, в то время маркиза ди Котроне просила у тебя твою «сбе́рнию» для образца, совсем так же, как теперь Гиацинта Чези просит у тебя накидку. Что такое представляли из себя в сравнении с твоими гардеробы Ипполита Сфорца, Бьянки Марии Сфорца или Леоноры Арагонской? Единственной занозой в твоем сердце была Беатриче. В два года она себе сделала восемьдесят четыре новых платья. Ты перед этим в четыре года сшила только девяносто три. А Лукреция Борджиа, выходя за Альфонса, привезла с собой двести удивительных сорочек. Ты превзошла и ту и другую. От своих миланских и феррарских посланников ты требовала самых точных сведений относительно гардероба и белья обеих герцогинь, так как не желала отставать от них. К тому же ты была изобретательницей новых фасонов платья. Ты ставила моду. В Риме ты ввела в употребление кареты. Ты была помешана на изящных новостях. Давала своим поставщикам поручения «выкопать из-под земли какую-нибудь наиприятнейшую вещицу». Другой твоей страстью были изумруды, и тебе удалось заполучить самые лучшие образцы того времени. В Венеции, в Милане, в Ферраре у тебя были агенты для сношений с ювелирами. Тебе недостаточно было иметь самые лучшие камни, тебе хотелось еще самой изящнейшей отделки их, в виде колец, ожерелий, поясов, застежек, браслетов, цепочек, бахромы, печаток Твоим любимым ювелиром был крещеный еврей по имени Эрколе де Федели, не имевший соперников по филигранным и чеканным работам. Может быть, его же работы была знаменитая шпага Цезаря Борджиа, находящаяся сейчас во дворце Каэтани, а также «чинкведеа» маркиза Мантуанского, хранящаяся сейчас в Лувре.

Казалось, будто он выпил четырехсотлетнего вина из которой-нибудь чаши из халцедона или яшмы, отделанной золотом, который бывшая хозяйка дворца собирала в таком безграничном числе в своих шкафах на старом дворе. Это было опьянение прошлым, но в тоже время он испытывал какое-то почти нездоровое чувство удовольствия от смешения живых предметов с мертвыми, от слияния двух образцов изящества, от близости к двум существам. Она помогала ему, как будто ей хотелось потерять ощущение действительности; она не двигала веками, и на губах у нее была бесконечная улыбка исторических загадочных портретов.

— Продолжай мне напоминать! — говорила она, подстрекая его, когда он останавливался, как будто он рассказывал ей не новые вещи, а только будил в ней воспоминания.

— Катерина Чибо, герцогиня Камерино, делала себе в Мантуе платья не иначе как под твоим наблюдением, так же как теперь Гиацинта Чези ходит к портному не иначе как с тобой.

— Продолжай!

— Когда ты путешествовала по Франции, твои наряды возбуждали единодушный восторг, так же как в наши дни тебя пожирают глазами парижанки, когда ты выходишь из театра или входишь в многолюдную гостиную. Сам Франциск I просил у тебя некоторые твои платья, желая дать их в подарок своим женщинам, и сама Лукреция Борджиа, твоя соперница, принуждена была обратиться к тебе, когда ей захотелось иметь веер из золотых пластинок с черными страусовыми перьями. Это произошло после того, как однажды она так неудачно попыталась скопировать твой головной убор под тюрбан, который у тебя на тициановском портрете.

— А волосы у меня были каштановые, как сейчас?

— Каштановые, с сильной примесью белокурых. Тогда ты их взбивала тюрбаном, теперь ты заплетаешь их в две косы, которые свертываешь и закалываешь шпильками, так что у тебя получается маленькая-премаленькая головка, что мне весьма нравится.

— Руки — красивые?

— Теперь они более красивы: они у тебя похудели и стали длиннее. На правой руке, которую писал Вечеллио и у которой на указательном пальце перстень, у тебя пальцы тонкие, но кисть немного пухла. Чтобы держать их в порядке, ты выискивала самые тонкие ножницы и самые нежные подпилки для ногтей. А перчатки заказывала в Оканье и в Валенце, где они самые мягкие и пахучие в мире.

— Да, я и тогда любила ароматы.

— Ты была помешана на них. Ты их составляла сама. Гордилась названием «совершеннейшей парфюмерии». Твои составы были недосягаемого совершенства. Все умоляли как о милости об одном пузырьке. Ты давала их королям, королевам, кардиналам, князьям, поэтам. А твой Федерико в бытность твою во Франции ни разу не спросил у тебя денег без того, чтобы не попросить и духов, и, кажется, тех и других просил одинаково часто.