Vlad - Русская Жизнь 3 декабря 2008 года. Неудачник

• Название: Русская Жизнь 3 декабря 2008 года. Неудачник
• Автор: Vlad
• Жанр: Книги

---

(Женщина, которой адресованы эти слова, – через десять лет – угощается в полдвенадцатого ночи мясным заливным, закусывая последнее слоеным пирожком с рыбой. Так она чувствует себя более счастливой. Впрочем, справедливости ради, она всегда была не дура поесть. Да и выпить. Если бы учитель младших и старших классов сейчас ее увидел, он бы ее и не узнал. Но он не увидит. Он же – астроном.)

II.

– Второй раз я тебя увидел тоже в белом. Как медсестру («Но мы уже не надеялись найти няню, в агентстве нам посоветовали взять добермана»). Деб-би. Имя твое звучало подобно музыке. Ну что ж поделать, если ты была женой и психом, и пыталась меня убить – всеми возможными способами. («Любишь ли ты, Фестер Адамс, романтическую жизнь? Я, например, просто обожаю ее! – И я, и я, – лепечу я, глядя на тебя снизу вверх, лысый и странночувственный. Счастливый чертов дурак. – А ты готов мне ее подарить? – Да! – Ты умрешь за меня? – Да!! – Обещай! – отрезаешь ты неожиданно резким голосом – и бамс, включенный в сеть транзистор летит в бассейн, где, между прочим, лежу я. С лампочкой во рту.) Ты любила меня до смерти. Я тоже.

Когда ты рассыпалась в прах (при неудачной попытке уничтожить всю мою семью: ведь ты всегда была слишком небрежна), в кучку золы и ворох золотых чужих кредиток, я женился на другой. Она была тоже лысая, и мы стали отличной парой. Но иногда я тоскую по тебе. Длинными лунными ночами. Тогда я выхожу на кладбище и вою. Деб-би… Само твое имя звучит как глупая музыка. Из того же транзистора.

ГОЛОС ДЕББИ ДЖИЛИНСКИ (из-под земли): Ну да…. Я убивала, я калечила, я отнимала одну невинную жизнь за другой… Но разве я виновата? И разве я не заслужила немного любви? … и драгоценностей?

…Впрочем, к Фестеру Адамсу у меня нет вопросов («ты любила меня до смерти, я тоже»). Он может сесть.

А вы – встаньте…

III.

…Мне тут снилось однажды: далекий израильский дом,

(всего-то пять дней мы и были с тобою вдвоем),

ты мне все говорил: ты же темный, как кошкины сны,

потеряешься в городе этом, найдет полицейский, а ты только «мяу» да «ы-ы».

Даже улицы, где ты прописан, я уверен, ты не знал и не знаешь.

А ну отвечай – ведь не знаешь?

И я отвечаю: – Не знаю.

…но зато я узнал, сколько было в нас волчьей любви…

Пять уж лет как проснулся,

а я только «мяу» да «ы-ы».

Был такой советский фильм (снял его Михаил Козаков) – назывался он «Безымянная звезда». Играли там Вертинская и Косталевский. Я этот фильм любил. Любил, вполне замечая все его наивности и недостатки, всю меру его сентиментальной условности. (Кстати, Вертинская была единственной актрисой, которая играя утреннюю любовную сцену, когда ее героиня только проснулась на колченогом диване, не позволяла герою поцеловать себя в губы: скользила по-кошачьи по его шее, по щеке, как будто ластилась, не разжимая губ, сонно улыбалась, а на самом деле – просто не позволяла: это было убедительней любой системы Станиславского – и сама Вертинская, и ее героиня, хрупкая и тающая, отлично знали – объект желания, только проснувшись, не позволяет себя никому целовать в слишком человеческий рот, как неумытая школьница, а под благовидным предлогом выскальзывает в ванную и там чистит зубы – ведь желание идеально. Вертинская это интуитивно чувствовала, а режиссер – нет. Поэтому потом, видимо, все-таки это ее сделать заставил: поцелуй состоялся. Но это ее первое движение уклониться – …).

Я любил этот фильм.

Но потом мне открыли на него глаза.

– Отвратительно и трусливо, – сказали мне. – Что он сделал, этот учитель младших и старших классов, чтоб задержать Вертинскую в своей захудалой жизни?

– Он отказался от нее… Когда приехал в этот город невиданный красоты автомобиль и в нем лощеный господин («Ты волновался из-за меня?» – «Да. Но недолго. Я вспомнил, что у тебя, кроме игральных фишек, не было в этот вечер никаких денег, и стал планомерно объезжать все пригородные вокзалы: я знал, что тебя где-нибудь высадят. И я нашел тебя. Я ВЕДЬ ВСЕГДА ТЕБЯ НАХОЖУ, не так ли?»)… Когда наступил отрезвляющий солнечный день – эта тающая и хрупкая инопланетная женщина оказалась ему не по плечу и не по карману. Ему, скромному неудачнику, учителю младших (и старших) классов. Рядом с ней стоял совсем другой: сильный и уверенный автомобильный господин, и учитель понял, что сейчас потеряет ее… И что их любовь – (тут я вздыхаю) на небе. (Иногда мне нравится выглядеть идиотом.)

– На каком небе?!

Я (смиренно): – На ночном.

– Какая удобная позиция! Ничего не сделать и потом плакать всю жизнь. Ну да, плакать и тосковать легче.

– Как знать, может и не легче. (Задумчиво гляжу на закат.) Но зато там, в вышине – ночью – можно иногда увидеть звезду, которая теперь носит – мое имя.

– На хер тебе сдалось твое имя в этих чертовых небесах?

Что называется, без комментариев.

Мир – плохой. Нам – ничего не дают.

Однако сядьте…

IV.

– А ты знаешь, я на самом деле рада, что ты дал мне уехать. … С детства я честно верила, что меня ждет чудесная судьба. Я рассматривала ладонь, и мне казалось, что Бог вживил туда какую-то длинную невероятную историю. Написал знак, нарисовал маленькую счастливую звезду. Не автомобильного господина (хотя не у всякой девушки есть такой сильный и уверенный в себе человек, который всегда ее находит, а ведь это не мало, когда тебя всегда ищут)… Не учителя младших (и старших) классов, которого я даже не разглядела в темноте на перроне, да и потом была крайне невнимательна (у меня вообще есть ощущенье, что человек любит не человека, а только свою жажду любви – и редкое в этом деле совпаденье). Не свое белое платье, алкоголь, игру, разрывы, встречи и прочую достоевщину – а что-то совершенно невообразимое. Огромное, как шар. …У меня такое было в детстве, когда я болела… Когда начинался жар, я вдруг видела (точнее, осознавала), что прямо на меня, наваливаясь на глаза, катится гигантский мяч. Он был такой бескрайний (как пятиэтажный дом), что я, в сущности, не должна была знать, что эта махина – круглая. Но я знала. Смотреть на него и ждать его, темный, ноздреватый, каменный, было мучительно, но и не смотреть было нельзя. Вот так и с будущей судьбой… Я тоже ждала свой долгожданный гигантский шар, но только другой: разноцветный, цветочный, быстровертящийся. И знала, что он тоже раздавит меня. … Не раздавил.

…Первая же гадалка, посмотревшая на мою ладонь, своими словами меня почти уничтожила…

«Все, чего ты добьешься в жизни, ты добьешься сама, – сказала она. – На тебе нет ни проклятья, ни особой удачи. Ни темного шара, ни цветного. Ни звезды. Все, как у прочих. И так же мало, как у прочих».

– То есть я не буду счастлива? – спросила я, усмехнувшись (умела я это делать: очень неприятно я усмехалась, и тогда и сейчас).

– Почему, не будешь? Будешь… Но это будут только всполохи. Точки. Их будет немного. И ты их будешь очень ценить. Точнее – должна научиться.

И я – научилась.

Ни первая любовь, ни вторая, ни третья, ни пятая (сейчас я это могу сказать) не была чем-то изначально для меня органичным. Мною выбранным. Не было «моим». Если бы мне дали выбирать, я бы выбрала совсем другое. Другого. Даже физический тип человека и тот мне всегда снился иной. Подбородок пожестче, шея посмуглее, руки полегче и аккуратная родинка на шее (с родинками на шее – вообще всегда была напряженка: все не там и не так, ни одну целовать не хотелось). Он садится в моем сне на корточки – и двадцать лет назад, и пять, и полмесяца назад – и шнурует свой ботинок. Вот, в сущности, и вся любовь. Но ни один мужчина в моей жизни не умел так шнуровать ботинок. А кажется – чего легче-то? Сел на корточки, на одно колено оперся, другое выставил, голову наклонил, затылок, беззащитный и одновременно равнодушный, показал и сиди себе, шнуруй – не хочу. Так ведь нет… Именно, что не хочет. Что говорите? – Не положено? – Ну да, где-то я уже об этом слышала.

Поэтому все остальное я сделала сама.

В частности, я так научилась ценить эти всполохи счастья, эти точки случайного неполного совпадения, любила их так сильно и бережно, что в конечном итоге они слились для меня в один белый светящийся след, в размотавшийся клубок, в размазанный по длинной дороге шар… И теперь – периодами – мне кажется, что вся моя жизнь – это один сплошной поток необъяснимой удачи, какие-то сплошные – прости господи – солнечные пятна.

Потому что вообще-то неудача (или то, что мы называем ею) – на самом деле приближает нас к самим себе. А удача закрывает нам глаза и делает пугливыми. Слишком много глаз, слишком много чужих линий на ладони, слишком много зеркал, слишком много вариантов, слишком много нот, Амадей. А вот неудача – наоборот: раскрывает нас и разрешает нам просто жить.

Она как бы отшелушивает с нас то, чего мы так страстно хотели (ведь оно снилось нам по ночам), но когда это «оно» приходило, то мы видели, что это совсем не то, чего мы ждали (пусть чуточку, но не то). Оно нам не по росту (слишком жмет, всегда мало, да и модель не наша).