Константин Кудиевский - Песня синих морей (Роман-легенда)

• Название: Песня синих морей (Роман-легенда)
• Автор: Константин Кудиевский
• Издательство: ЦК ЛКСМУ "Молодь"
• Жанр: О войне
• Год: 1962

«Песня синих морей» — роман-легенда, в котором автор рассказывает о подвигах моряков в годы Великой Отечественной войны, о славе советского народа. В романе есть легенда о «Песне синих морей». Давным-давно, когда свершались первые кругосветные плавания, люди открыли далекие материки, острова, солнечные побережья. Имена великих шкиперов и мореплавателей высекли на бронзе памятников, все их знают. Только имена матросов были забыты. Тогда матросы сложили «Песню синих морей». Бродит она в. морях, среди волн, вместе с бродячими ветрами. Матросы завещали ее потомкам. Но услышать ее может лишь тот, кто искренне любит море и службу на нем, кто чист сердцем, чья слава не возвышается над общей славой морского братства. Легенда живет, она продолжается в мужестве наших моряков.

---

Люди потрясенно молчали: еще никогда в Стожарске такого не слыхивали. Может, вспомнили рыбачки своих мужиков, что ушли из родных куреней в сиротский холод окопов. Быть может, подумали матери о сыновьях, что юнцами, совсем мальчишками, не знавшими еще ни первого праздничного костюма, ни робких девичьих ласк, ушли, чтобы полной мерой изведать цену жизни и смерти. Какая мать осудила бы ту — молодую, юную, — что согрела сына ее в тяжкий и незагаданный час! Какая жена посмела бы бросить тень на чистую чужую любовь! Люди молчали. И только старик Савенко, неловко откашлявшись, произнес:

— Ты, дочка, на баб не серчай: сдуру это они, и с горя. А я, коли веришь, хоть за деда буду малому.

— Родного деда нет у него, что ли! — вставил сердито совсем одряхлевший Лемех, Петров дед, а Петриков прадед. Их разговор оборвал немецкий солдат, что-то выкрикнувший с крыльца властно и раздражительно. Люди вздрогнули, но доброта, согревшая души их, не исчезла с лиц. Лишь старый Савенко сплюнул от неожиданности.

— Ишь раскричался, как лягва на ветер! А этого не видал? — и он показал немцу издали коряжистый, с прокуренным ногтем кукиш.

Анна Сергеевна рассказала об этом дне с третьих уст, однако он, Колька, живо представил себе и Люську, и старика Савенко, и молчаливых рыбачек. Вспомнив затем об этом, он посмотрел на Люську со скрытым восторгом и удивлением, искренне радуясь тому, что она не унизила бабьей покорностью порыва любви к Петру. «Пожалуй, — подумал он в ту минуту, — Еленка поступила бы так же».

Даже чужую красоту и любовь не мог не сравнить с Еленой…

Вечером, как условились, он зашел за Люськой. Электростанцию не успели восстановить — Очаковская лежала в темени. По ней бродили шумными стайками девушки. Взрослые парни, его и Люськины сверстники, почти не встречались: многие не вернулись с войны, а тем, что вернулись, пройдя с боями полсвета, видимо, было уже не до юности, не до Очаковской. Главной надеждой Очаковской и обрыва, где спокон веку уединялись парочки, раньше времени стали шестнадцати- и семнадцатилетние подростки. На них заискивающе поглядывали не только девчонки, но и заждавшиеся невесты, чьи сроки давно уже вышли и многие из которых, еще не зная о том, были обречены в каком-нибудь минувшем бою на пожизненное одиночество. А парни-подростки, избалованные вниманием, ходили с независимым видом, вразвалочку, небрежно накинув на плечи длинные отцовские пиджаки.

Что ж, они, эти хлопцы, были теперь надеждой не только девушек, но и рыболовецких бригад, и пустых, разоренных войною хозяйств. Новая юность, еще не оперившись, взваливала на плечи тяготы жизни…

Начинаясь у берегового обрыва, Очаковская пронизывала затем городок, постепенно сужаясь и захлебываясь в нетронутой мураве. В степь выходила она уже обычным окраинным переулком. Из-за плетней нависали над улицей кроны черешен, а сами дворы и хаты терялись в густозеленых волнах ползучего винограда. Сумерки слили их в таинственные куны чащоб, в которых тянули сверчки медлительную мелодию летней плывучей ночи. Невольно вспомнилась такая же ночь на Буге. Так же буйствовали тогда сверчки, не обращая внимания на стоны раненых… В который раз от сотворения мира степь забывалась в июльской истоме, в который раз повторяла извечное бытие! Вскрикам перепела сколько же лет, сколько запахам трав. И если в этой степи все же чудятся человеку новые звуки, то лишь потому, что сердце самого человека обновляется без конца: с каждым боем и с каждой утратой, с первым криком ребенка, с каплями пота и. с каждым вбитым гвоздем. Разве стожарская степь, несмотря на древность, когда-нибудь знала слова, подобные тем, что бросила Люська в защиту своей любви! И разве может она, эта степь, остаться прежней рядом с таким человеческим сердцем!

От случайного прикосновения Люськи ему показалось, что степь обнаружила их, примолкла, стала подвластна им до самого последнего шороха. Звезды над большаком смотрели навстречу им прямо, как равные равным. Лишь те из них, что не в силах были, наверное, выдержать взгляда женщины, поспешно срывались и падали за черные, скрытые ночью наглухо окоемы.

— Тебе не холодно? — заботливо спросил он, и Люська молча качнула головой.

На полустанке восстанавливали разъездные пути — в той стороне то и дело вспыхивали зарницы электросварки. Помнится, он подумал, что эти зарницы, быть может, самое привлекательное, что есть в степи. Рядом с памятью о войне лишь творения человеческих рук имели законченный смысл и право на вечность.

— Я слушаю тебя, — нарушила молчание Люська.

Он начал вспоминать о жизни на Лисьем Носу, о мичмане Рябошапко и милиционере Егорове. О Ленинграде и умиравших детишках. О судах, пробивавшихся через льды. Нарочно рассказывал обо всем подробно, чтобы Люська могла затем в долгих вдовьих раздумьях оправдать свое одиночество… Рассказал о последнем бое на льду, о том, как ползли они вместе с Петром к далекому берегу. Наконец, о клятве, которую дал он Петру.

Люська тихо, боясь нарушить его воспоминания, всхлипывала. Он понимал, как трудно ей удержать тоску, рвущуюся наружу, — женщина даст ей волю после, когда останется одна. Он взял шершавую Люськину руку и неумело погладил ее.

— Спасибо, Коля… За доброе слово спасибо, за клятву Петру. Теперь я о нем, не таясь, и сыну могу поведать, а людям прямо в глаза глядеть… А помощи — ты не сердись! — мне не надо: сама выращу сына. Скоро в море пойдут рыбаки, найдется работа и для меня. Душу же мне отогреть ты не можешь: в сердце у тебя: — свое… Видишь, теперь я и это понять умею, — грустно улыбнулась она.

Потом они встречались почти ежедневно, уже втроем: он, Люська и маленький Петрик. Валялись у моря на жарком ракушечнике, ходили в луга за ромашкой и мятой, и он вырезывал Петрику из лозы свистульки, строгал из неводных поплавков баркасы и корабли. Если Люська бывала занята по хозяйству, он брал Петрика на руки и выходил за Стожарск. Радовался, видя, как в маленьком Лемехе пробуждается интерес ко всему: к птицам, к цветам, к полосатой башне-времянке маяка. «Вот подрастешь, — обещал он, смеясь, мальчонке, — подарю тебе шлюпку — настоящую, с парусом. Договорились?»

— Избалуешь ты его, — притворно хмурилась Люська. Однако в такие минуты в ее глазах оттаивала устоявшаяся тоска.

Ночами он и Яков Иванович подолгу засиживались в кабинете учителя. Бывшего комиссара теперь даже летом измучивал ревматизм, и он был рад забыться, беседуя, от каторжной боли в суставах.

— Боюсь, без помощи мне и до берега не добраться, — пожаловался Городенко однажды. Он попытался шуткой отвлечь учителя от нерадостных дум.

— Вам ведь не нужно, Яков Иванович, выходить на рассвете к морю, ждать Песню синих морей. Песня сама теперь знает дорогу к вашему дому!

Городенко взглянул на него исподлобья, умолк. Потом промолвил:

— Ждать у берега Песню — не мужское занятие, брат… К Песне надо идти навстречу.

Он сказал это с убежденностью, однако и с грустью, не скрывая того, что жизнь и в его мечту внесла поправку своею суровой логикой.

Из-за болезни Яков Иванович не смог проводить его к поезду. Он, Колька, с трудом уговорил остаться дома и Анну Сергеевну: незачем было брести к полустанку несколько километров да столько же возвращаться — по пыльному большаку, по степи, наполненной зноем. Разве знал он тогда, что эта встреча с учителем будет последней!

Провожала его Люська. Всю дорогу до полустанка и затем, в ожидании поезда, они говорили: об учителе, о земляках, о прошлом. Но когда под столетними осокорями, над крошечным перроном из выцветшего ракушечника звякнул прощально колокол, Люська прижалась щекой к его плечу, пытаясь ресницами удержать набежавшие слезы.

— Если тебе когда-нибудь будет трудно, знай: Петрик и я тебя помним. — И совсем тихо добавила: — И любим.

Стук колес уносил его от Стожарска. Он смотрел на степь за окном, но видел робкие слезы, выступившие в глазах у Люськи, слышал ее взволнованный голос… Кажется, профессор Агафонов когда-то сказал, что люди сами не знают порой, как нужны друг другу.

Давно, ох, как давно он не был в Стожарске! Тогда, во время приезда, он перенес из родного дома к Люське кое-что из вещей: то, что хотел сохранить на память о матери и отце. С собою увез лишь фотографии. Об этих вещах Люська часто напоминала в письмах: о том, что вещи ждут своего хозяина. Но в последних письмах ее все чаще стала сквозить обида…

Что ж, Люська права: с тех пор, как он стал офицером, он все свои отпуски проводит в Ленинграде. Там, под осинами Волкова кладбища, ждет его на гранитной скале чайка из белого мрамора с перебитым крылом. Этот памятник он поставил на первые свои: лейтенантские жалования.

Тогда он приехал, помнится, в Ленинград на исходе лета. Кончался август. Дворцы над Невой истекали червонным буйством закатного солнца. Через реку, как лунная стежка, ложилось отражение шпиля Петропавловской крепости. По-птичьи подобрав паруса под реи, у набережных Васильевского острова дремали, словно бакланы, учебные барки. И только на невских мостах дули сквозные ветры. Они набивали в открытые окна трамваев запах осенней Балтики, принося временами с моря отрывистые вскрики сирен дозорных миноносцев.