Лев Котюков - Черная молния вечности (сборник)

• Название: Черная молния вечности (сборник)
• Автор: Лев Котюков
• Жанр: Публицистика
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-87719-06

Автор книги «Черная молния вечности», поэт и прозаик Лев Котюков, ныне один из самых известных мастеров отчего слова. Его многогранное творчество получило заслуженное признание в России, в ближнем и дальнем зарубежье, он – лауреат самых престижных международных и всероссийских литературных премий. Повествования «Демоны и бесы Николая Рубцова» и «Сны последних времен», составившие основной корпус книги, – уникальные произведения, не имеющие аналогов в русской словесности. Книга «Черная молния вечности» не рассчитана на массового читателя, эта книга – для избранных. Но для тех, кто прочитает ее до конца, она без преувеличений станет истинным открытием.

---

В какой-то деревне лесной.

Его не пустили. Тупая

Какая-то бабка в упор

Сказала, к нему подступая:

– Бродяга. Наверное, вор…

Он шел. Но угрюмо и грозно

Белели снега впереди!

Он вышел на берег морозной,

Безжизненной, страшной реки!

Он вздрогнул, очнулся и снова

Забылся, качнулся вперед…

Он умер без крика, без слова,

Он знал, что в дороге умрет.

Он умер, снегами отпетый.

А люди вели разговор

Все тот же, узнавши об этом:

– Бродяга. Наверное, вор.

Вот она – Судьба! Вот оно – образное ясновидение.

И страшная, безжизненная река Жизни.

И отпеванье крещенских снегов, и бесконечный путь навстречу вселенской метели.

И тупые, грязные слова вслед ушедшему в бессмертие.

Ну, разве не обидно по-человечески! Тут не то что за вилку, за вилы схватишься!

К сожалению, Анатолий Передреев не только поддразнивал, не только помогал Рубцову, но и, увы, завидовал.

Он одним из первых откликнулся в печати на «Звезду полей», но и он же незаслуженно вчистую раскритиковал гениальные белые стихи Рубцова «Осенние этюды». Разгромил их несправедливо, умело и зло. И я абсолютно уверен – не от непонимания. И не из-за порванных штанов. Так дал по рукам товарищу, что тот, к сожалению, поверил критике и больше не работал в этом ключе.

Рубцов был очень доверчивым человеком. Это редкое человеческое качество часто приносило большие неприятности поэту.

Не хочу бросать лишнюю тень на прекрасного поэта Анатолия Передреева, ибо он имел право завидовать, поскольку был талантлив. Но почему сонм бездарей завистно унижал поэта при жизни и продолжает сие бесовство в наши дни?!

Некий критик по фамилии Новиков умудрился объявить Рубцова – «Смердяковым русской поэзии!..»

Каково?!.. Но «…Есть Божий суд»! Есть!.. И пусть подобные «Новиковы» помнят это. А ежели не желают помнить, тем хуже для них.

О, наша всемирная отзывчивость! О, наша русская зависть!

Мы русские друг друга едим – оттого и сыты. Не помню, кто сие сказал, но почему-то угрюмо думаю, что благодаря нашей самоедной зависти мы еще не сгинули в бездне забвения и погибели.

Такое вот умозаключение в голову лезет или из головы. И мрачит оно душу, но не выходит из ума.

Поэзия – это еще и унижение! Унижение нищетой, завистью, непониманием.

Тайна Артура Рембо?.. Да что мне Рембо?! Нет никакой тайны, а есть борьба униженного с унижением.

Но со злом бессмысленно бороться, зло можно только побеждать.

Зло победило Рембо и Рубцова при жизни. Но в вечности они без борьбы одержали победу над злом. Так имеет ли значение для души мир унижающий?.. Стоит ли тратить силы на преодоление унижения в этом мире, коль душа бессмертна?!

Разум говорит: не стоит!

А душа?! А душа молчит.

Глава шестая

– Как живешь-то? – спросил меня некто полупишущий, но исправно полнослужащий властям, прошлым и нынешним.

– Да почти что не живу… Разве можно теперь прожить на гонорары… – уныло ответил я.

– А на Западе никто не живет на гонорары! – с высокомерным, всеведующим назиданием сказал полнослужащий полуписатель и посмотрел на меня, как на пустой мешок из-под картошки.

Я не остался в долгу и без назидания, с доброй улыбкой, выдал:

– Вот и плохо, что даже на Западе не живут на гонорары! Раньше-то, худо-бедно, жили!.. И большие и малые писатели. И литература была… Вон как «Иностранкой», бывало, зачитывались! А теперь, видать, перевелись. Поэтому и некому там стало жить на гонорары. И мы – молодцы! – хоть в этой области сходу догнали Запад. Почти догнали… Скоро у нас совсем некому будет жить вообще, а не только на гонорары. Кроме таких, как ты!..

Полупишущий полнослужитель поморщился, с тревожным усилием напряг свое служивое брюхо, опасливо посмотрел на меня, как на мешок с противотанковыми гранатами, – и, не прощаясь, заспешил прочь.

Я без сожаления посмотрел ему вслед, – и мне тоже почему-то представился мешок, но не пустой, и не с гранатами, а полупустой, с подмороженной картошкой, который мы с Рубцовым поздней молодой зимою почти донесли до общежития.

Почему – почти?! До потому что дырявым мешок оказался, да и попал к нам совершенно нелепо.

Шли мы, не помню уже откуда, мимо Останкинского мясокомбината в тусклой декабрьской тьме. Мороз стоял лютый-прилютый, и мы спешили. Но не только из-за мороза, а чтобы успеть к пересменке вахтеров, ибо Рубцову после сессии было запрещено проживать в общежитии. А в суете пересменки легче было отвлечь внимание соглядатаев и провести его под родной казенный кров.

Не нужно думать, что вахтеры наши были бессердечными людьми. Очень даже сердечными, особенно женщины.

И вот идем мы вдоль кирпично-проволочной угрюмой стены мясокомбината, – и вдруг оттуда летит объемный тяжелый предмет и хрустко грохается в снег недалече от нас. А вослед за предметом со стены ловко спрыгивает мелкий неопозноваемый человек.

– Стой! Стрелять буду! – крикнул я.

Человечек всполошенно оглянулся, схватил было свою законную добычу, но, заслышав мое повторное беспощадное: «Стой! Застрелю, ворюга!», налегке бросился наутек и навеки исчез за темным обледенелым углом.

– Ну, живем! Можно поздравить нас с мясцом! – сказал я, наклонился и развязал мешок.

Каково же было наше удивление, когда вместо возжеланного мясца или, на худой случай, печенки, мы обнаружили в мешке грязную, твердокаменную картошку.

– Ну, зачем ты человека напугал?! И так у нас народ запуган до безобразия… – с укором сказал Рубцов.

– А какого же черта он с мясокомбината картошку тащит?! Пыльным мешком его, что ли огрели?! – угрюмо не согласился я. – Нашел, понимаешь, что тащить!

– Ну мало ли из чего теперь колбасу делают… – глубокомысленно заметил Рубцов.

– Ну, не совсем же уж из картошки! – возразил я.

– Не совсем. А людей все равно пугать не надо.

– Не надо! – согласился я, и спор наш погас, как спичка в метели.

Мешок с картошкой оказался дырявым, но, просыпая мелочь, мы все-таки доперли его до общаги. Но тайна нашей случайной добычи так и осталась за семью печатями. Впоследствии я хотел написать крутой рассказ «Кровавая тайна дырявого мешка картошки с Останкинского мясокомбината». Но ум мой уперся, как в каменно-проволочную стену, в безысходный тупик, – и творческий замысел не осуществлен по сию пору.

В общежитии мы поделились картошкой с дежурными. Она оказалась подмороженной, но и такая пришлась к столу – и вахтерши были на нас не в претензии. Я уже отмечал, что наши официальные соглядатаи в основном были сердечными людьми.

Но вот незадача: на вахте, якобы в ожидании междугородних звонков, постоянно околачивались остроглазые и остроухие активисты праведной жизни.

Иной раз сердобольная тетя Дуся, мир ее праху, нарочно строжала голосом: «Не пущу! И не уговаривай! У меня приказ!», но, лукаво кивнув в сторону какого-нибудь очередного внештатного «междугородника», тихо шептала:

«…Попозжей… Щас я его пошлю кого-нибудь к телефону позвать… Пусть тогда Колька и проскакивает…»

Простые служивые люди, как правило, привечали Рубцова, и отмечали. И не за стихи, которые они знать не знали, а просто так, как человека. И он удивительно быстро и хорошо умел сходиться с людьми и находить общий язык вне литературы.

Одно время у меня проживал мой друг и одноклассник Юра Судаков, совершенно несправедливо исключенный из 1-го Медицинского института за аморальное поведение. Парень был очень видный, вылитый актер Марчелло Мастроянни, огненный кумир женской публики тех лет. Вот и пострадал мой друг из-за этого случайного сходства, ибо в жизни в сто крат превзошел своего экранного двойника. Жил он у меня нелегально, но чувствовал себя полным хозяином, ибо активно дружил с нашим женским населением, – и вахтерши иначе, как Юрочка, его не величали. Этот Юрочка нагло водил в общежитие черт знает кого, участвовал во всех попойках и разборках, величественно давал врачебные советы побитым литшколярам, – и все сходило ему с рук. А еще говорят: «Не родись красивым, а родись счастливым». Жаль, что в дальнейшем его судьба сложилась не лучшим образом, и «затерялась во мгле отдаленная пристань».

– Это кто там выступает?! Чей это голос из помойки?! – грозно гаркал он, объявляясь в нужный момент на проходной.

– А!.. Рубцов!.. А ну, молчать! Опять пьян?! Молчать! Пусть пройдет, тётя Дусь, под мою ответственность! У меня не пикнет!

– Ну разве только под твою, Юрочка…

Дружески собутыльничая с поэтом, он иногда и покровительственно поучал:

– Стихи твои, Коль, в душу бьют. Особенно эти: «Затерялась во мгле отдаленная пристань. По канавам помчался, эх, осенний поток!» (Кстати, именно так пел свои стихи Рубцов, а не в той редакции, в которой они были напечатаны.) Режут без хирургического вмешательства. Молоток! Но как-то все у тебя однобоко, всё деревня да колхозники полудохлые. А мы, врачи, для чего живем?! Ты бы о врачах чего-нибудь сбацал. Что-нибудь типа: