Давид Арманд - Путь теософа в стране Советов: воспоминания

• Название: Путь теософа в стране Советов: воспоминания
• Автор: Давид Арманд
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-7784-0391-8

Это исповедь. Исповедь человека высокого духа. Капризный мальчишка сумел воспитать в себе такие не модные ныне качества, как совесть, честь, ответственность перед каждым встречным. Ещё труднее было сохранить эти свойства в кипящих котлах трёх русских революций и под удушающим прессом послереволюционной «диктатуры пролетариата». Голод и унижения, изматывающий труд и противостояние советской судебной машине не заставили юношу хоть на минуту отступить от своих высоких принципов. Он их не рекламирует, они прочитываются в его поведении. Но в грешках молодости герой исповедуется с беспощадным юмором. Об окружающих он пишет без тени зла. Скрытая улыбка не покидает автора на всём пути, в годы голодной сельскохозяйственной юности в детской коммуне, в годы сурового студенчества, безработицы, службы на большом заводе и даже в прославленной советской тюрьме. Друзья и сотрудники окрестили его «рыцарем светлого образа».

Повесть найдет своего читателя среди тех, кто без спешки размышляет о высоких возможностях и красоте человеческой души.

---

«Reste tranquille!»[11]

Гораздо лучше обстояло дело с русским языком. В четыре года безо всякой помощи я как-то сам выучился грамоте, то есть научился чтению по слогам и письму — вкривь и вкось печатными буквами. Из России мне привезли книжки: жуткую историю, которая, впрочем, хорошо кончилась. О том, как нерадивая нянька, нечаянно, вместе с ребёнком запеленала ножницы. Ножницы его кололи. Он кричал, а все родные его всячески развлекали и утешали. Наконец, пришла мать и сразу догадалась, что его надо распеленать…

Прошла беда, бранят слугу,
Смеётся Мишенька: — Агу!

Ещё трагичнее была поэма про Стёпку-Растрёпку, который не хотел мыть и стричь волосы и стричь ногти. В конце концов пришёл портной и огромными ножницами обстриг его ногти и волосы. Заодно он прихватил пальцы и уши Стёпки-Растрёпки.

Третья книжка обходилась без кровопролития. Но и в ней была батальная сцена:

На улице две курицы
С петухом дерутся.
А бабушка со внучкою
Смотрят и смеются:
«Хи-хи-хи, да ха-ха-ха,
Как нам жалко петуха».

Очевидно, главной целью детской литературы тогда была спартанская закалка юных душ читателей.

Я также необычно усидчиво и настойчиво занимался географией. Видя мою страсть к бедекерам, мне подарили атлас Линдберга. Очень неплохой по тем временам атлас. По внешней форме похожий на тетрадку по рисованию, немножко потолще.

Я врезался в него, как говорят «по уши», так что к обеду меня, или вернее атлас от меня, приходилось буквально оттаскивать. Мне мало было его рассматривать, я горел нетерпением внести свой творческий вклад в географию.

Поразмыслив, я решил, что лучшее, что я могу сделать, это составить приложение к атласу в виде алфавитного списка городов по странам. Я с увлечением принялся за дело, исписывая тетради столбцами каракулей. Но я никак не мог уследить за всеми городами и, когда, записав Нюрнберг, обнаруживал, что пропустил Мюнхен и его надо вписывать теперь между строк, нарушая красоту страницы, я заливался горькими слезами и с рёвом бежал к маме:

— Опять пропусти-ил! Аа-а!

Мама утешала меня:

— Ну стоит ли так огорчаться? Мюнхен неважный городишка. Давай-ка лучше я тебе помассирую живот.

Массированию её научил доктор по случаю моей слабой перистальтики, и это всегда удивительно успокаивающе на меня действовало. Массируя, мама одновременно читала мне лекцию по анатомии.

— Вот, здесь тонкие кишки, их надо обязательно тереть по часовой стрелке. Здесь толстая кишка, а вот здесь прямая, её надо растирать сверху вниз. Если ошибиться направлением, то можно вызвать заворот кишок.

У мамы всегда всё было по науке.

Зима 1909 года повергла французов в ужас: подумать только — ртуть в термометре падала до −10°! В городе не было печей и двойных рам, а чтобы нагреть квартиру каминами, надо было топить их круглые сутки. Передавали страшные рассказы о нищих, которых находили утром на улицах замёрзшими.

Парижане согревались дома угольными катышками, наподобие теннисных мячиков, которые жгли вместо дров в каминах. Какое наслаждение было, придя с мороза, сесть напротив груды шариков, пышущих жаром, светящихся красным огнём с синими язычками и постепенно распадающихся!

На улице средством отопления служили горячие каштаны, которые французы набивали во все карманы. Их покупали у торговок, сидящих по площадям рядами перед жаровнями, распространявшими божественный запах. Нажарив целый горшок, толстая торговка для сохранения тепла садилась на него, расправив свои широкие юбки. Каштаны чудесно доходили в таком укрытии!

Папе никак не сиделось на месте, эту черту он, очевидно, унаследовал от меня. Вскоре по приезде в Париж он собрался в Испанию. Об этом было много разговоров, и я уже знал, что в Испании такой обычай: как только зазеваешься на какую-нибудь донну, так сейчас же её муж или жених вызывает на дуэль и протыкает шпагой, как жука для коллекции протыкают булавкой. Поэтому я не на шутку беспокоился за отца и уговаривал его:

— Лёва, уж ты как переедешь границу, не гляди совсем на женщин. Гляди лучше в пол или в окошко, ну их совсем, этих испанцев. Ведь ты не умеешь драться на шпагах, испанцы тебя в два счёта разделают.

Когда отец через месяц вернулся, я вздохнул с облегчением. Он рассказывал про бой быков. Мне было страшно жаль лошадей, которым эти свирепые быки выпускали кишки, и я восхищался тореадорами и пикадорами, которые за них мстили. Несколько месяцев я носился по квартире, размахивая няниным красным фартуком и, за неимением быков, тыкал палкой то в маму, то в няню.

А папа вскоре опять уехал. В связи с приближением конца срока высылки он стал задумываться над вопросом, что ему делать в России. Революционной ситуации не было. Прогрессивная интеллигенция искала применения в легальных формах работы, полезной для народа. Одной из немногих разрешённых форм общественной работы была кооперация. Потребительские, сельскохозяйственные, молочные кооперативы, кредитные товарищества, кооперативные чайные, народные дома возникали во множестве. Они вели борьбу с кулаками, торговцами, скупщиками, ростовщиками, в них шли передовые рабочие и крестьяне, возглавляемые интеллигенцией. Это было экономическое и в то же время идейное движение, где члены кооперативов учились вести коллективное хозяйство, бороться с эксплуататорами, воспитывать в себе качества гражданственности.

Вот папа и решил посвятить себя кооперативной деятельности, избрал молочную кооперацию и для подготовки уехал на юг Франции, где поступил рабочим на какую-то образцовую молочную ферму. Он прислал фотографию, на которой был изображён в кепке, спецовке и рабочих бутсах. Он писал, что ворочает вилами навоз, задаёт корм коровам и крутит ручной сепаратор. Я очень им гордился. Самая старинная вещь, которая у меня живёт — шкаф-пеленальник, подаренный дедушкой и бабушкой при моём рождении, а вторая — ей 65 лет, краги, которые папа надевал при переворачивании навоза и которые до сих пор служат мне, когда я хожу на лыжах.

В Париже было много русских, и к нам часто приходили гости. Самым любимым гостем был толстый Александр Моисеевич Беркенгейм. Он был лесопромышленник, имел на Волге свои суда для перевозки леса и все доходы от предприятий обращал на революцию. Он говорил, что потому и занимается лесными делами, что партия нуждается в деньгах. Он был эсером.

Когда приходили гости, то я как с цепи срывался. Кривлялся, безобразничал, без умолку косноязычно болтал, одним словом, старался создать себе publicity. Но особенно бесчинствовал я при приходе Александра Моисеевича. Он дразнил меня:

— Чижик!

В ответ я разбегался и ударял его головой в живот:

— Обормот!

Я норовил кулаком достать до его подбородка.

— Пистолет!

Я влезал на его массивную фигуру и, усевшись на плечах, вцеплялся ему в волосы.

— Ты с ума сошёл, слезь сейчас же! — кричала мама.

— Уметь драться кулаками, головой и всеми прочими частями тела — полезная тренировка для будущего революционера, — возражал Александр Моисеевич смеясь.

Он был добрейший человек и никогда не являлся без подарка хозяйке — большого пакета фруктов. Но он был и рассеяннейший человек и, заговорившись, всё сам съедал, а потом, заметив свою оплошность, страшно смущался, извинялся и обещал в следующий приход возместить убытки.

— О позор, позор! Где мои калоши? — восклицал он, картинно хватаясь за голову. Но в следующий приход повторялось то же самое.

Дружба с Горьким обернулась несчастьем для моей няни. Когда первой жене Горького, Марии Фёдоровне Пешковой понадобилось ехать в Россию, она долго искала «чистый» паспорт. Родители уговорили нянюшку отдать свой паспорт, обещав выхлопотать ей новый. Ну, конечно, придётся повозиться, но ведь это будет жертва на алтарь революции — богоугодное дело. Няня отдала паспорт, и Мария Фёдоровна благополучно уехала под именем Аграфены Александровны Александровой.

В Париже няня, ещё на костылях после знакомства с чёртом, пошла в русское консульство и заявила, что потеряла паспорт. Но консул, который, конечно, не был ребёнком, прекрасно понимал, как и почему теряют паспорта прислуги эмигрантов. Он раскричался на няню, сказал, что знает все её проделки, нового паспорта ей не даст, а отправит её по этапу прямо в Сибирь.

Няня испугалась ужасно, несколько дней плакала и всё ждала, что за ней придут казаки и поведут её под белы руки прямо на Нерчинский рудник. Родители её успокаивали, говорили, что консул за границей не может распоряжаться людьми и просто берёт её на испуг. Но дело было серьёзное: не получив паспорта, няня не сможет вернуться на родину. Прибегли к помощи Александра Моисеевича. Он был хоть и эмигрант, а всё же промышленник и кроме того — юрист, кажется, присяжный поверенный.