Давид Арманд - Путь теософа в стране Советов: воспоминания

• Название: Путь теософа в стране Советов: воспоминания
• Автор: Давид Арманд
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-7784-0391-8

Это исповедь. Исповедь человека высокого духа. Капризный мальчишка сумел воспитать в себе такие не модные ныне качества, как совесть, честь, ответственность перед каждым встречным. Ещё труднее было сохранить эти свойства в кипящих котлах трёх русских революций и под удушающим прессом послереволюционной «диктатуры пролетариата». Голод и унижения, изматывающий труд и противостояние советской судебной машине не заставили юношу хоть на минуту отступить от своих высоких принципов. Он их не рекламирует, они прочитываются в его поведении. Но в грешках молодости герой исповедуется с беспощадным юмором. Об окружающих он пишет без тени зла. Скрытая улыбка не покидает автора на всём пути, в годы голодной сельскохозяйственной юности в детской коммуне, в годы сурового студенчества, безработицы, службы на большом заводе и даже в прославленной советской тюрьме. Друзья и сотрудники окрестили его «рыцарем светлого образа».

Повесть найдет своего читателя среди тех, кто без спешки размышляет о высоких возможностях и красоте человеческой души.

---

— Вас, говорят, в списках нет.

— Да я в первой очереди! Вот справка.

— Опоздали. Подавайте на будущий год с вашей справкой.

— Да призыв в армию на носу.

— А, ещё лучше. Отслужите в Красной Армии и приедете. А сейчас проходите, не задерживайте, тут народу много.

Так я и утёрся. Поехал опять в колонию. «Эх, думаю — проворонил я своё счастье».

В МОНО и в Наркомпросе царила невообразимая путаница. Нас уверяли, что с нашими удостоверениями можно поступать в любые ВУЗы, но ряд ВУЗов их совершенно игнорировал. В МОНО заявляли, что для поступления в техникумы достаточно нашего экзамена, на деле все техникумы требовали экзаменов по другой программе. МОНО взялось распределять окончивших, при этом совершенно не считаясь с их желанием. Например, Фросю, хотевшую в педагогический, и меня, стремившегося на математический, направили в землеустроительный и т. п. Даже ученикам младшей группы, хотевшим продолжать образование, для поступления в другие детские дома приходилось снова держать экзамены.

Не меньшая путаница была и с передачей колонии. МОНО договорилось с Мосгорздравотделом, что в Тальгрене будет колония для детей-кокаинистов. Нам дали указания передать им всё имущество. Но летом МОНО поссорилось с Мосгорздравотделом и запретило что-либо им передавать. Тяжба тянулась месяцами и в конце концов нам было приказано кокаинистам сдать пустую коробку и пустую землю, а мебель, имущество и собранный урожай сдать в МОНО. Нас обязывали их сторожить в опустевшем уже доме, чтобы ими не завладел зловредный Мосздрав или соседние крестьяне, которые тем временем подали иск с требованием передать землю им. МОНО никак не забирало своё имущество, и мы должны были выделить часть людей для его охраны. А тем временем сроки перехода в другие учебные заведения кончались. Только в конце октября мы с этим делом разделались.

Вот здесь-то и пригодилось моё наследство. Половина его пошла на ликвидационные расходы, найм транспорта для вывоза вещей, на помощь ребятам, временно оказавшимся на улице.

Добавление Гали. Из своего большого наследства Даня себе не оставил буквально ни копейки, хотя бы для первого устройства в Москве.

ОПРЕДЕЛЕНИЕ СВОЕГО ЖИЗНЕННОГО ПУТИ (1925–1927)

Первые самостоятельные шаги

В хлопотах по ликвидации колонии прошла половина осени. Когда всё было кончено, мы переселились в город. Сняли комнату в деревянном домишке на Девичьем поле для мамы с Тоней и маленькую полуподвальную комнатку в каменном доме в Полуэктовом переулке, расположенном между Остоженкой (Метростроевской) и Пречистенкой (Кропоткинской улицей). В квартирке поселились мы с дедушкой.

На квартирные операции ушли последние остатки моего наследства, и я всеми способами искал работы. Встал в безнадёжную очередь на бирже труда, но больше рассчитывал на унаследованный от колонии колун. Это было уже испытано.

Я бродил снова с колуном по целым дням, уныло выкрикивая:

— Кому-у дрова поколоть, кому-у дрова поколоть?

Но так как отопительный сезон ещё не начался, я зарабатывал до смешного мало. Заработка хватало только на смоленскую кашу. Комната наша была недавно переделана из дровяного сарая. В ней было страшно сыро, с голых цементных стен струилась вода, в углах быстро завелась плесень. Дедушка уже не вставал, не говорил. Он молча лежал целыми днями, провожая глазами шагавшие перед окном галоши прохожих и тихо плакал.

Мне надо было искать заработка, а дедушку в таком состоянии нельзя было оставлять одного. Мама разрывалась на части, пытаясь целыми днями устраивать судьбу колонистов, разбросанных по всему городу, а ночью ухаживать за Тоней, которая то болела, то притворялась больной, то закатывала свои безобразные сцены.

Выручила Галочка, которая жила неподалёку от нас, — мама её устроила на койку к своим знакомым Ратнерам. Галя вызвалась приходить помогать мне: взяла на себя покупку, готовку пищи и кормление дедушки, да и все остальные домашние заботы.

Я был чрезвычайно рад этой помощи, и главное потому, что помощь оказывала именно она. Мне было приятно, что она как бы врастает в нашу семью и становится «маленькой хозяйкой в моём доме». Не иначе, «перст судьбы», думал я.

Но Гале тоже нужно было искать работу, и мама выписала из деревни няню Грушу. Она в скорости приехала и первым делом устроила Гале экзамен. Оказалось, что ни Галя, ни я не имели понятия о домашнем хозяйстве, например, о том, что гречневую и мелкую крупу тоже надо мыть, и тщательно. Няня вымыла и слила совершенно грязную воду.

— И это вы давали больному дедушке!

С тех пор няня решительно взяла хозяйство в свои руки.

Ходить ко мне просто в гости Галочка стеснялась. Идиллия прервалась, но дедушка от этого выиграл.

Коля Стефанович, всегда удивлявший меня своей целеустремлённостью, приехав в Москву, поступил не только в техникум, но и в частную студию живописи Монко:

— Электротехника очень хороша, но она мало даёт для души, — говорил он.

Он хотел воспитать из себя гармоничную личность, а заодно и из меня. Мои занятия колкой дров развивали меня, по его мнению, несколько односторонне, и он стал уговаривать меня тоже поступить в студию, всячески расхваливая её руководителя. В конце концов я сдался, сам не зная, как и чем буду платить за ученье.

Студия помещалась на мансарде трёхэтажного дома под стеклянной крышей и выходила на Страстную (Пушкинскую) площадь между Тверским бульваром и улицей Большой Бронной. В этом доме помещался Освод, а внизу отличное молочное кафе. В настоящее время этот дом снесён, и на его месте сооружён сад.

Александр Семёнович был не знаю каким художником — помнится, я не видел ни одной его картины, — но отличным человеком и педагогом. Его метод был оригинален: он сначала задавал композиции, то на определённую тему, то на вольную, и сразу акварелью. Я помню, сколько я помучился над рисованием извозчика, дремлющего на козлах под густым снегопадом под светом уличного фонаря. Александр Семёнович очень тактично и деликатно критиковал недостатки наших неумелых рисунков, напирая больше на невыразительность, несоответствие исполнения замыслу, чем на технические дефекты. Он старался развить в нас воображение и художественный вкус, а к индивидуальным особенностям стиля каждого ученика относился очень бережно. По его настоянию я полчаса просидел на тумбе на Красной площади, тараща глаза на храм Василия Блаженного, стараясь запомнить все бесчисленные детали его архитектуры. Задание напоминало скаутскую игру «Пятнистое лицо», только высшего класса трудности: наглядевшись, надо был прийти домой и написать собор на память. Просмотр наших работ дал много весёлых минут, хотя все студийцы созерцали собор по полчаса с одного и того же места. У некоторых отдельные башни и купола пересели с правой стороны на левую, орнаменты оказались перевёрнутыми вверх ногами и т. д. Однако оценки Монко ставил не за сходство с оригиналом, а за передачу его «духа», настроения.

— Важно не собор нарисовать, а верно передать своё впечатление от него, — говорил он.

Только развивши у нас воображение, он на второй год давал нам живую натуру.

— Если вы не разовьёте в себе художественную фантазию, — говорил Монко, — то и в натуре у вас получится не человек, а манекен. (Очевидно, он был импрессионистом. Только тогда я ещё не знал этого слова.)

Я очень жалел, что на второй год не смог посещать студию Монко. Просто не выдержал нагрузки, и физической, да и платить было нечем.

Но польза от студии всё же вышла: я втянул в неё Галочку, а Галя — Нину. Из последней вышла хорошая художница-прикладница.

Не знаю, что получал Монко от своей студии в материальном отношении. С нас он брал мизерную плату. Мне думается, что преподавание живописи было для него самоцелью. А в качестве бизнеса, на прожитьё, он брал подряды на строительно-монтажные работы. По-видимому, он был не только художником, но и архитектором.

Мне в то время дома понадобилось перенести на два метра штепсельную розетку. Я справился с этой работой, получив три здоровых удара током и дважды пережегши пробки. После этого я возомнил себя знатоком электротехники, организовал бригаду из самого себя и пригласил Колю в качестве инструктора. Потом я пришёл к Монко с предложением выполнить монтёрские работы в его подрядной организации. Теперь страшно подумать, под какую статью мы с Колей чуть не подвели этого доброго, доверчивого человека.

Первый наряд Александр Семёнович дал нам в редакцию «Правды», которая находилась тогда на Тверской, недалеко от знаменитого гастрономического магазина Елисеева. Экспедиция, гараж и склад помещались неподалёку, на Тверском бульваре. Вот именно на бульвар я и пришёл однажды получать задание.