Давид Арманд - Путь теософа в стране Советов: воспоминания

• Название: Путь теософа в стране Советов: воспоминания
• Автор: Давид Арманд
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-7784-0391-8

Это исповедь. Исповедь человека высокого духа. Капризный мальчишка сумел воспитать в себе такие не модные ныне качества, как совесть, честь, ответственность перед каждым встречным. Ещё труднее было сохранить эти свойства в кипящих котлах трёх русских революций и под удушающим прессом послереволюционной «диктатуры пролетариата». Голод и унижения, изматывающий труд и противостояние советской судебной машине не заставили юношу хоть на минуту отступить от своих высоких принципов. Он их не рекламирует, они прочитываются в его поведении. Но в грешках молодости герой исповедуется с беспощадным юмором. Об окружающих он пишет без тени зла. Скрытая улыбка не покидает автора на всём пути, в годы голодной сельскохозяйственной юности в детской коммуне, в годы сурового студенчества, безработицы, службы на большом заводе и даже в прославленной советской тюрьме. Друзья и сотрудники окрестили его «рыцарем светлого образа».

Повесть найдет своего читателя среди тех, кто без спешки размышляет о высоких возможностях и красоте человеческой души.

---

Меня послали мотористом на «Геркулес». Он производил, как и следует из названия, кашу-геркулес, толокно и детскую муку для печенья «Нэстле». Фабрика работала в две смены. В ней было три цеха: поставной, просевной и сушильный. На поставах работал в каждую смену один человек, на россеве — один, в сушилке — два. Кроме того, в первую смену полагался моторист, во вторую — слесарь, который по совместительству следил за мотором. Кроме того были вольные заведующий и его заместитель, а также патронируемый мастер. Патронируемый — значило отсидевший свой срок, живущий на воле, но находящийся под гласным надзором. Тюрьма его обеспечивала работой, но платила половинное жалованье и не проводила в профсоюз.

Несмотря на маленький объём производства толокна марки «Сид» (Сокольнический исправдом), этим продуктом была завалена вся Москва. До тюрьмы я его ел каждое утро, после тюрьмы — никогда. На этикетках написано, что толокно изготавливается из отборного овса под специальным надзором врача. Такового я за полгода работы ни разу не видел, но наблюдал кое-что другое. Овёс, действительно, был отборный: его сортировали и лучший сорт шёл на геркулес, а отсевы мололи на толокно.

Я осмотрел фабрику. В сушильном отделе стояла сортировка, давилки, два запарочных чана и громадные сковороды с вращающимися ножами-мешалками. Когда я пришёл впервые, в чанах сидели два голых мужика, толстый и тонкий, и с блаженством хлестали себя по лопаткам вениками. В заключение они в той же воде выстирали свои подштанники и портянки, потом мыльную воду сменили и засыпали овёс, даже не ополоснувши чана. Видать, саннадзор был здесь поставлен, как говорится, «на большой».

Поставное отделение представляло собой полутёмный сарай, до потолка заваленный мешками. На подмостках солидно гудели два стальных постава и крупорушка. Рослый красавец Миша ходил от одного к другому, засыпая овёс в бункера, регулировал подачу и оттаскивал мешки с мукой и отрубями. Самый хитрый механизм представлял собой россев. Это был громадный шкаф, поваленный навзничь и подвешенный за четыре угла на карданных подвесах. Шатунно-кривошипный механизм заставлял его непрерывно трястись мелкой дрожью, при этом в его бесчисленных ящичках и ситечках перетекала мука, обсевки попадали в воронки и ловушки отдельно и разделялись на фракции: обсевки отдельно, крупная, мелкая мука, всё отдельно. Россев был страшно капризен, и низенький толстенький Волобуев, по прозвищу Балогуев, постоянно его отлаживал и настраивал. С виду он был типичный мельник, и нельзя было понять, вечно он вымазан в муке или от роду так белобрыс.

Вся эта «музыка» сидела на одном трансмиссионном валу, проходившем через все цеха, и ответвляла от себя такое количество приводных ремней, что, когда они все вертелись, кружилась голова и рябило в глазах. Вся фабрика приводилась в движение одним мотором, хозяином и слугой которого был назначен я.

Работа на «Геркулесе» мне нравилась. Первым делом мне пришлось участвовать в установке нового мотора. Делали цементный постамент, укрепляли салазки, втаскивали мотор, выверяли. Операция была не из лёгких, если учесть, что «Васька» (так звали мотор) имел 57 сил и весил более двух тонн, а техника в нашем распоряжении значительно уступала той, которая применялась при строительстве пирамид. Мне не приходилось устанавливать моторы в Институте, поэтому я относился к этим операциям с большим интересом.

Потом я перебрал пусковой реостат, размером с чемодан, сделал новый щиток, установил ограждение на ремень, выкрасил в ядовито-зелёный цвет, почистил коллектор, притёр щётки, и работа пошла. «Васька» был ростом почти с меня и имел дурной нрав: где-то обмотка замыкалась на корпус, и при каждом прикосновении он «давал сдачи» — всё-таки 220 вольт. В общем после этого он не причинял мне хлопот, только слегка бил в подшипниках.

В остальном убранство моторного помещения состояли из верстака, подоконника и колченогой табуретки. Началась спокойная жизнь под мерное хлопанье приводного ремня, уходившего через дыру в стене в поставное отделение. Можно было и в рабочее время заниматься английским.

Производственное неустройство и бедность были поразительны. Сплошь и рядом нельзя было достать керосина, чтобы полить машину, каплю кислоты для пайки, кусок фанеры для ограждения. В инструменталке не было самого необходимого: ни отвёрток, ни кусачек. Когда мне надо было сделать в моторном отделении переносную лампу, я не мог достать вилки. Вырезав деревянную форму, я вложил два гвоздя в качестве штекеров и залил серой. Нельзя сказать, чтобы вилка вышла не огнеопасная, но я остался очень доволен своей изобретательностью и мастерством.

Жалованье мне набегало 7 р. 50 коп. в месяц. Из них одну треть мне записывали на книжку, и я мог покупать на неё товары в тюремной лавочке. Две трети заносились в неприкосновенный фонд и поступали в моё распоряжение лишь после освобождения, чтобы, выйдя на волю, я не был вынужден снова заняться воровством. Но по особому ходатайству, крайне неохотно, из неприкосновенного фонда часть передавали родным до истечения срока.

Меня очень беспокоило положение Гали. Она зарабатывала мало, денег не хватало. Вселившаяся в нашу комнату буйная коммуна, состоявшая из колонистов и шабшаевцев, проедала и пронашивала больше, чем она могла восполнить. Кроме того, нужно было посылать деньги маме в Пермь, куда она переехала к Маге и Льву Семёновичу. Все трое были без работы, а Мага ждала ребёнка. Поэтому я решил зарабатывать как можно больше. Случай скоро представился.

Тогда существовал такой странный либеральный обычай: заключённых, у которых вскорости кончался срок и которым начальство доверяло, отпускали на несколько дней в отпуск. Слесарь «Геркулеса» Иван, ражий детина, почти в сажень ростом и с лошадиным лицом, дождался такого отпуска. Он говорил, что «задержится» на воле недельку лишнюю, чтоб хорошенько кутнуть. Начальник тюрьмы Можаев, услыхав о его замыслах, предупредил его, что отпустит всего на три дня в сопровождении мента (надзирателя) с тем, чтобы тот ночевать его приводил в исправдом. Ивану это не понравилось, он напился и на прогулке, схватив кирпич, бросился на Можаева. Тот оказался без револьвера и пустился наутёк. Иван гонял его по всему двору, а сзади бежали менты, не решаясь стрелять, дабы не подстрелить начальника. Сотни заключённых с восторгом смотрели на эту охоту. В конце концов Можаев влетел в караулку, где «моськи» (конвойные) дружно навалились на Ивана, скрутили и уволокли в карцер на три недели. На другой день, проспавшись, он подал заявление с извинением, но заключённым шепнул в окошко:

— Всё равно я его убью!

Меня назначили на совместительство слесарем, работать в две смены за двойную плату — ещё 15 рублей.

Но эти 15 рублей не дались даром. В первый же день мне пришлось чистить эксгаустер — громадный железный короб, проходивший на чердаке и пропускавший через себя весь жар и пар от печей и всю мякину от сортировки. Хотя я включал вентиляторы, но производство работало, естественная тяга продолжалась и температура в эксгаустере была убийственная. Я разделся до трусов, влез в трубу и принялся орудовать лопатой, сбивая комья слежавшейся мякины, подобные торфу и прилипшие к стенкам. Когда они рушились, поднимались такие столбы муки и пыли, что положительно не мог придумать, чем тут можно мне дышать. Разборка фасоли на чердаке в Липовке показалась мне пикником на прохладном ручейке. Я только бормотал про себя: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его». Я был уж готов вовсе выбывать с вещами в царство небесное, как неожиданно труба кончилась и я подполз к отверстию. Дружный взрыв хохота, которым меня приветствовали, когда я вылез на крышу, показывал, что я был очень хорош. Притом я почти ослеп, так глаза были забиты пылью. Уж и отмывался же я потом в котле для овса!

Донимали меня ремни, из которых некоторые достигали двадцати сантиметров ширины и семи миллиметров толщины; истрёпанные, они постоянно растягивались, а новые кордные то и дело рвались. Приходилось их без конца перешивать сшивками или специальными болтами с плоской шляпкой. Я не сразу овладел искусством пробивать для них дыры так, чтобы ремень давал хорошее сцепление и, с другой стороны, не заклинивал подшипник. Больше выезжал на дефицитной канифоли, которую безбожно сыпал под ремень.

Остальные слесарные и жестяные работы были более интересны. Они заключались в ремонте разных деталей машин и починке многочисленных замков, бог весть откуда притаскиваемых начальником фабрики.

Личный состав на «Геркулесе» был весьма удачным. Любой отдел кадров мог бы гордиться таким составом. Петро — караульный мастер, высокий, очень вежливый юноша, недавно отсидел срок за соучастие в убийстве в своё время известного «толстовца-коммуниста» Семёнова. В первые дни революции Семёнов поднял вопрос об экспроприации мельницы, принадлежавшей отцу нашего мастера. «Толстовца» они дружно угробили, за что отец был расстрелян, а старшие братья ещё досиживали свои сроки.