Роберт Менассе - Страна без свойств: Эссе об австрийском самосознании

• Название: Страна без свойств: Эссе об австрийском самосознании
• Автор: Роберт Менассе
• Издательство: «Петербург — XXI век», «Симпозиум»
• Жанр: Современная проза
• Год: 1999
• ISBN: 5-88485-068-9

Роберт Менассе (род. 1954) — известный австрийский прозаик и блестящий эссеист (на русском языке опубликован его роман «Блаженные времена — хрупкий мир») — посвятил свою книгу проблемам политической и культурной истории послевоенной Австрии. Ироничные, а порой эпатирующие суждения автора об «австрийском своеобразии» основаны на точном и проникновенном анализе и позволяют увидеть эту страну в новом, непривычном освещении. Менассе «деконструирует» многие ментальные клише и культурно-политические стереотипы, до сих пор господствующие в общественном и индивидуальном сознании Австрии. Книга написана в 1992 году.

---

Фрич пытается нарисовать в своем воображении главного героя книги — его зовут Сведек — и видит «кружевную кондитерскую бумагу. Она прилипает к булочкам с ромом, торчит из-под крышек гробов, покрывает алтари, шуршит в руках официанток». Он не может думать о Сведеке, не представляя себе при этом, как тот откусывает кусок от булочки с ромом. И в скалистой стене за окном он видит ромовую начинку. Начало романа носит, естественно, программный характер. Оно порождает обилие ассоциаций и намеков, заставляя нас погрузиться в чтение. Почему окно, за которым высится скалистая стена, никуда не выходит? Разве оно не выходит на стену ущелья? Почему взгляд на эту скалистую стену вызывает чувство безысходности? Не потому ли, что стена напоминает коричневую начинку булочек с ромом, напоминает о том, где мы действительно находимся, не имея шанса выбраться оттуда? Разве скалистая стена на самом деле напоминает о булочке с ромом? Может ли прошлое, наша история, которую мы вычеркнули из сознания, оказаться в тайне от нас вписанной в окружающую природу? Или это невозможно, и мы сами видим ее очертания в любом невинном предмете, потому что попытались стряхнуть ее с себя, чтобы самим предстать невинными перед чужими взорами? Как долго могут звучать отголоски детства и юности одного поколения, как долго может воздействовать на него предыстория, предыстория поколения, достигшего зрелости и помнящего совсем другую историю, такую, которая «снимает» все, что случилось до нее? В каком смысле «снимает»? Комната, в которой мы находимся вместе со Сведеком, «пахнет нафталином», пишет Фрич. «Даже если открыть окно, она все равно так пахнет. Так пахнет в коридорах, на лугах, в лесу. Здесь спрятано детство, пересыпанное нафталином». Насколько верно это впечатление? Другой персонаж романа — его зовут Пепи Херцлих («Владелец санатория д-р Херцлих, категория Б») — считает это впечатление абсурдным. «Нафталином у нас давно уже никто не пользуется. Лес пахнет нафталином! Друг мой, вам следует записаться на прием к доктору Франклю», — говорит он.

Это написано в далеком 1969 году! Однако нам известны и более свежие примеры, когда критику общественных болезней воспринимают как критическое состояние самого критика и рекомендуют ему обратиться к врачу. И Пепи Херцлих высказывает автору протест: «Вы хотите меня переделать? Друг мой, я через это уже прошел. Я сам себя переделал».

Роман «Кошачий концерт» не повествует об истории, он ссылается на историю. Радикальность, с какой сюжет литературного текста раскрывает свой смысл исключительно в контексте так называемой великой истории, в австрийской литературе не имеет себе равных. Основная сюжетная ситуация укладывается в несколько строк. Некий Сведек живет на австрийском курорте. В гостинице денег с него не берут, поскольку он обещал написать за дочь хозяина диссертацию с красивым названием «Мотив пребывания на бальнеологических курортах в австро-немецких Альпах и его отражение в современной литературе (с особым акцентом на изложении личных впечатлений автора)». Разумеется, Сведеку хотелось бы получить за свою работу не только бесплатные жилье и еду, но и даровое место в постели хозяйской дочери, но дочка с этим не согласна, и Сведеку приходится отрабатывать свой хлеб в постели ее мамаши.

Правда, Сведек не слишком усердно корпит над диссертацией; он глазеет в окно, прогуливается по парку, сидит на террасе гостиницы и лакомится булочками с ромом, наблюдает за окружающими, набирается впечатлений, предается фантазиям, переживает маленькие приключения. Ему, воображающему себя автором романа с привидениями, этаким Ghostwriter, всюду мерещатся призраки, «привидения, куда ни кинь взгляд, всюду они кишат, и в доме, и на летней лужайке». Отдельные отрывки книги не обнаруживают связи друг с другом, они существуют столь же сами по себе, как и одинокие курортники, как такие же одиночки из «местных», с которыми сталкиваешься на улице. Эта связь становится ощутимой лишь в масштабах всего повествования в целом, в удушливом и мрачном историческом контексте «базиса» и «надстройки», облекающем рассказы Сведека, словно яичная скорлупа. Сведек, как вскоре выясняется, — «марксист», правда, марксист «лирический», и поэтому автор наделяет его острым аналитическим умом, не подавленным догмой, и одновременно угрожающе богатой фантазией. Разумеется, марксист не годится на роль «главного героя повествования», как замечает Фрич, но вполне пригоден в качестве «катализатора» событий.

Один из эпизодов книги потрясающе актуален. Вымышленная история учителя Эдвина Бруннера читается сегодня как реальная история Франца Ризера, написанная примерно за 20 лет до того, как австрийские газеты запестрели сообщениями о загадочном покушении на Леопольда Вагнера, главу земельного правительства Каринтии, а досужие журналисты получили хороший повод посоревноваться друг с другом в описании психологического портрета учителя-преступника.

И все же злободневность «Кошачьего концерта» заключается не в «пророчествах» его автора. Наоборот, как раз эти пророчества показывают, насколько точным, убедительным может быть описание действительности, если автор выявляет ее исторические связи и корни. Иными словами, злободневность «Кошачьего концерта» заключается в его исторической ретроспективе. Редко кто в австрийской литературе способен на такой подход. И никто, кроме Герхарда Фрича, не прошел этим путем столь последовательно и до конца, как с точки зрения содержания, так и стиля. Радикальность его литературной манеры заключается в том, что он полностью исключает из повествования прямое изображение истории. Любой рассказ о ней, об истории общей, распадающейся на бесконечные частные истории, страдал бы непереносимой банальностью содержания и удручающей монотонностью формы. И Фрич выбирает другой путь: он создает разветвленную, сложную систему взаимосвязей, пронизанную лейтмотивами и символическими цепочками, и лишь в рамках этой системы описываемая история выявляет свой смысл. Булочка с ромом послужила своего рода завязкой, в буквальном смысле обозначила повествовательный принцип. Курорт выбран как главное место действия. По-видимому, излишне распространяться здесь на тему иностранного туризма и подчеркивать его экономическое значение для Второй республики, равно как и указывать на его роль в плане утверждения австрийского самосознания («у нас прекрасная страна, нам есть что показать другим, здесь всем живется хорошо»). Время действия в романе приходится на «послесезонье», и «бабье лето» уже давно прошло, остался лишь его отзвук, упоминание о том, что Штифтер[16] именно здесь, в этом самом местечке «хорошо и основательно пообедал». Итак, мы попадаем сюда в «мертвый сезон». В «убитое» время? Во время, которое заболтали до смерти? Или убили молчанием? Не имеет значения. На главной площади курорта, возле киоска с прохладительными напитками, установлен ящик со смотровым отверстием и с панорамой внутри, приводимой в движение простеньким механизмом и наглядно представляющей запутанную и примитивную легенду о том, как возникло это поселение. Однако трогательная история о протестанте, которому было видение, обратившее его в католическую веру, о его клятве воздвигнуть на этом месте храм имеет изнаночную сторону, о чем официальная история умалчивает.

«Деревянную фигурку охватывает дрожь (от внутреннего потрясения или из-за неполадок в механизме, не ясно), однако в промежутке между 19-й и 20-й секундами после того, как из поля нашего зрения быстро исчезает облако вместе с ногами стоящего на нем святого, кукла поднимается с колен и резко выбрасывает вверх руку в клятвенном жесте, как будто хочет последовать за чудом сквозь еловую чашу. Сразу же после этого и собачка у ног новообращенного, и его фигурка с воздетой рукой движутся вспять на исходную позицию. Умолкает музыка сфер, которую воспроизводил специальный валик».

Что же характерно для местечка, в котором мы сейчас пребываем? То, что в клятвенном жесте новообращенного различимо фашистское приветствие? То, что новое начало было возвратом к исходной точке? Или та наивность, с которой католицизм, не воспринимаемый более с политической точки зрения, выставляет себя напоказ как политическая сила, воздействующая на самоосмысление и формы организации австрийского общества? А как трактовать кровь, пропитавшую эту землю? Какую кровь? «Кровь, — пишет Фрич, — это всего-навсего раздавленные ягоды бузины». Нужно только захотеть, чтобы увидеть эту кровь, пусть даже она, как мы видим, не настоящая. Сплошная символика.

А вот перед нами и Роланд Крапп по прозвищу Малыш, главный персонаж книги. Ему пятьдесят лет. Упитанный мужчина прогуливается в курортном парке. Он одет в длинное пальто из толстого зеленого сукна, на плешивой голове — штирийская шляпа. Если в 1968 году ему было пятьдесят, то сколько всего ему пришлось пережить? И главное — как он все это пережил? Аншлюс, войну и все прочее? Во всяком случае, по возрасту он — представитель поколения, восстанавливавшего страну после войны, но об этом в романе ни слова, мы за ним просто наблюдаем, наблюдаем за тем, какие коленца он выкидывает в курортном парке. Он неожиданно сует шляпу в карман, резким жестом сбрасывает с себя пальто и предстает перед нами, облаченный в матросский костюмчик, но не синий, как принято, а розовый (из введения к роману мы уже знаем, как выглядит внутри то, что снаружи розовое). На нем короткие штанишки. Жирный ребенок пристает к курортникам. «Малыш себя плохо вел», — заявляет он и просит, чтобы его как следует наказали. Появляется его сестра. Он дает увести себя домой и идет, такой послушный, в солидном пальто, мужчина из состоятельной и почтенной семьи.