Андрей Губин - Молоко волчицы

• Название: Молоко волчицы
• Автор: Андрей Губин
• Жанр: История

История братьев Есауловых, составляющая основу известного романа Андрея Губина «Молоко волчицы», олицетворяет собой судьбу терского казачества, с его появления на Северном Кавказе до наших дней.

Роман глубоко гуманистичен, утверждает высокие социальные и нравственные идеалы нашего народа.

Время действия романа начинается спустя столетие со дня заселения станицы — в лето господне тысяча девятьсот девятое, в кое припала юность наших героев, последних казаков буйного Терека и славной Кубани.

Место действия уже указано, хотя точности ради его следовало бы очертить до крохотного пятачка сказочно прекрасной земли в Предгорном районе, из конца в конец которого всадник проедет за полдня, а пеший пройдет за день. Однако во избежание патриотических споров, в какой именно станице все это случилось, и чтобы пальцем не показывали на соседа, скажем так: это случается всюду, где живут люди, всякий раз по-своему. Казакам не привыкать к дальним странам: прадеды выплясывали с парижанками, крестили язычников индеян в прериях Русской Калифорнии, в Китае чай пили и в Стамбуле детей оставили.

---

Так фарисействовал он, пока чуть не полегчало. С тоской свалил с арбы лес, оставив малую часть, и Яшка, царапаясь по матовым плитам кручи, повез хозяина.

Вечерело. Молчали Синие и Белые горы. Над курганом реял орел-могильщик — к покойнику. Искривилось дерево Иуды. Плыли ароматы поздних эфироносов. На бронзовых скалах шуршит самшит — барсуки возятся. Ковыль и типчак, прах и горечь.

Колеса стучали по желтому плиточному известняку — юрские меловые отложения, зажелезнившиеся на поверхности, а внутри белые, как зубной порошок. Беззвучно раскрывают пасти ящерицы. В замкнутых балочках, выбегающих к дороге, в гадючьей лени налились соком волчьи ягоды, дурман.

Ослепительно пылала вечерняя звезда, когда он добрался домой.

ЗВЕЗДНОЕ ПРОСТРАНСТВО

Спиридон ближе узнал племянника Митьку Есаулова, сделал его своим заместителем, а Ивана помощником и по совместительству кучером.

Митька Есаулов был молодой, да ранний. Мария хотела, чтобы ее дети стали врачами, инженерами, учителями. Но Митька с детства тянулся к скотине, с большим трудом окончил семилетку, был пастухом, прошел курсы по искусственному осеменению коров. Едва ему вышли года, он женился на толстой и веселой, как котенок, казачке Нюсе Мирной. Нюся родила первенького и работала в детских яслях колхоза. Митька доказал начальству выгоду искусственного осеменения животных. В его ведомстве было четыре зверовидных бугая, каждый весом поболе тонны. Им давали отборную траву, свеклу, промытее зерно. Митька делал им гоголь-моголь — по ведру молока с медом и яичными желтками. Колхозники посмеивались:

— Коров обгуливает, бугай, телят в банке возит.

Митька не чурался вина, с осени брал в библиотеке книжку потолще, чтобы осилить к весне, красивую девку не пропустит — ущипнет, был длинный на язык. Привела к нему молодая баба коровенку.

— Обгуляешь, Дмитрий Глебович?

— Тебя, что ли? Бык не посидит!

— Тю, паразит, корову!

Техник скалит крепкие зубы — доволен шуточкой.

Жили они с Нюсей справно, в хорошем домике, много держали овец, коз, птицы. Случилось Митьке заиметь две сберкнижки — на одной рубль да на другой десятка, и пошла о нем слава как о богатом человеке: «Деньги на двух книжках держит — на одной не помещаются!» Он и сам ревностно поддерживал эту молву, говорил, что и третью книжку заведет.

На бугаев смотреть страшно — свирепые, огромные, а технику хоть бы хны. Однажды бугай Васька кинулся на него, поддел рогом, но верткий казак перевернулся в воздухе, поймал кольцо в ноздре бугая, стиснул ноздри бугай присмирел. Митя закрутил цепь на колу и упал со сломанным ребром. Когда вышел из больницы, старики спрашивали его, отчего кинулся бугай, не бешеный ли.

— Нет, старый, — охотно пояснял техник. — Бык кидается драться, когда на корову залезть не может, как старый муж тиранит молодую жену. Молодые быки играливые, а старые бесноваты и подозрительны.

— Ну и брехать здоров! — недовольно выпрямлялись старики, чтобы глядеть молодцами.

Дмитрий был на передовой, валялся по госпиталям, получил отпуск на лечение и стал в колхозе зоотехником. Эвакуация была столь стремительна, что коров не успели побить на мясо. Какая-то горячая голова привезла зоотехнику ящик яда. Яд он принял, но коров травить жалко. Хотел отступить со стадом, но на пути снеговые горы, а немецкие танки движутся быстрее коров. Злые языки болтали: немцам коров сохранял, не дал, кулацкий сынок, колхозникам разобрать скот по дворам, сатана. Впоследствии ему действительно пришлось немало писать объяснений, почему остался в оккупированной зоне, и, несмотря на заслуги и награды за этот период, одно время в личном деле писал: в оккупации не был.

В первый день оккупации он позвал к себе в помощь названого брата Ивана, кучера Михея Васильевича, знатного пастуха в прошлом. Два дня держали стадо в глухой балке, молоко сдаивали на землю, чтобы коровы не погубились. Станичники, растащив добро в городе, вышли на промысел в степь, пытались разобрать коров. Двоих зоотехник встретил дубиной. Потом подъехали немецкие фуражиры и застрелили десяток коров на мясо. Митька закусил губы от злости и гневно накинулся на пастуха Ивана.

— Говорил тебе, черту, паси в трущобах, так нет — к дороге выгнал!

— Дак ведь поить, Митрий Глебыч, — виновато оправдывался Иван.

Горячий Митька «уволил» пастуха, сам остался, а Иван вернулся доглядать за дядей Михеем.

Спиридона позабавила ссора братьев, о которой он узнал на поминках, помирил братьев, записал их в свой колхоз вместе с коровами. Митька не хотел объединяться с совхозом «Юца», но дядя Спиридон серьезно сказал племяннику:

— Так надо, Митя.

Иван же сразу пошел к новому хозяину. Он старше Дмитрия, но зоотехник для него хозяин, как когда-то отец Митьки. Иван Спиридонович бессловесен и покорен, как рабочий вол. Нет у него царя в голове. Работать — он, а думать за него должен другой — так воспитал его Глеб Васильевич. Он хорошо знал повадки зверей и животных; видел бои старых жеребцов с волками, рассказывал, как родящая змея пожирает собственных змеят. Писать он умел расписываться за зарплату. Его били быки, мочили туманы, дубило солнце. Состоял он на учете в туберкулезном диспансере. К людям относился как собака: покормят — хорошо, забудут — все равно будет лаять, охраняя хозяйское добро. Перед казаками и после батрачества унижался, говорил, что на казачьи юрты попал случайно, благодаря беспутству матери Соньки, а вот деды его смирно сидели себе в своих супесках Смоленщины — и казаки охотно допускали Ивана в свой круг. С родней, Колесниковыми, не общался — мужики, а он ел казачий хлеб.

Крастерра продолжала действовать в городе. Она с группой друзей решила сделать дерзкий налет, взрывая машины. Гранаты у них были, а стрелять в часовых — только кольт Михея. Спиридон выслушал Крастерру и отдал ей два нагана с полными барабанами — от охранников ростовской тюрьмы. Три машины и бензиновый бак удалось взорвать, два партизана погибли. Крастерра осталась. Ночами расклеивала рукописные листовки. Но вот в сотне появился новый боец, родивший новые операции.

В балке хутор невзрачный. Камыши на трясине. Только реки прозрачны. Горы дальние сини. Да стога ветер холит, пожелтевшие, хрусткие, словно в чистом поле терема древнерусские. Под рубашкой кургузой — то крупнее, то мельче — кочанов кукурузы густозубый жемчуг. Постаревшие коршуны на стогах приуныли. Там, где травы не кошены, волки осень провыли. Иней жнивье обсахарил. Ветер тучи носит. Над убитым пахарем в поле буря голосит…

Кони вынесли сани председателя колхоза из Голубой балки на бугор. Открылось безмерное пространство предгорных равнин. Заснеженные синие дали. Направо в белом малахае никак не может очнуться от векового сна Бештау. Налево, сквозь Кольцо-гору, смотрит сонный глаз зимнего солнца. Гаснут тучи заката, разметав по небу божественные волосы. Шуршит мертвый бурьян — жгучий ветерок. Ордынской хмарью ползут сумерки. Противоположная сторона Эльбруса пламенеет солнцем, опускающимся в Черное море, сторона, обращенная к станице, темна — там дуют ветры, клубятся тучи, метет пурга. В снежных просторах равнин притаились хутора, станицы, городки.

Спиридон откинулся на санях, распахнул новый желтый тулуп бараньего меха — жарко. Ванька тоже одет прилично — помощник! — добротные сапоги, полушубок, заячья шапка, связанная на подбородке все-таки по-мужичьи.

Лошади бежали ровно по накатанной дороге. От выпитой араки хорошо горела кровь. Ехали со свинарника, где Иван ждал председателя, удалившегося с Любой Марковой, большегрудой игруньей, на «совещание» в каморку. Кучер не одобрял эти «совещания» и грозился донести тетке Фольке, а любишь Любку — женись!

— Дурак ты, Иван, — спокойно отвечал Спиридон. — Хорошую бабу пропускать грех, на то мы и казаки, а семья дело нерушимое, жениться надо один раз.

Осень прошла ладно. Спиридон нанимал жителей станиц копать картошку уродила силища: копнешь — восемь-десять картофелин как розовые поросята. Давал хорошо заработать людям — седьмой пуд. Картошку буртовали на полях. Чтобы не прела в буртах, ставили по углам сухие стебли подсолнухов, как вытяжные трубы. Следит за буртованием немец-интендант со своей командой. Когда они уехали, председатель послал помощника повыдергать подсолнухи, обломать и воткнуть для видимости лишь верхние части стеблей. Теперь картошка гнила в земле под снегом. Спиридон и сам затаптывал отдушины, как могилы прошлой жизни. На душе было ясно и покойно. А пока немецкие офицеры в госпиталях попивали молочко колхозных коров. План поставки мяса и овощей Спиридон не выполнил, но оправдался. И вот нынче пришла бумага: подготовить к убою свиней и овец. Коров беречь, чтобы и впредь снабжать немцев маслом, сметаной, сыром. И председатель решил: пора играть сигналистам атаку.