Андрей Губин - Молоко волчицы

• Название: Молоко волчицы
• Автор: Андрей Губин
• Жанр: История

История братьев Есауловых, составляющая основу известного романа Андрея Губина «Молоко волчицы», олицетворяет собой судьбу терского казачества, с его появления на Северном Кавказе до наших дней.

Роман глубоко гуманистичен, утверждает высокие социальные и нравственные идеалы нашего народа.

Время действия романа начинается спустя столетие со дня заселения станицы — в лето господне тысяча девятьсот девятое, в кое припала юность наших героев, последних казаков буйного Терека и славной Кубани.

Место действия уже указано, хотя точности ради его следовало бы очертить до крохотного пятачка сказочно прекрасной земли в Предгорном районе, из конца в конец которого всадник проедет за полдня, а пеший пройдет за день. Однако во избежание патриотических споров, в какой именно станице все это случилось, и чтобы пальцем не показывали на соседа, скажем так: это случается всюду, где живут люди, всякий раз по-своему. Казакам не привыкать к дальним странам: прадеды выплясывали с парижанками, крестили язычников индеян в прериях Русской Калифорнии, в Китае чай пили и в Стамбуле детей оставили.

---

Проходя мимо электромельницы, Спиридон не заметил и следов засыпанной Канавы, по которой шла вода на колесо. Тихо журчала она, заросшая ивами, травами. Теперь мертво блестит щебенка. Давно засыпан и тот, кто выкопал Канаву, как легендарный Фархад, — станичный поэт Афиноген Малахов. Но зато за городом белеют паруса — появилось горное море, мечта Михея. В аэропорту сотни серебристых лайнеров. А тут чудом еще уцелели саманные халупы чуть ли не времен Шамиля, в которых раньше спали, как цари Гомера, на овчинах, а теперь рижская да пражская мебель.

В колхозе Дмитрия Есаулова, Героя Социалистического Труда, депутата Верховного Совета СССР, у каждого колхозника новый дом, в котором давно не новость газ, электричество, телевизор, радио, бытовые машины, вода… Есть и стеклянный молокопровод в горах, о котором говорил Михей.

Может, где-нибудь в стенке дотлевает ржавый револьвер забытой системы. Но это уже заботы юных археологов, усердно пополняющих народный музей, — недавно притащили клык южного слона и орудийный ствол времен гражданской войны. Однако разыскать черкеску, чугунок, кизяк невозможно.

Выросла новая станица — Дениса Коршака да Михея Есаулова работа.

Вырос новый курорт. Еще украшают его старинные особняки с башнями и шпилями. Непревзойденной осталась лечебница античного стиля, из золотистого доломита, она господствует по-прежнему, многие здания строились под нее — недаром охраняется она Архитектурным надзором как выдающийся памятник зодчества. А рядом белые новые здравницы — как многоэтажные корабли, плывущие в синеве неба, сверкающие стеклом, алюминием, цветным бетоном.

В звонком шуме Подкумка любовался Пушкин звездными ночами Кавказа. Маркс считал, что в мировой литературе нет писателя, равного Лермонтову в описаниях природы. Эта природа — окрестности Пятигорья, нашей станицы, где и убили Лермонтова. Льва Толстого так поразила вечная прелесть природы Кавказа, что он повесть «Казаки» начал писать стихами, как поэму. А Федор Шаляпин ловил в Подкумке форель, целыми корзинами брал — теперь в речке рыбы нет. Римский-Корсаков любил бродить в Долине Очарования — Чугуевой балке — туристы еще не захламили ее тогда жестью, битым стеклом, полиэтиленом. Горький обожал ессентукские шашлыки, а Станиславский кисловодский нарзан. В белой вилле на горе поселился художник Ярошенко и написал великолепные пейзажи гор, облаков, долин…

Двумя синими крылами — Каспийским и Черным — машет белый орел Кавказского хребта, неся в клюве драгоценный камень Ставрополья, житницу, здравницу, кузницу здоровья. Светлые горы окружают городок, белоснежный, как стерильный халат врача. Люди пьют воду, гуляют по аллеям парка, едят предписанную пищу или сочный антрекот, пьют густое вино, покупают сувениры, катаются на шлюпках, принимают процедуры, ездят к вершинам на экскурсии. Над ними застоявшаяся тишина, устойчивая, великая, провинциальная тишина, что сродни той, которая была тут до пришествия людей.

Вечен дымок легкой грусти-красоты. Осенью каштановый дождь и багрянец листьев. Солнечный февраль с первыми фиалками. Буйно-зеленое лето. И тишина — кузница здоровья.

Плывет на тихом подземном океане стеклянный, белобетонный городок с вкрапленными золотисто-кирпичными слитками старинных особняков.

Ночами взгорья осыпаны многоцветным шевелящимся жаром электрических огней — станицы и поселки сливаются постепенно в один город. На вершине Синей горы, где некогда стояли в дозорах казаки, теперь рубиновое око пикета телерадио — зорко видит и слышит все, что происходит в мире.

Казаков больше нет. Слово «казак» из употребления выходит. Доживают свой век оперные, сценические «казаки» в народных, многонациональных ансамблях. Но песни казачьи остались. Да когда кино «Тихий Дон» пустили, громко плакали в зале и смотрели по пять раз третью серию — и, конечно, не только по причине хорошей режиссерской работы.

…ПОТЕРЯВШИ, ПЛАЧЕМ

В народном краеведческом музее — он же музей революционной славы люди с интересом рассматривают казачью бурку, таганок, рогач, уздечку, макет телеги, настоящее колесо арбы, старинные фотографии — единицы, уцелевшие от тысяч сгоревших в революцию, ибо это так: что имеем, не храним…

За толстенным стеклом обрубок иконы с шатром, черной синью моря, снежок и желть последних листьев, брызги северного дня в лицо смотрящему. Дар «от неизвестной». Общественная дирекция гордо отбивает атаки знаменитых художественных галерей от драгоценного п о л е н а с двумя миниатюрами, темпера, дерево, XVI век.

В фондах музея находка юных следопытов — старый серый блокнот. Записи Дениса Коршака — до половины блокнота — непоправимо размыты, с трудом прочитываются лишь отдельные слова. Дальше рука Михея Есаулова. Многое тоже стерлось, затуманилось, но несколько листков сохранились лучше других. Вот они.

«…потому что я коммунист. Исповедуюсь. Родился в казачьей хате под камышом, год 1886. Рос без отца, но помню его хорошо. Работаю с момента, как помню себя. В партии Ленина с 1918 года. Сейчас год 1939. Из партии исключенный. Нахожусь в прекрасной Чугуевой балке, в лесах, под прикрытием верного человека. Как я стою чуть впереди других, то и упасть в землю могу, обогнав других. И вот обращаюсь ко всем товарищам и мировому рабочему классу, которому принадлежу целиком.

Я был во многом несознательный казак, думал, что я один на земле, но партия открыла мне глаза, и я пошел до конца за дело трудового народа. Теперь же меня разбирает смех, что я от партии исключенный, а что капнуло на этот листок сверху, так то дождик, осень, не подумайте — слезы. Смеюсь же вот почему: застрелить меня можно, из партии исключить нельзя, потому что, как ни дорог партбилет, а в партии состоишь не билетом, а сердцем, и когда оно перестает биться, тут и выпадает человек из рядов. А у меня покамест бьется.

Как-то показали раскопки на Бермамыте, люди давно обитают на планете, и тыщи лет живут наподобие зверей — кто кого слопает. И многие корифеи разных стран, даже и монах Кампанелла, осуждали это, искали пути к человечеству, к жизни без враждования. И такие пути нашли парижские коммунары, но власть свою удержать не сумели, а почему, то разъяснили знаменосные товарищи Маркс — Энгельс.

Смолоду я насмотрелся на многие лиходейства жизни и никак не мог взять в толк, как все сделать по-хорошему, и душа у меня болела. А некоторые ошибочно думают и доныне, что царство небесное, как та манна и жареные куропатки, само свалится в рот. Нет. Надо вставать с зарей и засучивать рукава на каждый день. Под лежачий камень вода не течет. И не будет того, как пишут иные, чтобы люди все переделали и уселись гуртом хлебать сладкую кашу с молоком да полеживать на солнышке, как на курорте. Никаких остановок не будет. И строчка эта неверная: в к о м м у н е о с т а н о в к а. Потому как до скончания века разная контра будет подымать голову, этих голов у нее многие тыщи, как я понимаю нынче. В том-то и дело, что контра хочет остановки, передышки, чтобы укорениться и все повернуть сначала. И дремать на посту нам не следовало бы. И никакой не давать передышки и при большом достижении побед. Гражданин Иван Золотарев на рыжих конях и автомобиле помчался в коммунизм, а очутился на кулацком хуторе…

Игнат намекнул мне: не прошибся ли я в 18-м году? Нет, любезный товарищ Гетманцев, не прошибся. Я есть георгиевский кавалер, но, когда понадобилось, звание это порушил и кресты сдал на монетный металл, пока ходят деньги. Многие из родни ужасались тогда, что я кресты бесплатно сдал. А я у революции не пасынком был, и отмечен орденом Красного Знамени, которое подняли рабочие сто лет назад, потом оно загорелось в Парижской Коммуне, а подхватил и развернул его над всем земным шаром товарищ Ленин, видеть которого так и не довелось, но дело которого прочно.

Я вас прошу, товарищи, рассудите меня с нашей чудовищной станицей: когда пришла черная телеграмма о товарище Ленине, у нас это отмечали тоже, в мороз и метель, и нашлись активисты, и среди начальства, что предлагали провести похороны Ленина в самую что ни есть могилу, на площади, с гробом, а в гроб положить венки и фотокарточку. Я самовольно запретил рыть могилу, а на траурный митинг привел тридцать шесть новых большевиков из бедноты так мы х о р о н и л и Ленина. Вот за эту могилу, что не дал рыть, я имею нагоняй, партийный выговор, с каким не согласен и до сегодня. То есть выговор тот давно снятый, но был в те дни как пятно.

Помимо выговора, имею благодарность товарища Кирова, застреленного врагами в упор. Покончил жизнь и товарищ Серго, вручивший мне наградную шашку, когда мы отличились под Ставрополем. Должен бы помнить меня и товарищ Сталин, которому днями отправлено письмо. Я был комэска и под приснопамятным Царицыном охально посек белоказачью сотню — двести ихних клинков против наших семьдесят двух. Товарищ Сталин представил меня и других к награждению орденом, Игната Гетманцева тоже, но не за тот раз, а еще раньше…