Андрей Губин - Молоко волчицы

• Название: Молоко волчицы
• Автор: Андрей Губин
• Жанр: История

История братьев Есауловых, составляющая основу известного романа Андрея Губина «Молоко волчицы», олицетворяет собой судьбу терского казачества, с его появления на Северном Кавказе до наших дней.

Роман глубоко гуманистичен, утверждает высокие социальные и нравственные идеалы нашего народа.

Время действия романа начинается спустя столетие со дня заселения станицы — в лето господне тысяча девятьсот девятое, в кое припала юность наших героев, последних казаков буйного Терека и славной Кубани.

Место действия уже указано, хотя точности ради его следовало бы очертить до крохотного пятачка сказочно прекрасной земли в Предгорном районе, из конца в конец которого всадник проедет за полдня, а пеший пройдет за день. Однако во избежание патриотических споров, в какой именно станице все это случилось, и чтобы пальцем не показывали на соседа, скажем так: это случается всюду, где живут люди, всякий раз по-своему. Казакам не привыкать к дальним странам: прадеды выплясывали с парижанками, крестили язычников индеян в прериях Русской Калифорнии, в Китае чай пили и в Стамбуле детей оставили.

---

Совхоз буйно строился — новые дома, коровники, кормовые башни, увеличивалось поголовье скота. Семья у Спиридона прибавилась, дочь Ленка отыскалась в ближайшем лесочке. Дали им квартиру, на втором этаже, с балконом на Эльбрус. В землянке будут зимовать свои овцы. В квартире на зависть станичникам электрический свет — счетчик повесили рядом с иконой. Купили новый шифоньер с зеркалом, детский велосипед, тут же рядом кадушки, чугуны, овчины. Деньжата появились. И целый день в квартире музыка патефон. Спиридон терпеливо слушал новые песни, русские народные. Потом в его жизнь вошли и казачьи песни.

На Северный Кавказ приехал прославленный герой гражданской войны, замнаркома обороны. Он привез разрешение носить казачью форму. В революцию казачья черкеска стала символом врага, как и старинные песни. От черкески и кинжала отвыкли, но память о них еще была горючей. От песен же отвыкнуть невозможно. Уже московские поэты слагали новые казачьи песни. Терцы-молодцы организовали казачий хор, запевалой взяли Спиридона, не утерявшего голос. Маршал сфотографировался с хором. Спиридон сидел рядом с маршалом, в алом башлыке, лихой кубанке.

Однако пел он в казачьем хоре недолго. Неподалеку вспыхнул контрреволюционный мятеж, и форму опять запретили. Потом доглядели: из заключения освобожден сотник Есаулов, а на первом допросе он назвался полковником. Разница ощутимая. Делу дали законный ход.

Спиридон сплел из орешника круглый, островерхий закут для козлят, обмазал его навозом и обкладывал цветочным сеном. Сено лезло в глаза, щекотало лицо, пахло ромашковой пылью. Показалось, по шее ползет гусеница или сонная ящерица. Смахнул рукой — ничего, но ощущение ползущего осталось. Оглянулся. Высокий рябой горожанин. В кожаном пальто. В сапогах с калошами. Милиционер Сучков. Он-то и дал делу законный ход, хорошо помнивший, как Спиридон назвался полковником в Чугуевой балке в момент плена. Негромко спросил:

— Спиридон Васильевич?

— Ага.

— Пошли.

Спиридон еще до слов понял — за ним. Убрал вилы, обтрусил с себя цветочную пыль, умылся в деревянной колоде родничка.

— Домой забежу, детям передам…

— Не надо. Через час вернешься.

Вернулся Спиридон через семь лет.

ГЛЕБ И МАРИЯ

По весне Глеб Васильевич сладострастно взрезал землю плугом. Чернозем иссиня-черный, зернистая икра.

Словно через сердце хлебороба, прорастали жирные стебли посеянных растений. С наслаждением срубал он сорные травы, радовался буйному росту хлебов, кукурузы, помидоров, тыкв. Только малая доля земли распахана даже угодья богатого совхоза невелики. Десятки, сотни, тысячи верст в сиреневом чеборе, лиловых анютиных глазках, оранжевой сурепке. Промелькнет красное гречишное поле, клин золотой пшеницы, кулига огурцов — и опять спящие лазоревые степи, способные завалить хлебом горы до белых макушек.

Но сурова борозда хлебопашца. Свиреп крестьянский бог плодородия. Чуть оплошал хлебороб — и только горькая пыль на ниве. Умудренные недородами старики обрабатывают землю с большим прилежанием, нежели молодые. Боясь гнева стихий, что равномерно падает на всех, в поле люди добрели, здоровались с чужими, как с родными. Первостепенное дело человечества — хлеб — все еще оставалось в руках господа бога — дождей, засух, морозов.

Казачий день начинался рано. Рвется сладкий зоревой сон. Холодок трясет тело. Загон не мал, а надо пройти весь — с косой или мотыгой. Пот, грязь, ветер, жара. Кашевар не дает знака. Пить хочется, вода не всегда рядом, и она с лягушатами, головастиками, «живым волосом». После еды еще хуже — тянет прилечь, утонуть глазами в синей дремоте неба, а уже раздается суровый окрик старшего — поднимайся! Глеб всегда был таким старшим. Хочется и ему прилечь — он и думать об этом не смеет. «Глаза пугают, а руки делают!» — задавал он ход работы батракам. Потому и ценили после трудного дня праздники, игрища, обновы.

Глубже и глубже пускал Глеб Васильевич корпи. Все еще шел коренным по скрипучей с камешками целине единоличного хозяйства. Не все и у него получалось гладко, но и удачам его дивились — у него Соломон за пазухой! На сельскохозяйственной выставке двадцать шестого года, где всех побила Пролетарская коммуна, получила диплом и корова Глеба Зорька — по жирности молока. Султан, волкодав, тоже отмечен. В отчете о выставке местная газета упомянула Глеба. И все еще сомневающийся Глеб окончательно признал Советскую власть — жить можно, — ведь и власть признала его и поставила его скотину в пример бесштанной гольтепе. И диплом, и корреспонденцию завели в лаковые рамки.

Прекрати земля рожать, начнись библейский семилетний голод — у Глеба запасено на трижды по семи, если считать все ухороны с разной толчью-мелочью. Но он не из тех, что проедаются или сидят на кубышке, как сычи. Куда дели миллиардеры сапожные щетки, с которых начинали славный путь, он не знал, но с благодарностью хранил под навесом арбу, на которой занимался хлебной торговлей в голодном двадцать первом году. И пришлось колесам любимой арбы потрудиться еще — рано в музей. Многодумный казак наконец посвятил себя богоугодному делу. Стали колеса маховиками на свечном заводике Глеба Васильевича. В восемнадцатом году муж с женой пошли в Золку за грибами — так до сих пор и ходят, выбраться не могут. У их наследников Есаулов сын по дешевке купил снасти для производства церковных свечей. Сделал он это вовремя — старые промысловики в тот год закрылись, привоза не было, и барыши на свечах отменные.

Работали любительски, без патента, по ночам. Приспособились в бане. Свету старались не зажигать, и в темноте работнику Оладику попортило руку, полез, черт, в машину — пришлось дополнительно тратиться на его лечение. Хлеб тут ели не даром, уже и Митька, пятилетний пацан, работал, укладывал готовую продукцию. Дело захватывало — прибыльно и святости много. В доме Глеб бывал редко. Засасывал завод. Ночью свечи варят, а днем — днем кто же спит! Мать корила Глеба за Ваньку-приемыша — плохо рос мальчонка, отставал от сверстников.

— Маленькая собачка до старости щенок! — отвечал Глеб.

Диплом… то бишь патент взять некогда — время не ждет. Оладик Колесников взял расчет, намеревался на многолетний заработок купить быков и хозяиновать, как все, но деньги потратили на сладкую еду и винцо. А у Глеба появился новый работник, Федька Синенкин, он и был негласным механиком на заводе, здоровый баглай, повыше Марии, он вытянулся неожиданно, уже после двадцати лет. С Глебом Федька никогда не дружил, но тянули, чаровали Федьку до одури всякие механизмы. Тут он как раз поскандалил с председателем артели Яковом Михайловичем, потому что тот отверг его прожект ветряка, чтобы светить электричеством в коммуне. Прожект был верным, но средств в коммуне не было, и Федька сгоряча ушел на завод Глеба — уж больно милы ему разные ключи, гайки, маховики. От стансовета Федька был на курсах, первый получил удостоверение тракториста, но тракторов не было, в совхозе штаты заполнены. А Глеб Васильевич, слышно, намеревался купить трактор и молотилку.

Это было не совсем верно — Глеб колебался. Но Федька раззадорил его готовый тракторист во дворе. Выручка от свечей изрядная, чего ей втуне лежать, как талантам в земле у нерадивого и робкого. И, прибавив толику из тайника, пересел Глеб Васильевич с деревянных колес на железные — купил трактор и молотилку. Узнав об этом, Оладик прибежал опять наниматься к Глебу, но Глеб и не разговаривал с ним:

— Какой он работник — трем свиньям корм не разделит!

Гордо шагал Глеб Васильевич со станции, как когда-то с парой первых быков. Шелковая рубаха на нем, наборный кавказский пояс с серебряными наконечниками, сапоги шевровые. С грохотом катит за ним новенький, в яркой краске «Фордзон-Путиловец». За рулем Федька. Встречные снимали шапки, поздравляли хозяина с покупкой, напрашивались обмывать железного жеребца, купленного за наличность. Старики и старухи крестились:

— Господи, Сусе Христе, дожили: телега без коней едет! Равно бы чугунка, а то прямо по пыле! Все по Писанию!..

Анисим Лунь, скупо пророчествующий после долгих бесед в ГПУ, опоздал вовремя выскочить с база. Рысью догнал, молча шел сбоку машины. И не выдержал, нарушил слово, данное начальнику. Закричал первое, что вошло в голову, — из Корана:

«За Кавказом живут Гог и Магог; по истечении времен они перейдут горы, убьют правоверных, и благословенные царства разрушатся…»

В грохоте трактора слов не слышно.

— Кто убавит или прибавит к Слову — уже пророк! — надрывался Анисим. — Деды наши боялись колесного скрипа, а хлеб ели вволю! В яр эту машину! Анафема! «Беременные сеном, вы разродитесь соломой!»

Глеб недовольно посмотрел на него. А тракторист дал газу и направил машину на пророка. Анисим резво сигал по кочкам под невообразимый содом мальчишек, завидующих трактористу. Федька закатал рукава сатиновой рубахи, на руках ремешки-напульсники, на голове кожаный шлем, сходно купленный на толкучке. В снежно-синих глазах восторг.