Андрей Губин - Молоко волчицы

• Название: Молоко волчицы
• Автор: Андрей Губин
• Жанр: История

История братьев Есауловых, составляющая основу известного романа Андрея Губина «Молоко волчицы», олицетворяет собой судьбу терского казачества, с его появления на Северном Кавказе до наших дней.

Роман глубоко гуманистичен, утверждает высокие социальные и нравственные идеалы нашего народа.

Время действия романа начинается спустя столетие со дня заселения станицы — в лето господне тысяча девятьсот девятое, в кое припала юность наших героев, последних казаков буйного Терека и славной Кубани.

Место действия уже указано, хотя точности ради его следовало бы очертить до крохотного пятачка сказочно прекрасной земли в Предгорном районе, из конца в конец которого всадник проедет за полдня, а пеший пройдет за день. Однако во избежание патриотических споров, в какой именно станице все это случилось, и чтобы пальцем не показывали на соседа, скажем так: это случается всюду, где живут люди, всякий раз по-своему. Казакам не привыкать к дальним странам: прадеды выплясывали с парижанками, крестили язычников индеян в прериях Русской Калифорнии, в Китае чай пили и в Стамбуле детей оставили.

---

— И не выступай от имени мертвых, — доносился голос чтицы у гроба. Ходил я вслед плоти своей, и похоти поклонялся, и служил демонам и астартам, а ныне наг и чист возвращаюсь к тебе…

Наконец гроб подняли на рушниках и понесли. Впервые люди оказали ей услугу — подняли на руки. До этого, как говорила раньше Прасковья Харитоновна, ей никто кружки воды не подал — все сама да сама, других встречала да привечала.

У могилы кто-то бодро сказал:

— Встречай жену, Василь Гаврилыч, небось соскучился тут один!

Глеб сам, плотно, трамбовал землю на могиле — будто драгоценный клад зарывал.

Михей в церковь не заходил, но привел духовую музыку. Пока владыка говорил о прахе и тлене земного бытия и о благости жизни вечной, оркестр тихо, в отдалении играл «Замучен тяжелой неволей».

На могиле старший сын сказал речь о тяжкой бабьей доле, из которой выход один — коммуна.

На поминках тихо спели любимые песни матери, которые хорошо знала Мария. Иван, уже парень, разливал вино и следил за переменой столов, не давая опорожняться блюдам, — Прасковья Харитоновна угощать любила. Глеб на час отлучился — начала телиться Ланка, дочь Зорьки.

Душа умершего не покидает родной дом первые три дня. Весь девятый день живет дома. Сорок дней навещает родных временами. В сороковой день господь принимает душу, чтобы судить. Поэтому покойницу поминали и в девять и в сорок дней. На подоконник в хате поставили чашку воды и стакан меда. Через сорок дней и воды, и меда убавилось — значит, душа питалась. Сорок дней — срок от распятия до вознесения Христа.

Когда отошли сорочины, Глеб поставил на могиле новую ограду, высокую, железную, а на калитку навесил тяжелый замок-гирьку. Но станичные бабы-начетчицы пристыдили его на базаре: калитку нельзя запирать, вдруг Страшный суд, и тогда душа не сможет выйти на волю, а трубы могут запеть в любой миг. Пришлось замок снять и чаще наведываться на кладбище — не порушили бы там могилку. Это сыновье усердие заметили с благосердием.

Опустевшую хату Глеб намечал Ивану и присматривался к девкам — искал парню невесту хороших родов, — Антону же строить новый кирпичный дом и тоже женить. Дом под волчицей — Митьке, который доглядит и докормит Глеба и Марию в старости. Так было раньше и быть должно впредь.

После поминок всей семьей рвали шафраны и груши-шершавки в своем саду.

Под вечер, обмывшись в речке, долго сидели над бегущей водой, становились дороже и ближе друг другу. Плановали дальнейшую жизнь, радовались урожаю.

В тот год урожай был велик и в коммунах.

ЗВЕЗДНЫЙ ТАБОР

В следующий год опять привалило в коммунах по сто пудов на десятину. Множилась скотина. Обилен был сенокос. Коммунары получали доходы большие, чем середняки-единоличники. Артели вели грейдерные дороги, сажали лесополосы, сады, виноградники, строили молочно товарные фермы.

Склоны балок, лощины, луга алеют бабьими платками и рубахами казаков. Сенокос. Жгуче вспыхивают в травах косы. Там и сям дымки костров на биваках.

Небо рядом. С Белых гор в летнем зное текут свежие ручейки горной прохлады. В полдень ослепительно слишком усердное солнце.

Есауловы не отдыхали и в жару — Глеб по птицам чуял скорую перемену погоды. Работали все пятеро. Буйные весенние дожди выгнали травы под конское брюхо. Дорог каждый час. Ночевали в степи. Ели всухомятку, но выбились из соли. В ночь Мария погнала верхом в станицу. По дороге встретила знакомых баб, коммунарок. Бабы пообещали дать ей соли, и она поехала с ними на табор. Спешить ей некуда, а поговорить с людьми охота.

Ночью небо и горы перепутались в объятиях — над головой светляками ползут звезды, под ногами звездами мерцают светляки. Степь поет, турчит, а горы в могучем молчанье. Бабы расстелили на сене полсти — в балагане душно, а девки и парни не стелют — ночь коротка, успеешь ли поспать, когда песни и игры только начались. Бригадир косарей Федор Федорович Синенкин степенно отужинал и незаметно ушел к копнам, куда чуть раньше скрылась его жена, синебровая Анька.

К табору подъехала линейка — начальство. Михей Васильевич, Быков и незнакомый городского пошиба паренек с блокнотом в руках. Поздоровались. Быков представил городского:

— Корреспондент газеты «Известия» товарищ Рудаков. Интересуется насчет вашей коммуны.

Бабы и косари подсели к костру, над которым посапывал котел с варевом. Корреспондент начал:

— Кто из вас, товарищи, в коммуне с самых первых дней?

— Это с каких же первых? — заводят долгую беседу казаки.

— С основания.

— Первым был Денис Иванович, царство небесное, — похвалился политическим пониманием дедушка Исай. — Да Яшка Уланов, наш председатель, а больше, почитай, нету.

— Постой, Исай Тимофеевич, — вспоминают бабы, — а бригадир Федя Синенкин?

— Верно, он был.

— Так и ты, Мария Федоровна, была! — заметил Марию Михей Васильевич.

— Я же теперь не состою.

— Ничего, не все сразу. Вот и расскажи товарищу из Москвы, как вы начинали хозяйствовать.

— Да ну вас, Михей Васильевич, я же беспартийная!

— Говори, Маруся! — поддакнули бабы.

— Оно и нам не вредно послушать, — подсел к Марии секретарь укома партии Быков.

— Ну, это правильно товарищи из газеты докопались, — начала Мария, артель началась с двадцатого года, да, с двадцатого. Денис Иванович организовал нас тогда в коммуну. Тронулись мы в эти балки по весне, уже цвели фиалки и скрипки-синички. Провожали нас с музыкой. И голосили за нами… Может, я не так рассказываю?

— Говорите, говорите, — подбодрил ее корреспондент.

— Ну и правильно голосили — налетели белые, посекли коммунаров, мы и разбежались, кто куда. Опять собрались, уже Михей Васильевич руководил, но пахали под охраной, с ружьями за спиной. Земля тут вольная, черная, но сразу не давалась в руки — то град, то засуха, а когда объявилась божья мать…

Михей Васильевич грозно и укоряюще выкатил глаза — поздно, корреспондент поднял голову:

— Божья мать? Интересно, расскажите, пожалуйста.

— Я про это лучше знаю, — взял огонь на себя Михей. — Только писать об этом не след. Году так в двадцать шестом пролетарцы крепко встали на ноги. Рядом с коммуной — земли совхоза «Юца». Поселок совхоза рос, шел в гору, народ прибывал разный, и завелась там религиозная шашель. Как сейчас помню, присылают в столсовет депутацию, просят выдать на поселок попа или дьяка. Мы им заместо народного опиума школу-семилетку открыли, послали учителей. Потом окопались там баптисты. Сломать их моленный курень, прекратить сборища прав нет. Мы и придумали: поставили сорок два условия содержания молельни. Проверяем с директором совхоза — выполнили только сорок: бачок питьевой оказался антисанитарным и боров дымовой сложен не по пожарным правилам. Мы и закрыли тот дом по закону, как договаривались. Открыли там медпункт. Тут умер один рабочий совхоза, баптист. Хоронить его приехали большие шишки баптистские из разных городов. Мы с директором наняли три оркестра, чтобы дули без передышки, не давали ходу вражеским речам баптистским, вынесли знамя и похоронили того рабочего, как положено. Чуть погодя на Юце объявился новый толк — живой богородицы. Есть там в совхозе одна баба, красавица, еще в девках была божьей матерью, иконы с нее писали, ну и стала она являться верующим, уговорили ее пришлые «первосвященники»…

— Как же являлась она? — спрашивает корреспондент.

— Из кадушки, в красной ризе, с серпом и молотом. Пришлось богородицу постращать маленько, а «первосвященников» выслали в Соловки — там душу спасать способнее, — смеется Михей. — Вот так и жили. В первые годы коммуна напоминала застрявший воз, когда кони дергают не дружно, не враз, то один, то другой. Но таки выехали на прямую дорогу. Сейчас, товарищ корреспондент, запишите; доходы коммунаров сравнялись с доходами крепких середняков. Конечно, в совхозе живут лучше, но артели уже кормят и себя и других, строятся, расширяют хозяйство, десятому Октябрю подарок сделали железный мост через Подкумок, я вам показывал, когда ехали.

— А как распределяют доходы в артели? — интересуется дотошный корреспондент.

— Это надо бы Яков Михайлыча, председателя, — замялись косари.

— А я не буду молчать! — выскочил дедушка Исай. — Я, к примеру, десятину скосил, а лодырь Излягощин спит в холодочке, а получать поровну и ему, и мне. Вот оно как в коммуне.

— Неверно это, — сказал корреспондент, — надо платить по труду, тогда и дела пойдут веселее. Я на днях был на Кубани, в «Красной заре», там оплата по труду, и хороший работник получает не меньше рабочего на заводе. От единоличников отбоя нет — толпами идут записываться в артель.

— Конечно, писать про наши артели в газете рановато, — говорит Быков.

— Нет, Андрей Владимирович, — не соглашается корреспондент, — ваша Пролетарская коммуна знаменита на всю страну — самая первая! И лучшие урожаи дали первыми вы, казаки. Как ваша фамилия, товарищ? — обратился к Марии.