Вирджиния Вулф - Годы

• Название: Годы
• Автор: Вирджиния Вулф
• Издательство: Текст
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2005
• ISBN: 5-7516-0430-Х

Вирджиния Вулф (1882–1941) — всемирно известная английская писательница, критик и теоретик модернизма. Роман «Годы» — одно из самых значительных ее произведений. Действие разворачивается на протяжении пятидесяти с лишним лет, с 1880 до середины тридцатых годов XX века. В центре повествования — семейство Парджитеров: полковник Эйбел Парджитер, его жена, любовница, семеро детей, их жены, мужья, многочисленные родственники. Конец викторианской эпохи — ломаются традиции британской жизни. Автор пристально наблюдает ход времени и человека во времени: детство, молодость, зрелость, старость…

На русском языке издается впервые.

---

— Да, — подтвердил Патрик. — И я считаю, — продолжил он, постукивая по столу вилкой, — что мы все были бы довольны, очень довольны, если бы все вернулось на круги своя. Вот что с нами сделала война? Меня, например, разорила. — Он покачал головой с видом меланхолического смирения.

— Мне печально это слышать, — сказала Китти. — Но для меня старое время было плохое время, злое, жестокое время… — Ее глаза стали голубыми от гнева.

А как же адъютант и шляпка с петушиным пером? — подумал Норт.

— Ты не согласна со мной, Делия? — спросила Китти, повернувшись к двоюродной сестре.

Но Делия, говоря со своим преувеличенно-певучим ирландским акцентом, обращалась к кому-то сидевшему за соседним столом наискосок от нее. Кажется, я помню эту комнату, подумала Китти; помню какое-то собрание, какой-то спор. Но о чем? О силе?..

— Дорогая Китти, — перебил ее мысли Патрик. Он похлопал ее по руке своей лапищей. — Еще один пример в пользу того, что я говорю. Теперь женщины получили избирательное право. — Он повернулся к Норту. — Стало ли им от этого лучше?

На мгновение во взгляде Китти проступила ярость, но потом она улыбнулась.

— Не будем спорить, мой старый друг, — сказала она, тоже похлопав его по руке.

— То же самое с ирландцами, — продолжал он. Он не может отвлечься от одних и тех же знакомых мыслей — бродит по кругу, как заезженная кляча, подумал Норт. — Они бы рады вернуться в Империю, уверяю вас. Я происхожу из семьи, — теперь Патрик обращался только к Норту, — которая служила королю и отечеству в течение трехсот…

— Английские колонисты, — сухо заметила Делия и отпила супа. Предмет их ссор наедине друг с другом, подумал Норт.

— Мы жили в этой стране триста лет, — не унимался Патрик, топая по своему кругу. Норта он держал за локоть. — И что поражает меня, старика, старого перечника…

— Глупости, Патрик, — вмешалась Делия. — Ты никогда еще не выглядел моложе. Ему можно дать пятьдесят, правда, Норт?

Но Патрик покачал головой.

— Мне давно за семьдесят, — просто сказал он. — Так вот, что поражает меня, старика, — он похлопал Норта по плечу, — жизнь так прекрасна, — он неуверенно кивнул в сторону плаката, приколотого к стене, — вокруг столько красоты. — Вероятно, он имел в виду цветы, просто его голова непроизвольно дергалась во время речи. — Так чего же ради эти люди стреляют друг в друга? Я не вхожу ни в какие общества, не подписываю никакие эти… — он показал на плакат, — как они называются? Манифесты. Я просто иду к моему другу Майку, или пусть это будет Пат — они все мои добрые друзья, и мы…

Он наклонился и потер свою ступню.

— Господи, эти туфли! — пожаловался он.

— Жмут, да? — сочувственно спросила Китти. — Сбросьте их.

Зачем они притащили сюда бедного старика, подумал Норт, напялили на него тесные туфли? Наверняка точно так же он беседовал со своими собаками. Когда он поднимал глаза, стараясь вспомнить, о чем он говорил, его взгляд был похож на взгляд охотника, который увидел птиц, поднимающихся полукругом над болотом. Но птиц было не достать выстрелом.

— …И мы говорим обо всем, — продолжил Патрик. — Сидя за столом.

Его глаза смягчились и опустели, как будто мотор выключился и его ум беззвучно плыл дальше по инерции.

— Англичане тоже говорят, — вскользь заметил Норт. Патрик кивнул и рассеянно посмотрел на группу молодых людей. Но его не интересовало, что говорят другие. Его сознание уже не могло воспринять что-то извне. Тело Патрика все еще сохраняло великолепные пропорции, постарело именно его сознание. Он мог только повторить уже много раз сказанное и после этого сидеть, ковыряя в зубах, уставившись перед собой. Он сидел, держа двумя пальцами цветок, безучастно, не глядя на него, а ум его плыл по инерции… Но тут вступила Делия.

— Норту надо пойти поговорить со своими друзьями, — сказала она. Как многие жены, она знает, когда муж начинает нагонять скуку, подумал Норт и встал. — Не жди, чтобы тебя представили, — сказала Делия, помахав рукой.

— Делайте, что хотите. Что хотите, — проговорил Патрик, постукивая стеблем цветка по столу.

Норт был рад уйти, но куда теперь направиться? Оглядев комнату, он опять почувствовал себя чужаком. Все присутствовавшие были знакомы между собой. И называли друг друга — он встал с краю небольшой компании молодых мужчин и женщин — по именам или прозвищам. Каждый принадлежал к какой-то группке, понимал Норт, прислушиваясь к разговору. Он хотел слышать, о чем они говорят, но самому в беседу не вступать. Он прислушался. Они спорили. Политика и деньги, сказал он себе, деньги и политика. Эта фраза оказалась очень кстати. Но он не мог вникнуть в спор, который уже был довольно-таки горячим. Никогда я не чувствовал себя таким одиноким, подумал Норт. Старая банальность об одиночестве в толпе верна. Холмы и деревья человека принимают, а люди отвергают. Он отвернулся и сделал вид, что читает описание дома с участком в Бексхилле, которое Патрик почему-то назвал «манифестом». «Водопровод во всех спальнях», — прочитал Норт. До него доносились обрывки разговора. Это Оксфорд, а это Хэрроу, узнавал он словечки и обороты, усвоенные в школе и колледже. Казалось, они по-прежнему обмениваются школьными анекдотами — о том, как Джонс-младший взял приз за прыжки в длину, о старике Фокси, или как там звали их директора. Беседа молодых людей о политике была очень похожа на разговор мальчишек из частной школы. «Я прав, а ты нет…» В их возрасте, думал Норт, я был в окопах, на моих глазах гибли люди. Но можно ли считать это хорошим образованием? Он перенес вес на другую ногу. В их возрасте, думал он, я оказался один на ферме со стадом овец, на шестьдесят миль вокруг не было ни единого белого… Было ли это хорошим образованием? Так или иначе, слушая издалека их спор, улавливая характерные слова, видя их жесты, он понимал, что все они — люди одного сорта. Он посмотрел через плечо. Элитарная частная школа плюс университет, без вариантов. А где же Дворники, Докеры, Доярки и Дровосеки? — подумал он, составляя список профессий на букву «д». Потому что, хотя Делия и гордилась своей неразборчивостью в знакомствах, к ней пришли одни Патриции и Пэры. Какие еще слова начинаются на «п»? — задумался он, опять уставившись на плакат. Потаскуха, Паразит?

Норт обернулся. На него смотрел симпатичный юноша со свежим лицом и веснушчатым носом, в будничной одежде. Если он не остережется, его тоже втянут. Нет ничего проще, чем вступить в общество, чем подписать то, что Патрик называет «манифестом». Норт, однако, не верил ни в общества, ни в манифесты. Он вернулся к восхитительному особняку с садом в три четверти акра и водопроводом во всех спальнях. Он делал вид, что читает, а сам думал: люди снимают залы, устраивают там собрания. Один из них выходит на трибуну. Жмет руки — характерно, крепко, будто нажимает на рычаг или выкручивает белье. Голос оратора, многократно усиленный громкоговорителем, обычно странно отделяется от его фигурки и гремит, сотрясая зал: «Справедливость! Свобода!» Конечно, когда сидишь, стиснутый с боков чужими коленями, по коже может пробежать дрожь, душа может приятно затрепетать, но на следующее утро — думал Норт, глядя на плакат с рекламой недвижимости — не остается ни единой мысли, ни единой фразы, которые хоть чего-нибудь стоили бы. Что они понимают под «Справедливостью» и «Свободой», эти милые молодые люди, имеющие сотни две-три в год? Что-то здесь не так, думал он; есть какой-то разрыв, несоответствие между словами и реальностью. Если они хотят преобразовать мир, почему бы не начать отсюда, из центра, с самих себя? Норт повернулся на каблуке и столкнулся нос к носу со стариком в белом жилете.

— Здравствуйте! — сказал он, протягивая руку.

Это был его дядя Эдвард. Он походил на насекомое, из которого выели всю плоть, оставив только крылышки и хитиновую оболочку.

— Очень рад видеть, что ты вернулся, Норт, — сказал Эдвард и тепло пожал ему руку. — Очень рад, — повторил он.

Он был застенчив. Он был тощ и худосочен. Его лицо как будто вырезали с помощью множества тонких инструментов, или — как будто оставили на улице зимней ночью и оно замерзло. Он откидывал голову назад, как закусивший удила конь; но он был старый конь, голубоглазый конь, давно привыкший к удилам. Он двигался, повинуясь привычке, а не чувству. Интересно, чем он занимался все эти годы? — подумал Норт, когда они стояли, оглядывая друг друга. Издавал Софокла? А что случится, если однажды окажется, что весь Софокл уже издан? Что они будут делать, эти выеденные, пустотелые старики?

— Ты возмужал, — сказал Эдвард, осмотрев его с ног до головы. — Возмужал.

В его манере было едва заметное почтение. Эдвард, ученый, отдавал дань Норту, солдату. На нем есть какая-то печать избранности, подумал Норт; значит, все-таки удалось что-то сберечь.

— Пойдем сядем? — предложил Эдвард, словно хотел серьезно обсудить с Нортом какие-то интересные темы. Они стали искать тихое место. Он-то не транжирил свое время на беседы с дряхлыми сеттерами и пальбу из ружья, подумал Норт, оглядываясь в поисках спокойного пристанища, где они могли бы посидеть и поговорить. Но свободными оказались только два конторских стула в углу около Элинор.