Мария Белкина - Скрещение судеб

• Название: Скрещение судеб
• Автор: Мария Белкина
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1992
• ISBN: 5-7380-0016-1

Книга М. И. Белкиной о замечательном русском поэте М. И. Цветаевой имеет неоспоримую ценность документа. Автор была знакома с поэтом, ее знание основано на первоисточниках, подтверждено неизвестными ранее документами. Сюжетно в книге воссозданы два последних года жизни Цветаевой после ее возвращения в СССР, но по существу охвачена вся ее творческая и человеческая судьба.

О жизни М. И. Цветаевой и ее детей после эмиграции ходит много кривотолков. Правда, сказанная очевидцем, вносит ясность во многие непростые вопросы, лишает почвы бытующие домыслы.

Второе издание книги значительно расширено и дополнено вновь найденными документами и фотографиями.

Для широкого круга читателей.

---

Быть может, природа и не ошиблась, а, поняв всю безнадежность решения задачи, пошла на контраст, на полное несовпадение.

Совпадал Пастернак, удивительно совпадал. У его стихов не могло быть иного лица, у его лица не могло быть иных стихов. Правда, он писал Марине Ивановне в Париж с грустью, что его сын Женя похож на него, «может быть, он не так будет безобразен, как я, может быть, — только по-другому…» Он ошибался — он был прекрасен своей мнимой некрасивостью. Столкнувшись с ним где-нибудь в метро или на улице, его нельзя было не запомнить, даже не зная, что он это он, так значительно, скульптурно было его лицо, так выделялось оно среди других мелькавших лиц. Конечно, каждое лицо неповторимо, но есть определенные типы лиц, и природа лениво варьирует их, добавляя, убавляя, совершенствуя или искажая. А тут — «что-то в лице зараз и от араба, и от его коня: настороженность, вслушивание, — и вот-вот… Полнейшая готовность к бегу. — Громадная, тоже конская, дикая и робкая ро́скось глаз. (Не глаз, а око)…» И конское сверкание белков! Лицо его приковывало к себе внимание, сражая и своей необычностью формы и силой интеллекта. Упрямство, боль, детская незащищенность, неизбывная тоска, печать осененности — по его лицу можно было читать, как по книге. Оно и воистину было подлинным произведением искусства!

Ахматова?! Казалось, тоже совпадала. В эвакуации, в Ташкенте, когда она спускалась по шаткой наружной лестнице из своей «светелки» во двор, где мы, эвакуированные, стирали у колодца тряпки, — это спускалась королева в царство нищих, хотя и была она обута на босу ногу в стоптанные туфли, в старом черном платье неопределенного покроя с полукруглым вырезом, всегда одном и том же, кажется, единственном, вывезенном из блокадного Ленинграда. И черная шаль с бахромой, тоже уже видавшая виды, была накинута на плечи. Даже узбечки в паранджах, «слоны», как их называли, останавливались на улице и, неуклюже поворачиваясь в своих сплетенных из конского волоса густых сетках, свисавших со лба до самой земли (и чем-то, и правда, напоминавших хобот слона), глядели ей вслед. Столь царственна была поступь, столь величественно и с чувством своей избранности, своего превосходства несла себя эта высокая немолодая женщина с седеющей челкой на лбу.

Цветаева могла легко затеряться в толпе, ее можно было не заметить, особых примет — никаких. Разве что взгляд, но он скользил, ни на ком, ни на чем не останавливаясь, рассеянно, растерянно, она боялась толпы, в чем сама признавалась. Она могла только слышать толпу, она ее не видела… Невысокого роста, сухощавая, с угловатыми, резкими движениями, плохо одетая, впрочем, как и большинство из нас в те предвоенные годы. Только недавно из Европы, из Парижа, но ничего оттуда, все как-то по-нашески, по-русски, по-советски, плохо пригнано, долго ношено, небрежно надето. Просто надо же что-то носить. Но это отнюдь не от пренебрежения к одежде. Желание быть хорошо одетой, мне кажется, было ей свойственно, и красивая тряпка — конечно, с ее точки зрения красивая — могла доставить ей не меньшую радость, чем любой другой женщине, а может быть, и большую, в силу ее темперамента. Но обстоятельства одолели! И это небрежение к тому, что и как на ней, относилось скорей не к одежде как таковой, а к невозможности, к бедности, к вечной нужде!

Кольца… «И сотню — на руке моей рабочей — серебряных перстней…» Кстати, о кольцах. Марина Ивановна как-то бросила вскользь, когда я рассматривала ее украшения, сваленные в старую шкатулку:

— Я никогда с ними не расставалась, даже в самые трудные времена! Дарить — дарила. Продать — никогда.

Она говорила о них почти как об одушевленных предметах. Разговор происходил на Покровском бульваре, в ее временном жилье; впрочем, мы всегда встречались в ее временном жилье, у нее не было своего жилья. Неуют чужой комнаты, длинной, узкой, с окном в глубине, у окна стол, заваленный, заставленный всем, что ни попади — и кастрюли, и тарелки с остатками еды, и книги, и учебники Мура, и ее тетради, и эта шкатулка, и в ней ее недорогие драгоценности: кольца, браслеты, грубоватые, с неотделанными камнями, цыганские, как она сама говорила, серебряные, сделанные скорей не ювелирами, а какими-то умельцами. Ни одного золотого украшения у нее или на ней я не видела.

Но все эти украшения не украшали ее, не делали более женственной, они были как-то сами по себе, она сама по себе, и, пожалуй, кольца только даже подчеркивали грубость ее рабочих рук, привыкших к стирке белья, чистке картошки, мытью полов, а вовсе, казалось бы, не к перу… Волосы коротко стрижены, не седые еще полностью, но утратившие уже свою первоначальную окраску, «светлошерстая», как она сама о себе говорила, а дочери писала: «С вербочкою светлошерстой светлошерстая сама…»

— Золото моих волос тихо переходит в седость…

— Были — золотисто-каштановые, — говорила Аля.

— Желтая челка, — писал Степун.

— Легкие золотистые волосы с челкой на лбу, — писал Слоним.

Челки не было, очень редко опускала прядь на лоб, а так, подбирала на правую сторону маленькой заколкой-гребешком. Раньше волосы носила прямые, а тут перманент, что ли, был сделан неудачно, или сами потончали с возрастом, стали завиваться, что очень ее простило, делало еще больше как все, ибо все тогда ходили стриженные с сожженными плохим перманентом, только входившим в моду, волосами. Лицо было утомленное, неухоженное, в сухих мелких морщинках. Серо-землистое — «…тот цвет — нецвет — лица, с которым мало вероятия, что уже когда-нибудь расстанусь — до последнего нецвета…»

Чаще всего ее можно было встретить в костюме, юбка широкая книзу, длинная, «миди», как говорят теперь, блузка и из той же материи, что и юбка, жакет, берет, туфли на низком каблуке.

Очень запоминалась в движении. Как-то я шла по Тверской вверх от Охотного, а на другой стороне из книжного магазина — был такой в полуподвальчике узкий и длинный магазинчик, который часто посещали писатели, кажется, на том самом месте, где теперь возвышается новое здание гостиницы «Националь», — вышла Марина Ивановна и, помедлив, направилась к Охотному. Я остановилась и глядела, как она идет. Мы уже не раз гуляли вместе и бывали в кафе Националь, и она у нас бывала, и мы у нее, но издали, вот так, я ее ни разу не видела. Было что-то летящее в ее походке. Шаг — широкий, легкий, ступала уверенно, по-мужски, но это отнюдь ее не грубило и даже шло к ее невысокой, невесомой фигуре. Твердость и уверенность шага, и это при полной ее близорукости и боязни московских улиц, как и улиц вообще! Говорила, что любит чувствовать под ногой не асфальт, а землю, и не шум слышать городской, а тишину загорода. Дойдя до перекрестка, она остановилась и нерешительно потопталась на месте, потом суетливо метнулась в одну сторону, в другую и наконец ринулась через дорогу, должно быть, как в прорубь головой… Но благополучно добралась до противоположного тротуара и, опять уверенно и быстро шагая, скрылась за углом. Я знала, что она до смешного боится машин и в метро одна старается не ездить — боится эскалатора; говорили, что она даже и лифта боится, но в лифте я с ней ни разу не совпадала.

В те годы, в сороковом, в сорок первом, мы довольно часто встречались с Мариной Ивановной и у Вильмонтов, и у нас на Конюшках, и у нее на улице Герцена и на Покровском бульваре. Но я не умела и не любила вести дневник, и записи мои грешат хаотичностью, небрежностью, даже даты не всегда проставлены. Понять, почему записан тот, а не другой эпизод, та, а не другая встреча или разговор, — теперь уже невозможно. Приходится просто довольствоваться тем, что было записано, тем, что донесла память, тем, что узнала потом по письмам, попавшим мне в руки, по документам, из разговоров с Алей, с людьми, которые в те годы тоже встречались с Мариной Ивановной, но которых тогда я не знала.

Очень часто задают вопрос, один и тот же — «Какой она была?» Какой! И, понимая всю безнадежность ответа, все же почему-то молниеносно — трудной! Трудной и разной, с разными разной, с одними и теми же разной. Но не от тех разных — разная, с кем она, а от себя самой разная, какая она. Могла быть простой, обходительной, даже ласково-внимательной, по крайней мере, такой была по отношению ко мне. Но, помню, был случай, когда она прошла, как сквозь стену, и обдала таким высокомерием, что я от обиды чуть было не разревелась, не понимая, что я такое могла сделать, что могла сказать не то, не так…

Это произошло в клубе писателей на Воровского, в старом здании бывшей масонской ложи, где в дубовом зале со скрипучей лестницей на хоры был устроен традиционный книжный базар последней предвоенной весною. Было людно, были писатели, писательские жены, модные в то время актеры, кинозвезды, художники, музыканты. Одни интересовались книгами (немногие, правда), другие забежали просто так; себя показать, на людей посмотреть, с кем-то встретиться, завести деловое знакомство. На ходу, будто невзначай, что всегда проще и удобнее, узнать у редактора, у издателя о судьбе своей рукописи, книги. Было сутолочно, шумно.