Мария Белкина - Скрещение судеб

• Название: Скрещение судеб
• Автор: Мария Белкина
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1992
• ISBN: 5-7380-0016-1

Книга М. И. Белкиной о замечательном русском поэте М. И. Цветаевой имеет неоспоримую ценность документа. Автор была знакома с поэтом, ее знание основано на первоисточниках, подтверждено неизвестными ранее документами. Сюжетно в книге воссозданы два последних года жизни Цветаевой после ее возвращения в СССР, но по существу охвачена вся ее творческая и человеческая судьба.

О жизни М. И. Цветаевой и ее детей после эмиграции ходит много кривотолков. Правда, сказанная очевидцем, вносит ясность во многие непростые вопросы, лишает почвы бытующие домыслы.

Второе издание книги значительно расширено и дополнено вновь найденными документами и фотографиями.

Для широкого круга читателей.

---

Наши жизни похожи, я тоже люблю тех, с кем живу, но это — доля. Ты же — воля моя, та, пушкинская, взамен счастья (я вовсе не думаю, что была бы с тобой счастлива! Счастье?

Pour la galerie und für den Pöbel![47]).

Ты — мой вершинный брат, все остальное в моей жизни — аршинное…»

И опять заустно и заглазно!..

Но когда весной 1926 года, той весною когда, сунув в карман «кусок мглисто-слякотной, дымно-туманной ночной Праги» Борис Леонидович мечется по Москве и читает всем «Поэму Конца» и рвется к Марине Ивановне и хочет все бросить и ехать к ней и пишет ей об этом, она отводит. Она боится этой встречи…

«Пастернак, ведь ноги миллиарды верст пройдут пока мы встретимся…» И ноги миллиарды верст проходят, а встреча в общем-то так и не состоится!.. Ни в Веймаре, где он ей назначает эту встречу, ни в Лондоне, где она ему назначает через год после рождения сына, ни тогда в Париже в 1935 году, когда они свиделись, когда он приезжал на конгресс. Там в Париже была — и какая невстреча…»

Борис Леонидович влюблен в свою новую жену Зинаиду Николаевну Нейгауз. И хотя по Москве передают как анекдот его слова, сказанные со свойственной ему растерянностью и удивлением перед свершившимся: «Вы понимаете, ведь я-то был влюблен в Нейгауза, а почему-то женился на его жене!..» — но он действительно любит Зинаиду Николаевну и не хочет ехать в Париж и тоскует в Париже без нее, и Марина Ивановна отстраняется.

Еще весной 1931 года, услышав, что Борис Леонидович разошелся с первой женой — Женей Лурье и женился на другой, Марина Ивановна пишет Тесковой: «Мне не к кому в Россию. Жена, сын — чту, но новая любовь — отстраняюсь. Поймите меня правильно, дорогая Анна Антоновна: не ревность. Но — раз без меня обошлись. У меня к Б. было такое чувство, что: буду умирать — его позову. Потому что чувствовала его, несмотря на семью, совершенно одиноким: моим. Теперь мое место замещено: только женщина ведь может предпочесть брата — любви! Для мужчины, в те часы, когда любит — любовь — все. П. любит ту совершенно так же как в 1926 г. — заочно — меня».

«Не суждено, чтобы сильный с сильным соединились бы в мире сём… Не суждено чтобы равный — с равным… Так разминовываемся — мы».

Стихи наколдовывают… А в 1926 году был еще роман и с Рильке, и с Пастернаком, и Марина Ивановна тогда проявила столько, чисто женского лукавства и коварства. Потом, когда все трое будут уже мертвы, их переписка будет явлена миру… А тогда, в том году, она скажет Рильке, объясняя ему себя:

«Я — многие, понимаешь? Быть может, неисчислимо многие! (Ненасытное множество!) И один ничего не должен знать о другом, это мешает. Когда я с сыном, тот (та?), нет — то, что пишет тебе и любит тебя, не должно быть рядом. Когда я с тобой — и т. д. Обособленность и замкнутость…»

Но еще задолго до женитьбы Бориса Леонидовича, еще до того, как она об этом узнает, она жалуется в начале 1926 года все той же Тесковой: «Я никого не люблю — давно, Пастернака люблю, но он далеко, все письма, никаких примет этого света, должно быть, и не на этом! Рильке у меня из рук вырвали[48], я должна была ехать к нему весною. О своих не говорю, другая любовь с болью и заботой, часто заглушенная и искаженная бытом. Я говорю о любви на воле, под небом, о вольной любви, тайной любви, не значащейся в паспортах, о чуде чужого. О там, ставшем здесь…»

И она увлекается молодым поэтом, почти мальчиком, ему восемнадцать лет — Николаем Гронским. Они встречаются в Париже, затем она его ждет в Пантайяк, где проводит лето с Муром. У Гронского произошел разрыв с невестой, он несчастен, разочарован, и Марина Ивановна врывается в эту душевную трещину со всей своей безмерностью — «до чужой души мне всегда есть дело…» Потом, спустя уже несколько лет, в 1934 году, после его гибели под поездом метро она снова воскресит миф о нем и о своем романе с ним. «Он любил меня первую, и я его — последним. Это длилось год. Потом началось — неизбежное при моей несвободе — расхождение жизней, а весной 1931 г. и совсем разошлись: наглухо…»

«— Но это не все. Юноша оказался большим поэтом».

Ну а в действительности — он любил ее не первую и любил ли… И она его не последнего и любила ли… А что касается «большого поэта», то хотя она и ссорится со Слонимом, который с ней не согласен, но в письме к Тесковой, сообщая о трех томах Гронского, которые собирается издать его отец, говорит: «А лучший том — когда-нибудь — будет наша переписка, — письма того лета… Самые невинные и, м. б., самые огненные из всех «Lettres d’amour»[49].

И опять же это остается нам в наследство…

Но, быть может, все же расхождение жизней происходит не от «несвободы» Марины Ивановны, а потому, что она всегда взвешивает! «И взвешен быв, был найден слишком легким…»

И это — «почти обо всех, кого Я любила».

А взвешивать она начинает сразу, при первом знакомстве или при первом незнакомстве, с первых же писем. Она объясняет Бахраху, что это — «некоторое испытание дна. (С той разницей, что плохой пловец, испытывая, боится его упустить, хороший пловец — найти)». Увы, она находит — и слишком быстро, и человек становится ей неинтересен.

«Ум у Сонечки никогда не ложится спать. «Спи, глазок, спи, другой…» а третий не спал…» Ум у Марины Ивановны никогда не ложится спать… Он зорко следил за всем происходящим, наблюдая и за тем, кем увлекается она, и ведя наблюдения и за ней самой. Он как бы третий в той игре, как бы сторонний наблюдатель!

«Бог хочет сделать меня — Богом или поэтом — а я иногда хочу быть человеком и отбиваюсь и доказываю Богу, что он не прав. И Бог, усмехнувшись, отпускает: «Пойди, поживи»…

Так он меня отпустил к Вам на часочек…»

Так и ее ум отпускает ее на часок, но только на часок… А затем вступает в бой и отбивает ее у чувства! «Чувство у меня всегда было умноё, то есть зрячее, поэтому всю жизнь упреки: Вы не чувствуете, Вы рассуждаете…»

«В каждой моей игре — ставкой всегда была — я… И проигрыш всегда был — мой: я себя другому всегда проигрывала, но так как Я была безмерная моя душа, то этого другому было — много — и часто ставка оставалась на столе или — или смахивалась локтем под стол…».

И как она боится этого своего много, своей безмерности в мире мер, когда, наконец, поймет, что людям этого не надо, что это их ошеломляет, пугает, что люди хотят совсем иного в жизни. И как она пытается предостеречь и уберечь их от безмерности своей!

«Не удивляйтесь гигантскости моего шага к Вам, у меня нет другого… только не пугайтесь и не подломитесь и не усомнитесь…»

Это она пишет Анатолию Штейгеру, а Вере Буниной:

«Не бойтесь моего жара к Вам, переносите его со спокойствием природы — стихов — музыки, знающих род этого жара и его истоки…»

И ей же:

«Знаю еще, что могла бы любить Вас в тысячу раз больше, чем люблю, но — слава Богу! — я сразу остановилась, с первого, нет — до первого шагу не дала себе ходу, не отъехав — решила: приехала.

Вы — может быть — мой первый разумный поступок за жизнь…»

И Татьяне Кваниной:

«Таня! Не бойтесь меня. Не думайте, что я умная, не знаю что́ еще, и т. д. и т. д. и т. д. (подставьте все свои страхи)…»

И Бахраху:

«Когда люди, сталкиваясь со мной на час, ужасаются теми размерами чувств, которые во мне возбуждают, они делают тройную ошибку: не они — не во мне — не размеры. Просто безмерность, встающая на их пути. И они, м. б., правы в одном только: в чувстве ужаса…»

И как эта безмерность и в дружбе и в любви мешает ей самой! И как она отлично понимает, что «сильные потоки — сверх рта и мимо рук…»

Потом была колода
Колодца. Басня — та́:
Поток воды холодной
Колодезной — у рта —

И мимо. Было мало
Ей рта, как моря — мне,
И все не попадала
Вода — как в странном сне,

Как бы из вскрытой жилы
Хлеща на влажный зём.
И мимо проходила
Вода, как жизни — сон…

И, утеревши щеки,
Колодцу: — Знаю, друг,
Что сильные потоки —
Сверх рта и мимо рук
Идут!..

И вечная неутоленность жажды… И, в общем-то, всегда, несчастна, разочарована, обижена… И как, все зная и понимая, она не может совладать с собой, ей некуда деваться от себя самой. Она такая, какою создала ее природа, Господь Бог, и, как ни пытается она «нахлобучить гасильник» на свои чувства, они все с той же безудержной страстью вспыхивают каждый раз…