Владимир Каменев - Фронтовые записки

• Название: Фронтовые записки
• Автор: Владимир Каменев
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010

Поразительные по искренности, глубине и таланту фронтовые записки Владимира Каменева, принадлежавшего к знаменитому роду старицких дворян Корниловых, публикуются впервые. Это один из ярчайших документов, сохранивших правду великой и горькой войны.

Книга выходит к 65-летию Победы и посвящается памяти павших на фронте защитников нашего Отечества.

---

В Крюкове с начальником связи залез на тяжёлый танк, провалившийся в ловушку. Внутри — вцепившийся в пулемёт труп окоченевшего танкиста. Труп, может быть, героя сидит в танке больше месяца! И это на ходовой станции, в сорока пяти километрах от Москвы!

Примерно такая же картина и в Клину, и в Калинине. Впрочем, в Калинине уже ползает трамвай. Несколько меньше пострадала Подсолнечная.

Станция Лихославль. Ошеломлённое население тупо смотрит, как краснофлотцы нашего остановившегося эшелона тащат сложенное в штабеля сено, ломают на дрова пристанционные постройки. Капитан приказывает прекратить безобразие. Выносят молоко. Меняют литр на две пачки махорки, на мыло. В махорке терпим периодически нужду, однако многие меняют. Я не меняю, но с этих пор положил в карман одну пачку. Буду носить. Может быть, когда-нибудь это будет единственный кусок хлеба.

В Бологом стояли двое суток в каком-то далёком тупике. Ходил на лыжах. Один раз со взводом, но для себя неудачно. Много раз падал при спуске с горок. Ребята смеялись, но добродушно. Ходил на лыжах к нашему сбитому двухмоторному бомбардировщику.

Снова было общее построение всего личного состава дивизиона. Опять заседание особого отдела. Судили двух краснофлотцев: Кривоногова, из орудийного расчета нашей батареи, за дезертирство (он дезертировал ещё в Москве, и я искал его параллельно с Даньчиным), и другого, из транспортного взвода дивизиона (шофёр, фамилии не помню). Шофёра судили за кражу: он украл в близстоящем домишке у местной жительницы-старушки одну буханку чёрного хлеба. Председатель суда особенно пристрастно допрашивал, не голод ли толкнул его на этот поступок, на что он, конечно, отвечал отрицательно. Обоих приговорили к расстрелу с заменой расстрела отправкой на передовую линию фронта, где им предоставляется возможность смыть кровью свои преступления!

Вечером того же дня грузили в эшелон продукты. Темень была непроглядная, носить мешки с продуктами краснофлотцам приходилось далеко по путям, через несколько железнодорожных составов. И, несмотря на то, что нашим батальонным комиссаром Моцкиным были поставлены на ноги комиссары всех батарей и расставлена значительная часть среднего командного состава, краснофлотцы всё же ухитрились и “спёрли”... тридцать две буханки хлеба. Ловок русский человек в воровстве!

Кормят сейчас два раза в день. Утром и вечером, оба раза суп, обычно клёцки из ржаной муки. Эту муку, кстати говоря, в количестве нескольких мешков стащил где-то на станции из стоящего рядом состава командир транспортного взвода Велижевский. От комиссара ему, конечно, был нагоняй, однако мука использована для общей кухни эшелона. Клёцки делают часто, так как хлеб дают на день когда 400, когда 300, а иногда и по 200 граммов. Довольно голодно. Однако терпимо, так как целые дни валяешься в вагоне и ничего не делаешь. Об организации занятий говорят много, больше того: строго требуют, осыпая, как правило, подобные приказания обильной матерщиной. Однако люди всеми правдами и неправдами стараются увильнуть от занятий. Дисциплина заметно расшатывается, пустой желудок рождает апатию. Заметно растёт нервное возбуждение, что больше всего проявляется в крике командного состава на бойцов и особенно в безнаказанной матерщине. Отмечу ещё резко определяющееся обособление нашего штаба во главе с командиром и комиссаром. Там, в вагоне штаба, — патефон, круглосуточное присутствие смазливеньких медсестёр и санитарок, одну сделали маникюршей, другую — парикмахершей, третью — машинисткой. Там ежедневно вино, котлеты, сливочное масло, печенье. А откуда они берут масло и печенье? Едят за счёт положенного средним командирам! Вход туда возможен только командирам и комиссарам батарей, которые, время от времени приобщаясь к капитанскому столу, возвращаются обратно в вагон к личному составу в приподнятом настроении, с боевым победным духом.

13 февраля

После непродолжительных манёвров по железнодорожным путям станции Бологое двинулись дальше. Утро, часов десять. Стреляют малочисленные зенитки, высоко в небе реют немецкие бомбардировщики. Их немного. Бомбёжки не слышно. День ясный, солнечный. Мороз не сильный. Определяется наш дальнейший маршрут. Едем по однопутной железной дороге, окаймлённой зелёным еловым лесом. Пушистые ели стоят торжественно и неподвижно, осторожно удерживая на развесистых лапах тяжёлый груз снежного покрова. Путь — на Великие Луки. На первой же станции — Куженкино — отправляю в Москву, по традиции, две открытки. Станция паршивенькая, сомневаюсь — дойдут ли? У работающих на путях по очистке от снега ремонтных рабочих — местных бабёнок — узнаю станции по этой линии. За Куженкино пойдёт Баталино, далее Фирово, Горовастица, Чёрный Дор. Расстояние между станциями двадцать-тридцать километров. За Чёрным Дором железная дорога обрывается. Следует город Осташков, но путь к нему разобран. Немцы в него не заходили, однако путь был предусмотрительно разобран. Сейчас пути восстанавливаются настолько, насколько это возможно при снеге и морозе. Станции этой линии ежедневно подвергаются бомбардировке с воздуха. Где немцы, что в их руках, что в наших — бабы не знают. Сообщают, что местность на запад и на север очень гористая, покрыта густыми лесами. Сами мобилизованные на трудфронт жительницы окрестных деревень получают по 200 граммов хлеба в день. Вид голодный и истощённый.

Едем быстро на запад. На станциях почти не задерживаемся. Состояние всех напряжённое. Всё время следишь за воздухом. Личные вещи собраны. Оружие, гранаты у всех на себе. Где будем разгружаться? Думаю, что в Чёрном Доре. От начальства никаких информаций не исходит. Это действует неприятно.

Сам я чувствую и держу себя спокойно. Вообще замечаю, что усложнение обстановки вызывает увеличение во мне спокойствия. Во всяком случае, растёт внешнее проявление спокойствия.

От Горовастицы до Залучья

13-е февраля 1942 года

2 часа дня. Прибыли на станцию Горовастица. Двадцать минут прошло, как со станции после бомбёжки улетели немецкие самолёты. Удачно! Получаем приказ выгружаться. Выгружаться приходится на высокую коротенькую погрузочную платформу, поэтому наш эшелон периодически подтаскивают к платформе по мере разгрузки с платформ — в первую очередь пушек, тракторов, тягачей и лошадей из вагонов.

Выгрузка плохо организована, но проходит всё же быстро. Или время в работе бежит незаметно?

Мне по плану положено разгрузить со своим взводом управления восемь саней с платформы, из них три крытых кибитки с имуществом связи, разведки и хозяйством старшины батареи. Ездовые подают уже выгруженных лошадей, тут же попарно запрягают в сани. Командир батареи мимоходом приказывает погрузить на пять свободных саней ящики с боезапасом и двигаться по дороге до первой деревни Щучье. Исполняю. Какой-то пехотный командир подходит ко мне и, показывая на беспорядочное скопление тракторов, пушек, лошадей, людей, на шум и крики, насмешливо говорит: “Бить вас, моряков, некому за такую выгрузку. Ваше счастье, что в воздухе немец не летает”. Молчу, он прав.

И вот я шагаю вдоль растянувшегося по дороге обоза из восьми подвод. Дорога скверная. Много не расчищенных, занесённых снегом участков. Отделение разведки моего взвода и часть телефонистов встала на лыжи — растянулись по обочине дороги.

Заходим в Щучье. Это наполовину разрушенная и брошенная деревня. Направо и налево у сохранившихся домиков стоят наши тягачи с пушками. Ко мне подъезжает верхом на Умном комиссар нашей батареи Зуяков, приказывает подыскать помещение и разместить на отдых личный состав моего взвода. Огневые расчёты уже разместились в четырёх маленьких и населённых хатах. Я выбираю брошенный и полуразрушенный дом, в сохранившейся комнате ставлю печку, навожу чистоту, размещаю краснофлотцев. Подыскал конюшню для своих семнадцати лошадок, устроил и их неплохо. Иду докладывать командиру батареи. Темнеет. Обедаем в темноте, спим на полу, вповалку.

Около двенадцати часов ночи вызывает к себе командир батареи. Даёт листок бумажки с двумя десятками названий деревень. Это — маршрут следования. Мне приказывает двигаться с обозом, за тракторами, от деревни к деревне. Даёт указание, где делать большой привал, и где будет кухня. Километров сорок от Щучье деревня Павлиха. Выйти в 1 ч. 00. Идти ночью. Весь маршрут — на сто пятьдесят-двести километров, по немецким тылам вдобавок. Куда идём? На Великие ли Луки? Или на Холм? Или на Новгород? Два десятка названий деревень при отсутствии карты (а карты не было и у командира батареи. Была, говорят, у капитана — командира дивизиона, но я её не видел) — ничего не говорящая бумажка. И где немцы? Как далеко? За десять, двадцать или за сто километров? На эти вопросы командир батареи не пожелал (а вернее — не мог) ответить. Только оборвал, как всегда, резко, чтобы я выполнял полученный приказ: двигаться вперёд. Никаких указаний насчёт охранения, насчёт порядка общего движения, насчёт конечного пункта следования. Здесь мне невольно вспомнился слышанный мною ещё в Москве рассказ о том, как один командир под Москвою осенью тысяча девятьсот сорок первого года, ведя колонну транспортных автомашин, не имея карты и плохо ориентируясь в местности, завел её прямо в расположение неприятеля. Тогда я говорил себе: “Мудрено воевать с такими командирами!” Сейчас думал о том, как легко оказаться в положении этого командира.