Ульрих Бехер - Охота на сурков

• Название: Охота на сурков
• Автор: Ульрих Бехер
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1976

Во многом автобиографичный, роман «Охота на сурков» посвящён жизни австрийского писателя-антифашиста в эмиграции в Швейцарии после аншлюса Австрии в 1936 г.

---

Свет одинокой лампочки падал на открытую дверь уборной. Кто-то вслед за буквами «р. р.» чернильным карандашом нацарапал «с.» и еще три слова. Что бы они значили эти р. р. с.?

На устаревшем дипломатическом жаргоне это принятая аббревиатура от «pour prendre congé»? За буквами торопливо начеркано: «de ce monde».

«Pour prendre congé de ce monde?» — «Прощаясь с этим миром…» Буквы были, видимо, совсем недавно торопливо нацарапаны чернильным карандашом, но так, чтобы не бросались в глаза.

Несомненно, почерк де Коланы.

В пристройке над ямой сколочено сиденье, рядом прибит импровизированный, жестяной, переделанный из желоба писсуар; красноватые кедровые доски над ним испещрены вдоль и поперек самыми различными изречениями; начерканные простым и чернильным карандашом, вырезанные перочинным ножиком, они увековечивали мысли самого разнообразного характера — инфантильные, сентиментальные, похабные и даже политические, как, например:

Evviva il nostro duce Benito Mussolini! Mario Zoppi, Milano[138].

В «Чезетта-Гришуне» — вот диво — я выпил три литра пива

С германским привествием Юлиус

P. S. Я охотно бы трахнул фрейлейн Хоккенйос.

Шваб — свинья!

А в неуклюже вырезанном сердце нацарапано:

Barbla, la brama m’ardaiva
zoppad aint il cour,
barbla, ed eu chi t’amaiva
nu poss plü dir our!

Giachem[139]

Чтоб вам околеть, жиды поганые! Хайлъ Гитлер!

…от его мании величия, великий боже!

A Sils-Marie
j’ai perdu ma chérie
le reste est pleurer
et faire pipi.

Y. M., Habitant de Paris[140].

Вот оно — то, что я искал, лихорадочно искал, как дополнение к нацарапанному на двери: каракули де Коланы, чернильным карандашом, латинским шрифтом (видимо, он пытался замаскировать их под записи, сделанные другой рукой) — нервные, торопливые и все же, исключая две-три ошибки в пунктуации, вполне грамотные:

Caro Nero-Bianco! На случай, ежели мы разминемся, пусть эти четыре изречения аббата Галиани[141], предшественника Ф. H., сопровождают Вас на Вашем чреватом опасностями пути:

Не должно рекомендовать человеку союза с природой, он будет неравноправным.

Мы не созданы для правды, правда не наш удел. Наш удел — оптический обман.

Надобно учиться сносить несправедливость и претерпевать скуку.

Смерть неотвратима. Так почему бы нам не веселиться?

15. VI. (подпись отсутствует)

Я вышел на улицу и чиркнул два-три раза спичками, пытаясь зажечь новую сигару, но мне это не удалось. Моим усилиям препятствовала известная нервозность. В конце концов я добился своего и закурил. Синий час был на исходе; сквозь его уходящую дымку неестественно ярко и светло сверкала Венера, словно мишурная звезда на рождественской открытке. Пина. Свиданье с Пиной в полночь… Дымя сигарой, я зашагал к другой стороне площадки. Мен Клавадечер покинул свой пост, ни единого человека кругом. Я вдыхал сладковато-пряный аромат недавно срубленных сырых елей, но никаких ощущений во мне он не вызывал. Стало холоднее, будто природа откликнулась на мое душевное состояние, на мои смутно-леденящие подозрения.

Кто-то задернул на окнах зала занавески в красную клетку, сквозь окна-бойницы едва-едва брезжил свет, отражаясь на булыжнике подъездной площадки. Но вдруг: металлически поблескивающий кружок; я собрался было пересечь площадку, но остановился. Что это? Нагнувшись, я поднял пятифранковую монету, да, никакого сомнения: серебряная пятифранковая монета.

Я взвесил солидную монету на ладони. Объяснить находку труда не составляло. Обронил деньги один из скрыто строптивых помощников Клавадечера. Можно передать находку Клавадечеру, с просьбой возвратить потерявшему, можно, но Мен, на мой взгляд, не похож на добропорядочного управляющего Бюро находок. Умнее взглянуть на мою находку с иной, иррациональной, так сказать, точки зрения, не с точки зрения моего безденежья, а с точки зрения того, что сюда, на форель, я приглашен, хоть и… хоть и мертвецом. Что ж. Advocatus de Colana, advocatus diaboli mortuus[142], подобный жест вполне в его натуре.

Зал пуст. Синева запаздывающих сумерек расширила его; скупой электрический свет одной-единственной лампочки, свисающей без абажура с потолка, так сильно выпятил на передний план кафельную печь — сегодня огонь в ней не потрескивал, — что обшитые кедром стены казались ящиком, в который втиснули эту печь. Неряха Терезина не потрудилась даже вынести тарелку с рыбьими костями. Я стукнул в заслонку и заказал кофе с граппой, Терезина появилась, неся под цоканье своих zoccoli дымящийся стакан и тот самый «аквариум»; обхватив его обеими руками, она небрежно плеснула мне в кофе водки, у меня же усилилось ощущение, что не столько небрежность определяла ее поведение, сколько настороженность. (Чего же она опасалась?) Я попросил счет, l’addizione, и она раздраженно бросила, словно была взбудоражена какой-то зловещей ссорой:

— Quattro franchi settante, servizio compreso![143]

Моя находка со звоном стукнулась о стол.

Терезина взяла монету и, выдохнув «Grazie», удалилась.

Медленно-медленно, стараясь ступать как можно бесшумнее, я обогнул печь, самую, как показалось мне, огромную печь, какую только складывали с того памятного дня (хотя, скорее всего, это случилось ночью), когда Прометей принес огонь с Олимпа. За печью, скрытую в ее мощной тени, я обнаружил лестницу. Незамедлительно, точно меня кто-то тянул, стал я карабкаться по сбитым ступенькам и скорее нащупал, чем увидел, вделанный в потолок люк. Огромная выпирающая нечь заслоняла скупой свет из зала. Осторожно одолев еще две-три ступеньки, я приподнял люк и точно нырнул в затхлую темень, где не слышалось ни единого звука, кроме едва различимого поскрипывания петель. Ни единого, даже слабого проблеска света; спертый воздух непроветриваемой крестьянской спальни-чулана, пропитанный запахами плесневелой соломы, кож, пота. Судорожно стараясь удержать люк приоткрытым, я придержал его своим плечом, вытащил спички, зажег одну, потом вторую. Рядом с люком — низкая ниша, ее как будто для спанья не использовали. Постельного белья не видно, только перина цвета заветрившейся ветчины, но такая измятая, точно на ней лежали. Однако на постель, которой пользуются, это похоже не было, скорее, удобное место для человека, развлечения ради подслушивающего у стены разговор в «Стюветте». Вернее, подслушивающего откуда-то с высоты. Этакий хитроумный пост подслушивания!

— Segner, waas wenderi dett dooba?[144] — спросил хозяин.

— Извините. — Дунув, я потушил спичку. — Мне послышалось, что на печи мурлычет кошка. А я люблю играть с кошками.

Он стоял внизу, ручищи раскачивались, сам глядел вверх, а глаза сверкали медно-красными искрами подобно «неугасимой лампаде» в церкви — хотя тень от печи окутывала его с головы до ног.

В кафе «Д’АЛЬБАНА» (владелец Бенедет Кадуф-Боннар) царило оживление, высокогорные маневры 61-го полка в субботу закончились. В кишкообразном зале под грохот радиоджаза танцевали два-три горных стрелка, танцевали с горничными-итальянками, что приезжали работать на летний сезон, угловатыми, коренастыми и черноволосыми девицами; чуть хмельно улыбаясь в танце, они обнажали запломбированные зубы. Привлекательностью они не отличались, ничего в них не было от грустной прелести мраморной Пины. Пина. Мне кивнула та прыщеватая, курносенькая кельнерша — довольно злобная карикатура на Ксану, она отплясывала с подвыпившим ефрейтором, но тут же бросила его и стала проталкиваться, оправляя передничек, фиговым листком белеющий на ее платье, к единственному свободному столику, за который я только что уселся.

— Что будете пить, сударь? Вино? Пиво?

— Кофе с граппой. Скажите, милое дитя, — лицо говорящей куклы просияло, — господин Кадуф-Боннар здесь?

— Le patron[145] на балу рестораторов в «Кульме». Самое позднее через часик вернется. Нынче, когда луна на ущербе, он около полуночи отправится удить.

— Куда он отправится около полуночи?

— Удить! А зачем сударю хозяин? — спросила она с любопытством; из-за радиогрохота мы говорили, повышая голос, точно двое тугоухих.

Напротив меня, на стене, висят два плаката. На одном, пожелтелом, с наклеенным силуэтом улитки, надпись: «ЕШЬТЕ УЛИТОК! ESCARGOTS PRÉPARES A L’ALSACIENNE!»[146]

— Я хотел бы купить у господина Кадуф-Боннара дом.

— До-о-ом?

— Я, знаете ли, чувствую себя в последнее время таким бездомным. Да, улиткин домик. Ежели у господина Кадуф-Бон-пара окажется лишний.